Малиновые облака

ВОЛЫНЩИК

Перевод А. Шавкуты

Живет в моей деревне дедушка Павел. Хотя в родстве я с ним не состою, но все равно называю его дедушкой: так у нас принято обращаться к пожилым людям.

Когда я приезжаю в родные места, непременно захожу к нему. «Когда старый человек спит, жизнь его чуточку удлиняется», — говорят в народе. Зная привычку дедушки вздремнуть после обеда, я иду к нему уже под вечер.

В чистом, опрятном доме встречает меня приветливая дедушкина сноха.

— Дедушка еще отдыхает, — говорит она, приглашая в дом.

Сажусь на лавку, начинаю расспросы: как здоровье деда, как дети, какие вообще новости? Посидел с полчаса, собрался уходить. Только я поднялся, стал прощаться, из спальни показался дедушка.

— Приехал, значит? Ну, молодец! — сказал он.

Мы садимся на длинную лавку. Дед не выпускает мою руку из своей. Его руки со вздутыми венами холодны, на лице прибавилось морщин. И весь он сгорбился еще больше, высох, голова совсем побелела.

Сидим мы на лавке, друг на друга смотрим, долго молчим.

Наконец начинается разговор. Сначала, понятно, о хлебе. О том, что уродились хлеба хорошие, и если не дадут перестоять, уберут вовремя, урожай будет богатый. О том, что хорошо в этом году идут овощи, даже кадок не хватит, чтобы огурцы солить; об урожае небывалом яблок.

О волынке мы пока не говорим, хотя дед прекрасно знает, зачем я пришел. Помалкиваем мы оба об этом, такой уж у нас с дедом молчаливый уговор.

Дед — заядлый грибник. Несмотря на то, что ходит он с трудом, не может отказать себе в удовольствии побродить с палкой по лесу, набрать лукошко грибов. Дед лучше всех знает грибные места в округе. Каких только грибов не приносит дедушка из леса! Иной раз приносит он такие грибы, названия которых никто и не знает.

— Ох, дед, отравишь ты нас, — говорит сноха, принимаясь чистить грибы.

Дед смертельно обижается.

— Отравишь!.. Я-то не отравлю. А вот ты отравишь. Язык у тебя точно жало.

Грибов, что набирает дед за лето, хватает на всю зиму. Их сушат, консервируют, варят. На столе круглый год грибы.

Ну вот, и о грибах поговорили. Теперь самое время вспомнить о волынке.

Дед оживляется, встает с лавки и идет в своих шерстяных носках в спальню. Там, под подушкой, в аккуратном чистом мешочке лежит его волынка. Он возвращается с просветленным лицом. Садится теперь не на лавку, а на диван. Достает из мешка волынку, любовно поглаживает ее, кладет свои тонкие пальцы на чырлык, начинает играть.

Звуки волынки, знакомые с детства, глубоко трогают душу. И чудится мне, что брожу я под эти звуки по нашим древним марийским лесам. А где-то там, на поляне, начинается старинная марийская свадьба. Мужчины и женщины в старинных нарядах: женщины в белых шовырах, мужчины в черных, — словно белые и черные лебеди на лугу.

Волынщик на поляне тянет на разные лады. Ему вторит барабанщик. Вот еще одна волынка подхватывает мелодию, за ней — еще две.

Гости танцуют, отведав сладкой медовухи, которую всем по очереди подносит суанвуй — распорядитель свадьбы.

Сняв фату, в круг входит невеста. Все расступаются. Быстры, плавны ее движения, она слоено плывет над землей. Выходит в круг и жених. Пытается обнять в танце невесту, но она уклоняется. Как коршун на ласточку, бросается он на нее, но легкая, как перо на ветру, выскальзывает она из его объятий.

А потом ведут молодых в низенький шалаш. Здесь их брачное ложе. Люди оставляют их одних, отходят подальше. А волынка ни на минуту не умолкает. И звучит ее голос над поляной, над лесом, над миром, как гимн вечной прекрасной любви.

…Как же играет дед, как славно играет!

Ни один праздник не преходит без дедовой волынки. Его зовут то на свадьбу, то на именины.

— Приходи сегодня ко мне, уважь, — просит кто-нибудь из односельчан.

— Нет, ко мне, ко мне, — говорит другой. — Мы ведь еще на прошлой неделе договаривались.

И никому не отказывает дед. Ходит по домам, радует людей. Бывает, что под утро сноха разыскивает по деревне деда. Стучится в дома, спрашивает: «Дедушка не у вас?»

— Да нет, давно ушел. Может, у Миклая Байсу, свадьба у него.

Но и на свадьбе деда нет. Пока ищет его сноха — он уже вернулся домой, положил волынку под подушку и похрапывает.

— С шестнадцати лет я по свадьбам играл. На восьмидесяти пяти свадьбах был, — не без гордости рассказывает дед. — Сейчас времена другие. Свадьбу иначе справляют. Но волынку мою все равно любят.

Действительно, волынщиков теперь почти не осталось. Говорят, где-то по дороге в Яранск жив еще один волынщик, а где, как зовут его, никто точно не знает.

Смотрю я на дедову волынку, и кажется, что смастерить ее ничего не стоит: и всего-то пузырь свиной или телячий, бычий рог и гусиное перо. А поди сделай ее так, чтоб заиграла она, — не получится. Тут мастерство особое надо.

Да, времена теперь другие. Есть среди марийцев пианисты, скрипачи, даже органист, говорят, есть, а вот волынщиков совсем мало осталось. Пройдет какое-то время — и совсем не станет волынки. Будут тогда вспоминать, что в стародавние времена была волынка у марийцев любимым народным инструментом.

— Вот не знаю, кому волынку, свою оставить, — говорит дед. — Сын, внук не играют. Пробовал учить их — куда там, неинтересно пиликать им, говорят. Приемник включат — сколько угодно музыки. А волынка, говорят, устарела.

— А ты мне ее продай, — не подумав, сгоряча выпалил я.

— Кет, сынок, волынка не продается, — ответил дед. — Научился бы играть — бери даром. А может, и вправду научишься? — глаза у деда разгорелись. Не хочется ему, видать, чтоб вместе с ним ушло его искусство.

С того дня я каждый вечер брался за волынку. Играл до изнеможения, но лишь тоскливые сиплые звуки мог извлечь из нее. Звуки эти наводили на всех уныние. Моя маленькая дочь начинала плакать. Взрослые спешили уйти из дому. А дед терпеливо сидел рядом со мной, кряхтел, иногда брался за волынку сам, показывая, как надо играть. Но мне его наука никак не шла впрок. Не вышло из меня волынщика.

…Дед перестал играть. Погладил нежно волынку, продул пузырь, выгнал из него воздух, сложил волынку.

— Какую песню ты сейчас играл, дедушка? — спросил я, оторвавшись от своих воспоминаний.

— Какую? — дед задумался. — А бог ее знает. Что на сердце лежало, то и играл.

— Сам сочинил? — удивился я.

— Зачем сам? Много есть для волынки песен. На свадьбе одну играют, для пляски другую, есть еще луговая песня, есть такая, какой гостя встретить, принять. Есть, когда гостя провожают. А еще есть, которой свадьбу встречают, есть и такая, с которой человека на кладбище несут. Много песен есть. И все по-разному волынщики играют.

— Тебя и жена, наверно, за волынку полюбила? — говорю я ему с улыбкой.

— Жена? — улыбается дед. — Нет, жену я не по любви взял. Незнакомы мы были совсем. Другую я любил — Марфу из Руясолы. Ей, бывало, играл.

— А что же ты на Марфе не женился? — удивился я.

— Так уж, видать, получилось. Любили мы друг дружку сильно, это верно. Я тогда скотину пас, Марфа в батрачках работала. Пригоню, бывало, скотину, Марфа со своими делами управится, и бежим за деревню. Сядем, бывало, где-нибудь, я волынку достану, смотрю на Марфу и играю. И такая чудная музыка получается — птицы умолкают, ветер затихает.

Мутная стариковская слеза сбегает по щеке деда и запутывается в бороде.

С минуту мы молчим. А потом я снова спрашиваю:

— Так почему ты, дедушка, на Марфе своей не женился?

— Отец мой хотел разбогатеть. Трудно мы тогда жили. Я понравился дочке Кавырли Федора. Пристала она к отцу: сватай да сватай. Пришел он к нам и с отцом моим сторговался. Он отцу телочку отдает, а отец меня в мужья его дочери. Выходит, не женился я, а меня в мужья продали. Не по душе пришлась мне Оксинья. Не любил я ее. Детей у нас так и не было.

— А сын-то? — удивляюсь я.

— Не родной он у меня, приемный, — говорит дед. — Теперь вот и внука мне родил. Да, время многое стерло, многое перемололо. Только до снх пор не могу отцу простить, что он счастье мое сгубил.

Теперь я все наконец понял. Вот почему частенько ходит дед на другой конец деревни к старухе Марфе. Оденется чисто — в белые холщовые штаны, белую рубашку — и с волынкой под мышкой идет по деревне гордо, вышагивает важно. Марфа, мне говорили, никого никогда не любила, замужем не была. Сначала удивлялись люди, что дед стал к ней в гости частенько похаживать, а потом привыкли — что со стариков возьмешь! Не знают они, видать, что стариков этих всю жизнь любовь связывает.

Дед рассказал мне, что раньше жена его, Оксинья, не давала ему одному шага ступить, боялась, что к Марфе сбежит. А теперь, как состарились, смотрит на все спокойно.

Вот и ходит он к Марфе. К его приходу Марфа ставит самовар, накрывает стол чистой скатеркой, достает варенье. Она суетится, хлопочет, не знает, как угодить деду.

Дед достает волынку, надувает пузырь и начинает играть ту самую песню, что играл когда-то за околицей для нее одной.

Марфа, вытирая слезы, улыбается. Лицо ее молодеет.

…Говорим, говорим мы с дедом, а на улице уже смеркается. Он снова играет, а сердце мое, словно омытое чистой родниковой водой, трепещет в груди, переполненное ощущением кровной связи с родной деревней, с родной землей, с моим народом.

И вдруг по радио запела волынка. Дед садится поближе к репродуктору, слушает.

— Кто-то другой играл, не я, — говорит он. — Хорошо играл, только раз всего и ошибся.

— А тебя тоже записывали? — спрашиваю я.

— Записывали… — отвечает дед. — В город для этого два раза ездил. А еще раз сюда со своей техникой приезжали, здесь играл. Вот думаю, еще раз нужно в Йошкар-Олу съездить, пусть еще запишут. Умру, так пусть хоть песни мои останутся всем вам на память.