Ухожу, не прощаюсь...

3

— Слушай, Валя, — после возвращения Слесарев подошел к Прохорову. — Если можешь, отложи на несколько дней мое восхождение.

— Что с тобой. Саша? Заболел? — удивился Прохоров.

— Да нет… Понимаешь, хочу отдохнуть… Неможется мне что-то. На черную всякую работу, например, грузы к стене подтаскивать, пожалуйста. А туда, — показал он в сторону черных отвесов Чатына, — не посылай пока, ладно?

— Ладно, — сказал Прохоров. Озабоченный, он вышел из палатки. Это не походило на Сашу Слесарева, чтобы так распускать чувства. Впрочем, на это каждый имеет право… Куда это он таскался на вертолете? Не стоило ему этого делать. Никогда не стоит расслабляться посередине дороги…

Вечером Прохоров снова заглянул в палатку к Слесареву.

— Все хорошо, Саша. Коньков согласился поменяться с тобой группами. Он пойдет вместо тебя пятого, а ты вместо него — одиннадцатого.

— Спасибо, Валя!

— Ну что ты!

— И прости за хлопоты, — Слесарев чувствовал себя виноватым. — Я понимаю, что нарушаю экспедиционную дисциплину, но неможется мне что-то.

— Заболел, может быть, все-таки? — снова осторожно спросил Прохоров.

— Да нет, здоров. Устал почему-то.

— Немного отдохнешь, и пройдет.

— Сядь посиди, если никуда не торопишься.

— Да нет вроде.

— Понимаешь, старею, наверное. Мысли какие-то дурацкие стали приходить.

— Там какие неприятности, что ли? — осторожно спросил Прохоров. — Куда летал.

— Да нет. Какие там могут быть неприятности!.. Слетал, погрелся у моря. Впервые за десять лет. Хорошо!.. И, наверное, зря это сделал, — неожиданно сказал он. — Лежу там, на горячем песочке, и мысли всякие дурацкие стали приходить. Что вот так все и пронеслось мимо: южные пляжи, красивые женщины… Ну что они мне дали, эти горы? Что? Да, я знаю, что они мне дали, не усмехайся и не пожимай плечами. Но жену — потерял? Потерял. Друзей перехоронил? Перехоронил. Сколько мы здесь с тобой друзей перехоронили, а Валя! Да, скажешь, это лучше, чем умереть от водки и простуд. Лучше. Но сколько мы их здесь потеряли! Здесь нашли и потеряли… Все, что мы нашли в горах, со временем, с возрастом, видимо, теряет ценность, а потери — остаются. Потери, ломанные кости, радикулит. Потому что только с ними приходишь к старости… Пометался, попрыгал, подышал воздухом вершин, на которых до тебя никто не был, гулом лавин — и вдруг остаешься один на один со своими ломанными костями, радикулитом и одиночеством. Ну разве не так? Если честно признаться самому себе, разве не так? За десять лет ни единого человеческого отпуска, все горы и горы, а между этим работа без продыху. А ведь и на меня когда-то заглядывались женщины. Не улыбайся, заглядывались, а вот коротай одинокую старость — без жены, без детей, без внуков. Понимаешь, в старости даже некому будет рассказать о своих дорогах… Вот такая дурацкая философия, Валя, залезла мне в голову.

«Сказать? Сказать или нет? — думал Прохоров. — Что я в последний раз в горах. Что мне в последнее время в голову лезет примерно такая же дурацкая философия… Нет, не скажу. Потом. А то расстроится еще больше».

— Бывает, устал, — вместо этого сказал он.

— Старею, наверное.

— Отдохнешь немного — и все пройдет. У меня иногда тоже бывает так. Хочется плюнуть на все и… А потом проходит.

— Тебе проще. У тебя семья, а у меня — одни горы… Надоели горы, а вот как подумать бросать — страшно без гор… Ну да ерунда все это! Забудь про этот разговор, словно его и не было.

На другой день перед полуднем Слесарев заглянул к Прохорову в палатку. Тот, ругаясь, копался в рюкзаке.

— Ты что?

— Такая погода, а Романов умудрился ногу вывихнуть. Дурачились вон на леднике, поскользнулся, в трещину попал.

— Я пойду.

— Но ты же…

— Я пойду. Если ты, конечно, не против идти со мной. Что я тут буду лежать, словно курортник. Забудь, что я тебе вчера говорил.

— Но ты подумай.

— Нечего думать. Если ты не против, я иду.

На другой день их палатки уже стояли под самой стеной, у окончания морены. Прохоров и Слесарев внимательно рассматривали в бинокль стену.

— Ты пойдешь с Максименко, — сказал Прохоров, — а я с Веселковым.

— Тебе виднее, можно и наоборот. Как этот Веселков?

— Хороший парень. Очень цепкий. Чувствует камень, трассу. Правда, молодой еще, опыту маловато, но со временем из него получится хороший альпинист. Плохого я бы на эту стену не взял…

— Да, это несомненно «шестерка»[2],— откликнулся Слесарев. — Могу я пойти с Веселковым. Ты же любишь ходить с Максименко. А мне все равно с кем, я ни с тем, ни с другим не ходил. — Слесарев не отрывал взгляда от стены.

— Волнуешься?

— Да как тебе сказать. Ведь здесь до нас еще никто никогда не ходил.

Через день к полудню уже вся стена оставалась позади. На одном из привалов, стоя на узенькой полке над более чем километровым обрывом, Прохоров смотрел вниз, где белел ледник, у окончания которого, не видимые отсюда, стояли их палатки. Он поднял голову вверх, где метров на пятнадцать выше висел на «стременах» Слесарев, и подумал: «Нет, Саша, что ни говори, а больше нигде такого не увидишь! Горы многое нам дали. Просто мы стали привыкать к ним. Видимо, на самом деле стареем».

Теперь была очередь их связки идти вперед. Прохоров, проходя мимо, похлопал Слесарева по плечу:

— Еще немного осталось.

— Немного, — улыбнулся тот. — Погода-то! В такие минуты я всегда вспоминаю знакомого спелеолога из Сухуми, не догадался к нему заглянуть, Кукури Георгиевич Мгеладзе. Мы познакомились с ним в Крыму. Там на всесоюзном совещании спелеологов свой доклад он начал, как грузинский тост, притом с изумительнейшим таким грузинским акцентом, вся прелесть в этом: «Дорогие товарищи! Когда в шестнадцать лет я впервые взошел на Эльбрус, я сказал своему другу: «Кацо, неужели есть люди, которые никогда не видели этого?! Когда же я в шестьдесят лет спустился в Анакопийскую пропасть, я сказал своему другу: «Кацо, неужели я мог умереть, не увидев этого?!»

— Ну ладно, Саша, я пошел, — засмеялся Прохоров.

— Ладно!

Еще через полчаса, пройдя метров тридцать, Прохоров вышел на следующую полку шириной в две ступни. Лучшего места для отдыха здесь было не найти. Сняв рюкзак, прикрепил его к вбитому в стену крюку. По натянутым Прохоровым перилам на полку поднялась вторая связка. Слесарев прошел в конец полки, поставил в угол рюкзак, тоже пристегнув его к крюку, вернулся к Прохорову.

После отдыха была очередь Максименко идти первым. Он осторожно стал подниматься вверх по трещине. Путь ему преградила большая плита. Задержался около нее. Она показалась ему ненадежной, он осторожно — сантиметр за сантиметром — пошел по стене вправо. Слесарев, страхуя, — за ним по полке. Но и там выйти наверх Максименко не смог, снова вернулся к плите…

Вдруг Прохоров услышал что-то вроде вскрика или тяжелого вздоха. Поднял голову — плита медленно вываливалась из стены, Максименко пытался вжать ее обратно, но она была очень большой и тяжелой. Саша Слесарев был пристегнут к стене карабином прямо под Максименко, и через несколько мгновений его накрыло плитой. Прохоров невольно закрыл глаза. Когда через секунду открыл их, Максименко еще был на стене. Криво улыбаясь, он смотрел, как стремительно разматываются последние метры веревки, которой он был связан со Слесаревым и которую еще можно было перерубить, потом,! — когда веревка со свистом натянулась, — его сорвало со стены.

Прохоров оглушенно смотрел, как их било о выступы скалы, веревкой сматывало вместе и снова разматывало. Он надеялся, что веревка где-нибудь зацепится за уступ, тогда, может быть, кто-нибудь из них останется жив, но веревка не зацепилась, они исчезли из виду далеко внизу за уступом скалы и через некоторое время на ледник выплеснулся вызванный глыбой и ими камнепад…

Еще несколько минут Прохоров расслабленно и неподвижно стоял на полке, потом устало вдоль стены сполз на колени — сколько позволила веревка — и, свесив с полки ноги, боком прижался к холодной стене…

Он очнулся оттого, что его напарника, Веселкова, стало рвать. Бледный, с перекошенным лицом, он тоже сидел на полке, свесив ноги, и каждый раз начинал сползать с нее, когда его принималась трясти изматывающая рвота.

— Ничего, пройдет, — чтобы как-то успокоить парня, сказал Прохоров. — Крепись. Нас мало, но мы в тельняшках. — Он снова откинул голову к стене и закрыл глаза.

Потом медленно открыл их и смотрел в небо — оно было, как никогда, синим и прекрасным: «Саша, Саша! Неужели ты предчувствовал? Черт побери, зачем я только сказал тебе, что Романов подвернул ногу?! «Когда впервые я в шестнадцать лет взошел на Эльбрус, я сказал, своему другу: «Неужели есть люди, которые никогда не видели этого?..»

Потом он пересилил себя и посмотрел на часы. Дело уже было к вечеру. Надо было брать себя в руки, торопиться. До темноты нужно успеть спуститься вниз, Веселкову после всего этого никак нельзя ночевать на стене, ему может стать совсем плохо.

Прохоров свесился с полки, внимательно засек место, куда выплеснулась к леднику вместе со Слесаревым и Максименко каменная лавина, повернулся к Веселкову. Рвота у того прошла, и он, казалось, дремал.

— Будем спускаться. До темноты нужно успеть.

И тут Прохоров увидел в углу полки рюкзак Слесарева. Слесарева уже не было, — вряд ли удастся собрать что-нибудь для гроба, как хорошо, что у него никого нет, — хотя мать! боже мой! — а рюкзак стоит себе как ни в чем не бывало.

Прохоров пошел к рюкзаку. Руки мелко дрожали. Открыл клапан. Стал перекладывать содержимое в свой рюкзак. Свитер, консервы — швырнул их вниз, лишний груз…

Засунул руку в боковой карман: ракеты — зеленые, белые. Заглянул в другой: снова ракеты— и похолодел от догадки. Осторожно и медленно вытаскивал, словно взрывчатку — и точно: красные!.. Зачем он взял их с собой? Он же их сроду не брал! Доходило до ругани. Зачем же он их взял?! Ведь его никто не заставлял…

— Пошли! — глухо сказал он Веселкову. — Надо торопиться.

— У меня отнялись ноги. Не могу на них встать.

— Нервный шок. Не обращай на это внимания. Пройдет. Иди пока на руках, я буду страховать. Надо спускаться. А то поднимут спасателей. Они попрутся сюда, а это «шестерка». Еще наломают дров…

Прохоров уже смутно помнил, как он в течение многих часов спускал Веселкова с гигантской стены. Как шли по леднику, шатаясь от усталости. Тем не менее тут же, во главе подоспевших спасателе!! или похоронной команды, как однажды назвал их в шутку Сережа Поляков, — чаще всего, к сожалению, оно так и бывало, — он пошел к стене, к концу выноса камнепада.

Он сверху хорошо приметил это место, поэтому еще издали увидел, что искал.

— Ну, пришли, — сказал он и устало опустился на камень.

— Может, они еще живы, а мы отдыхаем, — сказал ему с укоризной один из спасателей, порываясь вперед.

Прохоров усмехнулся, тяжело поднялся с камня, оглядел свое, в основном юное, скорее всего наспех собранное, воинство, — видимо, в альплагере почти все опытные альпинисты тоже были на восхождениях, — и сказал:

— Советую надеть темные очки.

— Зачем? — не понял тот, который порывался вперед. — Ведь уже темнеет.