Малиновые облака

Глава пятая

Гармонист,

Ну-ка дробь подавай!

Девушки,

Мне — места побольше!

Мало!!!

И-и-эх! — расправлю крылья!

Оптр-р-оп! — каблуки мои стучат! Альберт Степанов, «Восемнадцатый год»

Николай каждый день топит в избе печь. Нет, не потому, что она выстывала за сутки — изба еще добрая — просто приятно сидеть у огня, смотреть на него и думать.

Что-то есть завораживающее в огне. Наверно, это идет еще от предков. Топит печь Николай всегда вечером. Сперва нащепает лучины, подожжет ее, потом накладывает крест-накрест поленья. Когда возьмутся поленья пламенем, он ставит поближе табуретку, садится и наблюдает за огнем, за ленивыми хвостами дыма. По странной ассоциации, понятной только ему, Николаю, он всегда сравнивает огонь с добрым и всемогущим человеком, бесплатно и щедро дарующим людям тепло и уют. А где уют и тепло, там горячая пища, хорошее настроение, светлые думы. Не случайно, наверно, предки обожествляли огонь.

Вот и сегодня вечером Николай сидел у печи с книгой в руках, которую, впрочем, не читал, когда в сенях послышались шаги. Без стука отворилась дверь, и в избу шагнул высокий парень.

— Сидишь? — спросил парень и протянул руку.

— Сижу, — улыбнулся Николай. Он вспомнил стародавний обычай марийцев не приветствовать при встрече словом «здравствуй», а просто спросить, что делаешь или куда пошел. Теперешняя молодежь, та, понятно, здоровается, да еще с этаким гонорком: привет, мол? А этот парень еще «не испорченный», счел неудобным нарушать традицию отцов. Но дело здесь, конечно, не в самом слове «здравствуй», лишь бы человек не прошел мимо, не спросив, чем занят ты или что намереваешься сделать. Такое участие вполне объяснимо: люди тут знают друг о друге буквально все, ни от кого не бывает секретов, и подобный ритуал приветствия как нельзя лучше отвечает их характеру.

— Сижу, — повторил Николай. — Вот книжку на сон грядущий хочу почитать. Садись и ты, чайком угощу.

— Нет, — отказался парень. — Только сейчас из-за стола. — И вдруг рассмеялся: — Ты, наверно, забыл меня?

Николай внимательно посмотрел на него.

— Юра, что ли?

Парень, смеясь, замотал головой:

— Так и знал, что с Юркой спутаешь! Витька я, а Юрка давно в армии. Офицер он. Похожи мы с ним здорово, да и пальто его ношу…

Николаю стало неудобно. Прямо позор — не узнать брата своего школьного дружка! Ведь так скоро всех односельчан перезабудешь. Ну, а о маленьких и говорить нечего: узнаешь разве что уж очень похожих на родителей, с которыми, как и с Юркой, вместе учился в школе. Давно, ой как давно это было!

— Ты не сердись на меня, Витя, что не узнал тебя, — смущенно сказал Николай. — Ты совсем пацаном был, когда я уехал из деревни. Как кончил школу, так и уехал. И, считай, что не бывал по-настоящему дома.

Надо же, и этот задел за больное!

— Не годится, Коля, забывать, — с укоризной сказал Витя. — Нет, не меня, я не в обиде, не годится, говорю, забывать родную землю, народ свой. Вот я о чем. Ну, а Илью-то хоть помнишь?

Николай наморщил лоб.

— Илью? Да, конечно! Илью хорошо помню. Как же! Трое мы и были неразлучные друзья — твой брат Юрка, Илья да я. А ты помнишь, как мы пообещали тебе принести воробья, да не принесли?

Николай с удовольствием предался воспоминаниям:

— Тогда тебе было года четыре. Мать ушла на работу и наказала Юрке присматривать за тобой. А нам захотелось поиграть в войну. Выманили мы Юрку из дому, а ты — в рев. Тогда я и говорю: «Сиди, мол, мы тебе настоящего живого воробья принесем».

Конечно, никакого воробья мы не принесли и вообще о тебе забыли. Ждал ты, ждал нас, на окошко забрался, посмотреть, где мы, да и вывалился на морковные грядки… Зато вечером нам досталось… Юрке, ясное дело, больше всех. Мать крапивы ему в штаны наложила, да еще ремешком прошлась…

— Это хорошо помню, — смеялся Витя. Смеялся и Николай.

— Послушай, — сказал Витя, — я ведь к тебе не просто зашел. Пойдем в клуб, а? Сидишь, как старик у печки, а в клубе парней не хватает. Пошли!

— Да неудобно как-то, я уж вроде не парень.

— Ну, ну, дядя нашелся! Ты ведь как будто не женат?

— Да нет пока.

— Ну вот и найду тебе невесту. У нас тут выбор большой. Свои, доморощенные… Собирайся, а то на улице нас ждут.

— Кто ждет?

— Девчата.

— Так что же ты один вломился?! Мороз ведь на улице!

— Стесняются. За руки тащил — не идут. Ты ведь теперь городской, вроде бы не нашенский… Давай одевайся быстрее!

Николай достал из чемодана костюм, рубашку, модный широкий галстук. Мигом нарядился. Хотел было, как и Витя, надеть валенки (как раз по погоде!), но как же при таком галстуке он пойдет в валенках! Надел щеголеватые черные туфли, привезенные, пожалуй, как раз на этот случай.

На проезжей части улицы стайкой толпились девчата. Толкают друг дружку, тихо посмеиваются. Но, увидев вышедших за ворота парней, умолкли и, взявшись за руки, направились в сторону клуба.

— Твоя здесь есть? — полюбопытствовал Николай.

— Есть, — с тайной радостью в голосе сказал Витя. — Вон та, с краю которая…

— Что они нас не ждут?

— Говорю, тебя стесняются. — И тут же крикнул: — Девочки, подождите!

Девчата хохотнули и побежали.

— Пугливые они у нас, скромные…

Парни тоже прибавили шагу.

Николай знал, что в деревне новый клуб, видел его — белокаменный, с широкими светлыми окнами — издали, а близко не подходил. И вот он перед ним. Не клуб, а дворец! Правда, не только коровники теперь строят в селах. И хорошо это, очень хорошо!

Невольно вспомнился старый клуб, стоявший на этом же месте. Одно название — клуб. А в общем-то низкий, холодный сарай. В зале всегда накурено, в проходах и меж скамеек — шелуха от семечек, окурки. Редкий вечер обходился без драки. Тогда трещали скамейки, вылетали рамы… Одна пьянь собиралась на танцы, порядочная молодежь и не ходила. Интересно, какова же сейчас сельская молодежь? И каков сам клуб?

С этими мыслями Николай и поднялся по мраморным ступеням в залитое неоновым светом фойе.

С любопытством осмотрелся. Направо — открытая раздевалка, с зеркалами, с никелированными дугами-вешалками и нигде не видно гардеробщиц; налево — застекленный буфет. Паркетный пол играет бликами от свежей натирки, ни соринки на нем. Впереди, под ярким мозаичным панно — широкая дубовая дверь, очевидно ведущая в зрительный зал. Народу еще не много. И правда, больше девушек. Сидят вдоль стенок на легких диванах, в креслах у журнальных столиков. Ведут меж собой негромкий разговор, незаметно постреливая глазами на окружающих. Николай чувствует на себе заинтересованные взгляды. Почти совсем нет девушек в марийской одежде, все в современных платьях, юбочках, подчеркивающих стройность фигуры, ног и другие прелести женского тела… Юбочки мини, платья мини, отливающие золотым блеском капрона, прекрасные, обнаженные до возможных пределов ноги, аккуратные туфельки — ну совсем девчонки такие же, каких постоянно встречаешь в городских театрах и дворцах культуры! И волосы у всех завитые, не то — пышно взбитые, у некоторых покрашенные в неестественные медно-розовые тона. Все это красиво и к лицу девушкам, только жаль, что теперь даже здесь не увидишь две тугие, свисающие до пояса косы — былую красу и гордость молодой марийки.

Ребята сняли пальто, шапки, неторопливо причесались и все под тем же обстрелом десятков глаз направились вдоль стен с развешанными на них портретами передовиков колхоза. Трактористы, доярки, шоферы. Почти никого из них Николай не знает. Да, основательно оторвался от родных мест, даже сверстников перезабыл… Больше портретов доярок. Ничего не поделаешь, в почете сейчас эта профессия. И в основном — молодые доярки.

Но вот этот портрет… Уж больно знакомое лицо. Николай подошел ближе, прочитал снизу: «Малинина Светлана, доярка второго отделения». Черные длинные волосы, ниспадающие на плечи, черные, с лукавой искоркой глаза, в уголках губ — приметные ямки. Брови выгнуты крылами ласточки, на излете тонкие, как те же крылья, одна бровь чуть-чуть приподнята, будто девушка удивилась чему-то да так и замерла. «Где же, где же я тебя видел?» — гадал Николай и вдруг вспомнил: «Зовушка!» Вспомнил недавний свой приезд, когда шел с автобуса и его чуть не сшибла санями лихая девица-атаман.

— Зовут Зовушкой, — сказал вслух Николай. — Вот ты, значит, какая!

В это время открылась дубовая дверь, и из зрительного зала повалил народ. Закончился последний сеанс. Пожилые пары, не задерживаясь, сразу же расходились. Вскоре в фойе осталась лишь молодежь, но теперь уже много. Как и водится, девчата теснились стайками, группками, нашептывали свои бесконечные секреты. Ребята держались обособленно, своими компаниями. Глядя на молодых людей, легко можно было определить, кто живет и работает в деревне, а кто приехал из города на побывку. Почти все городские девушки в модняцких расклешенных брюках, чрезмерно свободных на щиколотках и туго, будто резиной, обтягивающих бедра. Ничего, можно носить. Только не здешняя это мода, какая-то чужая, что ли, кроме того, не всем девушкам идут брюки. Вон той толстушке с белыми, как пена, волосами и задорно вздернутым носом-кнопочкой лучше бы, пожалуй, подошло пошитое в талию платье — оно бы как-то вытянуло девчушку, строже подчеркнуло неплохую в общем-то фигуру. Но что с нее взять, с этой, по всей вероятности, еще недавней школьницы, откуда ей знать все светские этикеты и манеры приличного тона? Одевается, как все: раз у подружки брюки — почему и ей не завести?

А вот подружке-то ее брючный костюм в самом деле идет. Высокая, ладная, в нем она будто литая и похожа чем-то на амазонку. Лицо смуглое, как у мулатки, взгляд твердый, характерный, а волосы причесаны без всяких излишеств, скромно и строго. И тоже совсем юная, лет семнадцать, не больше. Да, растет, подрастает чье-то сладкое горюшко… Верно, много же здесь красивых девушек.

Городских парней тоже легко отличить. И по манере развязно, даже нагловато держаться, и по жаргонным словечкам, и по подчеркнуто небрежной одежде. Вытертые до белизны или вовсе заплатанные джинсы, легкие, увешанные значками куртки, широкие ремни, всевозможные бляхи, нашивки, прицепки. Неотъемлемым атрибутом каждого — на джинсах, над задним карманом — кожаная фирменная эмблема, изображающая то ковбоя, то леопарда, а то и просто какую-нибудь мартышку.

Но главное отличие городских парней — это грязные, нечесаные гривы, кудельными лохмами свисающие до плеч.

Еще Николай приметил, что местные ребята и девчата одеты Лучше, более со вкусом, что ли, и оттого выглядят красивее, благороднее. Да и одежда их по цене дороже.

Один парень подошел к радиоле, положил на диск пластинку. Полились нежные звуки вальса. Но танцевать никто не стал. Нарочито громко разговаривают, смеются, всем своим поведением показывая, что, дескать, мы не таковские, это не наше и не для нас. Прыщеватый верзила с жидкой растрепанной бороденкой поставил на столик портативный магнитофон, вытащил шнур, соединил с радиолой. Все настороженно примолкли. В радиоле что-то зашипело, запотрескивало, и на этом звуковом фоне послышался до жути тоскливый протяжный мужской вздох: «О-о-о-ох!» Вздох был такой разнесчастный, будто у того человека умерла мать. Но нет! Еще не стихли притухающие звуки смертельной тоски, как тот же голос по-сумасшедшему заорал на все помещение на непонятном заморском наречии.