Ухожу, не прощаюсь...

— Да, — пробормотал он.

— Так идемте, — не дождавшись его ответа, она пошла впереди.

— У вас какие-нибудь неприятности? — досадуя, в какое глупое положение он попал, спросил Слесарев. — Утром вы были совсем другой.

— Вы что, тоже провидец? — засмеялась она и снова стала усталой. — На два часа заказывала разговор с Москвой, но почему-то никто на переговоры не пришел. И писем нет уже полмесяца.

— Муж?

— Дочь. Три вечера подряд звонила из гостиницы домой — никто не берет трубку. Ну, думаю, может, к матери моей уехали. А у нее телефона нет, вот и пришлось заказывать переговоры, но на переговоры никто не пришел. Уж и не знаю, что думать.

— Может, просто запоздала ваша телеграмма, — попытался Слесарев успокоить.

— Может быть, — согласилась она лишь из вежливости, но не успокоенная его предположением. — Вы торопитесь?

— Нет.

— Тогда зайдемте на минутку в книжный магазин.

— Давайте.

В магазине было безлюдно. Он был беден. Она перебирала детские книжки. Слесарев стал перелистывать попавший под руку справочник яхтенного капитана. Когда-то он мечтал построить яхту, ну пусть не яхту, пусть небольшой швертбот, но чтобы обязательно под парусом.

— Вы когда уезжаете в ваши горы? — не оборачиваясь, спросила она.

— Через два дня.

— И вам очень хочется туда?

— Да как сказать. И да, и нет. За последние десять лет впервые вырвался к морю. Я ведь говорил уже.

— Так останьтесь еще.

— Это невозможно.

— Простите, можно задать вам еще один, не очень скромный вопрос?

— Да.

— У вас есть дети?

— Нет, — сказал он глухо. — Нет, Сначала все временили, подождем, мол, пока будет квартира, потом — когда она закончит институт, а потом… А потом суп с котом…

— Она была плохая женщина?

— Нет, — он положил обратно на полку «Справочник яхтенного капитана». — Совсем нет… Ее можно понять. Просто ей надоела такая жизнь. Как она мне сказала, ей хочется жить как все: ходить в кино, в театры, в гости, чтобы муж вовремя приходил с работы. А летом, как всем добропорядочным людям, ей хотелось к морю или на дачу. И спать спокойно, а не гадать, что со мной там, в горах. А я оставлял ее одну в городе или отправлял одну к морю. Так было два раза, три, а на четвертый они вернулись от моря вдвоем…

— Идемте, — сказала она… — Вы обиделись? — спросила она, когда они вышли на улицу.

— Нет. Просто думаю, почему я все вам рассказываю. В общем-то я не очень общительный человек и никогда об этом никому не рассказывал.

— Простите меня, пожалуйста.

— За что?

— За мои не очень-то деликатные вопросы.

— Пожалуйста.

Они дошли до гостиницы.

Слесарев остановился у высокого крыльца.

— Вы разве не будете подниматься к себе? — удивилась она.

— Я обманул вас, — смутился он. — Я не живу в этой гостинице.

— Серьезно?

— Серьезно.

— А почему вы это сделали? — она не совсем добро сузила глаза.

— Сам не знаю. Просто я тогда не думал, что еще встречу вас, и мне не хотелось объяснять, что я вообще нигде не живу.

— Как нигде не живете?

— Ну подумайте сами, разве сейчас, летом, реально просто так устроиться в гостинице. Да и на квартиру на три дня никто не возьмет. Ночую на турбазе за городом. Там в палатке у инструкторов для меня всегда найдется раскладушка или спальный мешок.

— А все остальное правда? — все так же не очень добро спросила она.

— А остальное, к сожалению, все — правда, — сказал он.

— А куда вы сейчас? — смягчилась она.

— Еще немного похожу по городу. Потом где-то надо будет поужинать — и поеду на свою турбазу.

— Знаете что… Как вы отнесетесь к тому, — если, разумеется, вас нигде никто не ждет и я не задерживаю вас, — если я вас приглашу вместе поужинать?

— Право, не знаю… Я в таком виде…

— Это не страшно: Тут наши киношники чуть ли не в плавках ходят. Разумеется, если я вас не задерживаю, не принуждаю.

— Нет, не принуждаете. Я с удовольствием.

— Тогда во сколько мы встретимся?

Он пожал плечами.

— Ну, если это вас устроит, давайте в восемь, — сказал она.

— Давайте.

— Тогда до встречи, — она торопливо побежала вверх по ступенькам.

— Подождите, а где мы встретимся? — остановил ее Слесарев.

— Я думала, здесь, в этом ресторане, — растерялась она. — Я займу столик, — я живу здесь, мне это просто, — а вы бы подошли. Если здесь не нравится…

— Нет, нет, нравится.

Слесарев посмотрел на часы, до восьми было еще полтора часа. Ехать на турбазу переодеваться, разумеется, не было смысла, и он снова пошел к морю. Присел на камень. Горизонт был чист, больше по нему не плыли белые корабли. Зародилась какая-то тоска, ему начинал не нравиться его побег в «Рио-де-Жанейро». «Пожалуй, пора сматывать удочки», — думал он. Ему хотелось и не хотелось идти в ресторан. Ну, уж раз обещал, придется идти. Уж с очень какой-то томительной легкостью он рассказывал этой женщине свою бестолковую жизнь, она чуть не читает его мысли, они понимают друг друга с полуслова.

Конечно, ей скучно, а тут еще вестей из дома нет, — надо же как-то убить время, чтобы отвлечься от навязчивых мыслей о доме, свои киношники надоели, а тут как-никак свежий человек, из профессионального интереса можно поболтать: как же — пан-альпинист, ушла жена, несмотря на одну-две извилины, немного философ.

Он знал, что неправ в своих мыслях, но почему-то искусственно нагнетал в себе злость.

…Было восемь. Он специально выждал еще минут пять и решительно стал подниматься по ступенькам гостиницы. «Смешно, уж не волнуюсь ли!? Как на свидание», — усмехнулся он.

— Свободных мест нет, — преградил ему дорогу швейцар с нагловатым достоинством министра.

— Я приглашен. Для меня занято место, — поспешно сказал Слесарев.

— Все так говорят, — швейцар холодно и неприступно смотрел то ли мимо Слесарева, то ли сквозь него.

Слесарев сунул ему в руку полтинник, и тот из сиятельного министра превратился в изогнувшегося в жалкой лакейской улыбке старика-швейцара.

Слесарев остановился у двери, осмотрелся, но ее нигде не было видно. Пошел между рядами столиков. Немного раздражаясь, пошел обратно, и вдруг где-то за спиной услышал:

— Александр Сергеевич!

Он сразу увидел ее. В темном строгом платье, с густыми тенями под, глазами, она сидела за столиком за широкой колонной, — эта колонна и прикрывала до этого ее от него, — и смущенно улыбалась.

— Извините, что я сразу не окликнула. Сначала не заметила, когда вы вошли, а потом решила понаблюдать за вами. Вы уже разозлились на меня, не правда ли? А?

— Я все время чувствую себя перед вами как кролик перед пастью удава, — вместо ответа сказал он. — Но не в том смысле, что вы хотите меня съесть, а в том, что, как у сопливого мальчишки, читаете все мои мысли. И не просто читаете, а даже опережаете их.

Она засмеялась:

— Быть может, мы просто понимаем друг друга с полуслова?

— Быть может, — засмеялся он.

Немного освоившись, Слесарев тайком стал приглядываться к ней. Она была вроде бы та же, что и на пляже, и в то же время совсем другая. Густые тени под глазами, темное длинное платье, строгая прическа не то чтобы делали ее старше, но строже и как бы возвели между ними какую-то невидимую, но, несмотря на это, все-таки существующую стену сомнения или отрезвления, что ли, которая поколебала хрупкую атмосферу доверия, еще так недавно бывшую между ними. Слесарев почему-то сразу почувствовал перед ней не то чтобы робость, а, как это точнее сказать… — ну просто он не мог говорить с женщиной, что сейчас сидела перед ним, — видимо, немного снедаемая червем сомнения, что пригласила его сюда, и это накладывает на них обоих тень каких-то обязательных отношений, а потому, может, и спрятавшаяся за маской парфюмерии и косметики, — так же непринужденно, а главное — доверчиво и откровенно, как с той, на пляже, простой и немного печальной, немного усталой и красивой, но естественной, нежной, а не парфюмерной красотой.

Она, видимо, поняла все, что он сейчас думал, — опять все поняла! — потому что смутилась еще больше. Ему стало жалко ее.

— Ну как, дозвонились до дома? — спросил он, чтобы хоть как-то сгладить молчаливую неловкость.

— Дозвонилась. Поругалась. Они, видите ли, случайно выдернули шнур из розетки и довольны, что их никто не беспокоит. А я тут извелась вся. Один — старый, другой — малый…

— Мужа нет дома? — осторожно спросил он.

— Нет, — сказала она.

— Тоже в командировке? — И по ее глазам с запозданием понял, что нельзя было задавать этого вопроса.

— Вообще нет… — сказала она. — Мы живем вдвоем с дочерью. Когда уезжаю, оставляю ее у матери. Вот так!

— Извините! — теперь смутился он.

— Ничего, — усмехнулась она. — Теперь мы квиты. Сначала я была бестактной, а теперь…

— А может, это не бестактность, а сопереживание? — осторожно сказал он.

— Может быть, — без улыбки сказала она.

— Ну уж раз я задал этот вопрос, то до конца, чтобы больше не возвращаться к нему. Развелись?

— Он погиб.

Они опять долго и неловко молчали.

— Кто он был по профессии?

— Тоже актер. Мы работали в одном театре… — Она потянулась за сумочкой, достала из нее сигареты. Он смотрел, как она прикуривает.

— Не жалейте меня, — усмехнулась она. — Он погиб совсем не так, как вы думаете. Он просто спился… А потом где-то замерз на улице. Но мы в это время уже не жили вместе… — Пепел сыпался на скатерть. — Нет, он не был домашним извергом. Пил он тихо. Добрый отзывчивый человек, заботливый муж, талантливый актер — и вдруг запил. Не шумел, не буянил, но каждый день приходил пьяным. Вставал на колени, плакал, про сил у меня прощения, а на следующий день снова напивался. И так два года. Я вся вымоталась. Из театра его, разумеется, выгнали. Что я только ни делала, чтобы он бросил пить. Убедившись, что толку нет, стала устраивать в больницу. Узнав об этом, он ушел из дому. Оставил очень длинное письмо, в котором опять-таки просил прощения…

Она погасила сигарету, но тут же закурила вторую.

— Раза три, да три раза встречала его на улице. Оборванный, постаревший: «Здравствуй, Маша! Как живешь? Дочь как? Ты уж прости меня!» «Может быть, денег тебе дать?» — спрашиваю его. «Нет, что ты, я еще до этого не докатился, чтобы у семьи отбирать деньги. Нет, Маша!»… Вот так, — горько усмехнулась она, откинулась на спинку стула, словно ей не хватало воздуха, и поймала его взгляд.

— Вам неприятно, что я курю?

— Вам это не идет, — мягко сказал он.

Она смутилась и торопливо погасила сигарету.

— По вашему взгляду я поняла, как вам это неприятно.

— Да, я не люблю, когда женщины курят. А вам это просто не идет.

— Я в общем-то не курю, — смущенно стала она оправдываться, и он отметил про себя, что ему нравится, что она смутилась как девчонка. — Просто курит моя героиня, которую я сейчас играю. Точнее, пытаюсь играть. Вот и таскаю сигареты с собой. И сейчас вот потянулась машинально. То ли вхожу в роль, то ли в сигареты… Веселый, однако, у нас получается ужин, — усмехнулась она.

— Да.

— И говорить нам больше почти уже не о чем. Мы знаем друг о друге почти все.

Заиграл оркестр.

Слесарев смотрел на трубача, и к горлу подкатывала какая-то сладкая боль. Так было всегда, когда начинал играть хороший оркестр и хороший трубач поднимал к небу плачущую медь. Слесарев в такие минуты наиболее обостренно и больно чувствовал, как мимо него стремительно неумолимо летит время, а он ничего не успевает в этой жизни. А все лучшее где-то летит стороной, все кажется, что все еще впереди, до каких пор это будет казаться?..