Ухожу, не прощаюсь...

5

Южное лето было в самом зените, но уже начинало вянуть и тяготилось этим и торопилось наверстать упущенное, как женщина в ее возрасте, — в его зное появилась какая-то томительная печаль и поспешность. Шла последняя декада августа, и Мария Евгеньевна с каждым днем все чаще и тревожней думала о том, что подходит конец месяца, нервничала, когда по какой-нибудь причине запаздывала со съемок, в гостинице первым делом интересовалась у коридорной, не спрашивал ли ее кто.

Она заметила, что после этой встречи стала играть лучше, уверенней, эта встреча дала ей что-то важное, что-то обострила, появилась уверенность и вообще в жизни. Появилась какая-то надежда. «Погоди, что за надежда?»— усмехнулась она про себя. Ну не надежда, уверенность. И не уверенность. Но что же? Ну, бог с ним, этому не найдешь имени, но что-то появилось. Просто знакомство? Нет, гораздо глубже, ведь они понимали друг друга с полуслова, даже с полувзгляда. И в то же время ничего — ни даже адреса, ни даже обещания встречи. Просто: «Может быть, встретимся». И в то же время она знала, что это «может быть» стоит больше многих клятв и обещаний, потому что между ними была какая-то странная и немного страшноватая общность.

И чем ближе подходили последние дни августа, тем больше волновалась, смеялась над собой и снова волновалась. У дежурного по этажу оставляла записки: на случай, если задержится на съемках и он не застанет ее, — и каждый раз, возвращаясь со съемок и увидев нетронутую записку, приходила в плохое настроение.

И вот пришло первое сентября. И с ним какая-то пустота, словно ее обманули. Словно над ней надсмеялись.

Но почему обманули, почему надсмеялись? Ведь ничего и не было.

Ну, случайная встреча, ну, поужинали вместе. Ну, понимали друг друга с полуслова! Ну и что? У каждого своя жизнь, и он давно забыл о ней. Но эта странная и немного страшноватая общность? Нет, не мог он просто так забыть свое обещание заехать. Почему-то она знала, что он не такой. Но тогда почему же он не заехал?

Дни летели. Прошла половина сентября, пошли дожди. Принесли прежнюю усталость, ощущение приближающейся старости. Ее хвалили на съемках, она сама знала, что у нее хорошо получается, на ходу по-своему перестраивала целые куски сценария, и сценарист, и режиссер соглашались с ней, — они не знали, а она знала, что у нее получается хорошо только потому, что она играла саму себя. Каждый день звонила домой: дочь пошла в первый класс, это принесло много радости и тревог, но неприятное чувство, словно ее обманули, не проходило. Хотя никакого обмана не было, да и вообще ничего не было. Ведь в такие встречи можно верить лишь в пятнадцать лет. Но почему же все-таки это неприятное чувство, словно тебя обманули?

Вернувшись в Москву, она несколько раз порывалась позвонить в Федерацию альпинизма СССР, там наверняка знали его адрес, взять и позвонить, — просто из любопытства, непринужденно так, на правах знакомой: как, мол, завершилась экспедиция? Но каждый раз останавливала себя: он сам мог бы позвонить, если тогда по какой-нибудь причине не смог заехать. Тем более, что дал слово найти ее. Не давал? Сказал, чтобы просто что-то сказать на прощание? Нет. Он человек дела и слова, это она знает. Если бы посчитал нужным, давно бы позвонил. Значит забыл.

Не знает адреса? Ерунда! Он знает театр, в котором она работает. Мог бы узнать адрес и на киностудии.

Прошел год. Незаметно — в суете, в неудовлетворенности собой. О той встрече она старалась больше не вспоминать — не то чтобы было больно, с чего быть больно-то, ведь ничего и не было, — но всегда, если все-таки вспоминала, приходило неприятное чувство, словно тебя обманули.

Прошел еще год. Она вышла замуж. Он был инженер-строитель, они жили в одном доме. Первый раз он делал ей предложение через три месяца после смерти мужа. Она удивилась и, разумеется, отказала. Он не обиделся, сказал, что всегда будет ждать ее руки, если она когда-нибудь посчитает это необходимым.

При встречах с ним она всегда чувствовала неловкость, боялась, что он снова затеет тот разговор, но он лишь почтительно кланялся, и она была ему благодарна за это. Но однажды, когда она перед каким-то праздником шла домой, вся увешанная покупками, он решительно отобрал у нее часть сеток, донес их до двери, стеснительно остановился у порога, ей показалось неудобным оставлять его за дверью, пригласила его зайти, он познакомился с дочерью, а через два месяца, приехав с гастролей, она обнаружила, что они все трое — мать, дочь и он, — души. друг в друге не чают, ходят друг к другу в гости, мало того, они тайком от нее полмесяца жили у него на даче.

«Старая история с троянским конем, — печально усмехнулась она про себя. — Жители еще не подозревают, а город, оказывается, уже давно занят неприятелем, проникнувшим в него хитростью».

Это ее очень задело, она обиделась на мать и на дочь и попыталась возмутиться, но у нее ничего не получилось, сначала она просто растерялась, а потом время было упущено: как только она приехала, он перестал к ним заходить и избегал встреч, мать с дочерью из-за этого стали кукситься на нее и тайком продолжали ходить к нему в. гости. Глубоко обиженная, она с запозданием собралась высказать ему, хотя бы то, что он балует дочь, но, оказалось, что дочь в ее отсутствие он не баловал, а просто помогал ей учить английский, в котором она была слаба, приучал ее ежедневно делать зарядку и обтирание, и та стала меньше болеть ангиной, полы в квартире перестали скрипеть, а краны— течь, мать впервые за многие годы за лето набрала грибов и ягод.

Словом, город давно был занят неприятелем, и не просто занят, а его жители переметнулись на сторону неприятеля и были очарованы им, и если бы она попыталась выдворить его за пределы своего маленького государства, то еще неизвестно, на чью сторону они бы встали. В душе так и не простив дочь с матерью, она в конце концов смирилась.

О той встрече она больше не вспоминала. Только временами ее еще тревожило удивление, похожее на боль: почему же все-таки неприятно вспоминать, ведь ничего, совершенно ничего не было…

Свадьба была тихой. Точнее, ее вообще не было: так, посидели в домашнем кругу…

Как-то в Доме актера она столкнулась с Георгием Ивановичем и Максимовым. Они только что вернулись откуда-то из Латинской Америки и очень обрадовались ей.

— Поздравляю! — сказал Георгий Иванович.

— С чем? — не поняла она.

— С мужем. Ведь я только что узнал об этом. Да… У меня даже испортилось настроение.

— Почему? — обиделась она.

— Нет. Вы не поняли меня. Я ничего не имею к вашему мужу. Я его не знаю. Просто я немного расстроился… Я ведь всегда немного был влюблен в вас. Да и не немного. — Он слегка покраснел. — Максимов не даст соврать.

— Вы все шутите, — засмеялась она.

— Вполне серьезно. Ну да не будем об этом… Как вы живете-то?

За столиком рассказывали какой-то анекдот, и она ответила сквозь смех:

— Хорошо!

— Маша! — вдруг что-то вспомнил Максимов. — Ты помнишь Слесарева?

— Какого Слесарева? — она была под впечатлением анекдота и на самом деле сразу не могла сообразить, о каком Слесареве он спрашивает. — Какого Слесарева? — смеясь, переспросила она.

— Альпиниста. Помнишь, в Сухуми? В ресторане? Когда работали над «Возвращением».

— А-а!..

— Да ты должна его помнить. Я даже как-то вас вместе в ресторане видел.

— Да, вспоминаю… — ее смех уже не был таким искренним, как всего минуту назад.

— Ты не знаешь, что с ним?

— Нет, — она невольно задержала дыхание.

— Он погиб… В то лето. На днях в аэропорту встретил знакомого альпиниста, разговорились, он мне и рассказал… В то лето, через несколько дней, как мы его встретили.

— Как погиб? — не поняла она. — Кто погиб?

— Слесарев. Ты же говоришь, вспомнила его. Альпинист.

— Погиб?.. Когда?..

— В то же лето. Чуть ли не через несколько дней, как мы его встретили в ресторане.

Она оглушенно опустилась в кресло, хотя внешне оставалась спокойной. Максимов еще что-то говорил, что-то говорил Георгий Иванович, за столиком рассказывали новый анекдот, но она ничего не слышала…

Потом с трудом встала.

— Что с тобой, Маша? — подскочил Максимов. — На тебе лица нет, вся белая.

— Ничего, пройдет… Что-то с сердцем. Это у меня бывает, — попыталась она улыбнуться и торопливо вышла в холл — слава богу, там было пусто, плюхнулась на диван в углу.

Она отчетливо вспомнила их последний вечер, как она, наконец поймав такси, мчалась в город, кусала губы, когда «Волга» попадала в автомобильные пробки, и как он сказал: «Можно будет вас потом найти?» Уходил напряженно-прямой и неловкий.

Она пыталась заплакать, но слез почему-то не было, была саднящая горечь — на себя. И на него: мог бы остаться, не уезжать. Ведь мог бы?!

И снова на себя. Боже мой, с какой легкостью она тогда поверила в то, что он просто забыл ее! Боже мой, с какой легкостью! Корчила обманутую, что ее предали. А ведь она предала его! Конечно, он приехал бы, если бы мог, если бы был жив, но его уже тогда не было.

Ведь уже тогда не трудно было догадаться, что с ним что-то случилось, раз он не приехал, — а она…

Боже мой, с какой легкостью она предала его! Как пятнадцатилетняя дура, выкобенивалась— пусть сам позвонит. С какой старательностью вытаптывала его из памяти!

Почему она тогда его не остановила? Почему? Но ведь все было так случайно! Но ведь ничего и не было!

Как же не было? А эта единственная, больше никогда и ни с кем не повторившаяся странная и немного страшноватая общность, когда они понимали друг друга с полуслова, с полувзгляда? «Я оказалась гораздо хуже, чем есть на самом деле, чем думала о себе. Разве трудно было мне тогда позвонить?!»

Она сидела так, наверное, часа два. И вышла на улицу уже другая женщина, осунувшаяся, старше.

На улице был март. Она не знала, куда и зачем идет. У Белорусского вокзала ее, словно вороны, окружили цыганки с цветами. Она не смогла от них отделаться, машинально купила и не знала, куда их деть. Потом решительно опустилась в метро, вышла на «Спортивной» и через пять минут вошла в ворота кладбища Ново-Девичьего монастыря.

Долго, пока не почувствовала, что окончательно замерзает, ходила меж надгробий и венков, старательно обходя толпы провинциальных зевак, галдящих вокруг нескольких модных могил. Со стороны можно было подумать, что она ищет чью-то могилу, но она сама не знала, что ищет.

Неожиданно в поле ее зрения попала большая серая плита в стене почти под самыми золотыми куполами, над которыми истошно кричали грачи. Она остановилась перед плитой, словно искала так долго именно ее, хотя всего минуту назад даже не помнила о ее существовании. Она не знала, есть ли вообще где-нибудь его могила. На плите было выбито:

«18 мая 1935 г. в 12 час. 45 мин. в, г. Москве, в районе Центрального аэродрома, произошла катастрофа с самолетом «Максим Горький». Катастрофа произошла при ниже следующих обстоятельствах:

Самолет «Максим Горький» совершал полет под управлением летчика ЦАГИ т. Журова при втором летчике из эскадрильи «Максима Горького» т. Михеева. В этом полете самолет «Максим Горький» сопровождал тренировочный самолет ЦАГИ под управлением летчика Благина. Несмотря на категорическое запрещение делать какие бы то ни было фигуры высшего пилотажа во время сопровождения, летчик Благин нарушил этот приказ и стал делать фигуры высшего пилотажа в непосредственной близости от самолета «Максим Горький» на высоте 700 м. При выходе из мертвой петли летчик Благин своим самолетом ударил в крыло самолета «Максим Горький». Самолет «Максим Горький» вследствие полученных повреждений от удара тренировочного самолета в воздухе перешел в пике и отдельными частями упал на землю в поселке Сокол в районе аэродрома. При катастрофе погибло 11 человек экипажа самолета «Максим Горький» и 37 человек пассажиров ударников из инженеров, техников и рабочих ЦАГИ, в числе которых было несколько членов семей. При столкновении в воздухе так же погиб летчик Благин, пилотировавший тренировочный самолет…»