Ухожу, не прощаюсь...

— А вам никогда не бывает одиноко там, в горах? — она тоже смотрела на трубача.

— Там не до этого.

— А вообще?

— Бывает. И довольно часто… Впрочем, в горах тоже. Но не на восхождениях. Там некогда об этом думать. А когда возвращаешься назад, в города, к людям… Жил с товарищами единой жизнью, был связан с ними одной веревкой, а тут вдруг до новой дороги все распадается, каждый возвращается в свою жизнь. Каждый рвется в свой дом. Вот в такие минуты и становится тошно. Однажды так вот постоял я на аэродроме, постоял и повернул обратно — год проработал наблюдателем на высотной сейсмостанции. Вот там-то я, наверное, и стал доморощенным философом. О чем я только ни передумал от скуки за год!

— И сколько вас там было человек?

— Двое.

— Двое?.. И вам не хотелось оттуда убежать?

— Почему не хотелось. Несколько раз чуть не убежал.

Они снова помолчали.

— Но у вас такая интересная работа. Вы, конечно, довольны ей?

— Как сказать… Скорее всего, не очень. В детстве мечтал стать моряком, но из-за слабого здоровья в мореходное училище не приняли… И всю жизнь была какая-то неудовлетворенность, что занимаюсь не своим делом, а начинать все сначала было уже поздно… А теперь вот вообще в тупике.

— Почему?

— Почти три года я убил на разработку одной темы. Как мне казалось, да не только мне, очень перспективной темы. Дрейфовал на льдине с полярной станцией. Работал сезон в Антарктиде. И все вроде бы шло как по маслу. И весь мой собранный материал удачно плюсовался один к другому. Но вот эта легкость меня и пугала и, как оказалось, не зря. Недавно один английский ученый одним махом опроверг все мои построения. Оказалось, что эффект, который я открыл, не имеет никакого отношения к магнитному полю Земли.

— Ну и что вы теперь собираетесь делать?

— Не знаю… Наверно, нужно переквалифицироваться в управдомы, — улыбнулся он. — Кстати, все мои лучшие мысли, хотя их было и не очень много, тоже пришли здесь, в горах…

Оркестранты сложили инструменты, ушли отдохнуть. Включили музыкальный автомат «Меломан». После надрывного полуцыганского романса, которые почему-то любят в курортных городах, печально и просто запела Анна Герман. Тихий голос уверенно пробивался сквозь ресторанный гул.

— Вам нравится, как поет Анна Герман? — спросила она… — Чему вы улыбаетесь?

— Просто вы опередили меня. Я как раз хотел задать вам этот вопрос. Нравится… Иногда думаю, не будь той страшной автомобильной катастрофы, может быть, и не стало бы певицы Анны Герман.

Она удивленно подняла на него глаза.

— Ведь до этого она пела все-таки не так. Ведь только после катастрофы и нескольких тяжелых операций в ее голосе появилась эта мудрая печаль. Я не могу найти слова, чтобы точно выразить, что я хочу сказать…

— Я понимаю вас. Я никогда не задумывалась над этим, но вы, пожалуй, правы.

Они молча слушали, пела Анна Герман.

— Вам долго добираться до ночлега? — спросила она.

— Около часа.

— Тогда идемте. Что же вы не скажете, а я злоупотребляю вашей деликатностью.

— Время еще не позднее.

Они вышли. Она выглядела очень усталой.

— Вы устали, — сказал он.

— Да, — призналась она. — Сегодня было много работы. Завтра — тоже. Ну, прощайте… Вы ведь завтра еще не уезжаете?

— Нет.

— Если у вас появится желание поужинать вместе, часов в восемь я буду здесь. Я боюсь быть навязчивой, поэтому специально не приглашаю. Но если появится желание, приходите.

— Спасибо!

Слесарев торопливо шел к автобусной остановке и усмехался про себя: он знал, что придет сюда завтра, хотя, конечно, все это глупо.

На другой день, полежав на пляже и наслушавшись завывов в мегафон, он, неожиданно для себя, поехал на катере в Новый Афон.

На море было свежо. Брызги летели в лицо.

«Надо было пригласить ее, — неожиданно подумал он. — В общем-то у нее жизнь тоже не очень веселая… Да все равно бы не смогла— съемки».

Катер вернулся обратно в полдевятого. Посомневавшись немного, Слесарев пошел к гостинице. На двери ресторана опять красовалась вывеска «Свободных мест нет». Опять сунул полтинник швейцару: «Меня ждут». Но сколько ни искал глазами, ее не было. И свободных мест не было.

Слесарев уже хотел было уйти, но все равно нужно было ужинать: за поездку он сильно проголодался. Наконец, одно место освободилось, отсюда хорошо был виден столик, за которым они сидели вчера.

Играл оркестр, плакала труба — и ему, как всегда, когда играл хороший оркестр и плакала труба, было стремительно грустно, было жаль улетевшего времени, что еще так мало сделано, что самое лучшее проходит где-то стороной: удача в работе, красивые женщины…

Смотря на девушку за соседним столом, он вспомнил свою юность, студенческое общежитие, прекрасную девушку Соню — эта девушка была немножко похожа на Соню. Но только немножко. Соня в ее годы была не просто красивее, — да это и не главное! — главное, что ни один мужчина не мог пройти, не оглянувшись на нее. В ней помимо красоты была и настойчиво перла наружу, что сразу каждый чувствовал это, как сжатая до отказа и вот-вот готовая сорваться (счастье, и горе тому человеку, в кого она ударит) пружина, какая-то гипнотическая и напряженная страсть. Слесарев, как и многие в университете, был тайно влюблен в Соню, но, нескладный и некрасивый, — так он считал тогда, — глубоко скрывал это, не только не здоровался с ней, хотя учились они на одном факультете и, разумеется, были знакомы, при встречах деланно равнодушно проходил мимо, даже не замечал ее.

Кажется, на четвертом курсе, да, это было на четвертом курсе, зимой они жили полмесяца вдвоем, только вдвоем, на пустом этаже. Были студенческие каникулы, Слесарев тогда не поехал к матери, он решил поработать в лаборатории, и она почему-то никуда не уехала, и они целых полмесяца жили вдвоем, только вдвоем на пустом этаже чуть ли не в соседних комнатах. Эти полмесяца были для Слесарева невыносимо мучительными. Против его комнаты находилась кухня, и Соня по вечерам, не обращая на него никакого внимания, — видимо, она считала, что он даже не стоит того, чтобы его можно было стесняться как мужчину, — надменная и прекрасная выходила на кухню чуть ли не нагой, ведь на этаже кроме нее да его никого не было: в коротеньком-коротеньком, вызывающе обтягивающем ее, полупрозрачном халатике, с обнаженными по плечи руками. Вставала у окна у плиты напротив его двери и могла так стоять часами, а он, весь напряженный, слушал сквозь дверь, как она там стучит кастрюлями, хотя раньше, в отличие от других девчонок, никогда этим не занималась, подолгу выжидал, если ему нужно было поставить чайник, и, если, так и не дождавшись, когда она уйдет, выходил, весь сжимаясь от напряжения — такой обольстительной она была — и чувства собственной неполноценности — выходил холодно и равнодушно, словно и не замечал ее.

Прежде всего он любил ее плотью, а потом только сердцем, что редко бывает в юности. С каждым вечером она появлялась на кухне все надменнее и обнаженнее, так продолжалось полмесяца, она стояла у него перед глазами в лаборатории, она снилась ему ночами, иногда приходили мысли пойти и ворваться к ней в комнату… Он кончил университет, она по-прежнему была прекрасна, обольстительна и надменна, он уехал по распределению, а спустя пять лет, будучи уже женатым, в поезде случайно встретил ее подружку по студенческой комнате, и она рассказала, что все пять университетских лет Соня любила его, часто плакала из-за его надменного и заносчивого равнодушия, как последний шанс — тогда специально осталась на зимние каникулы в общежитии, узнав от кого-то, что он никуда не уезжает, специально часами торчала на кухне, а потом в отчаянии плакала в подушку. Однажды даже, немного выпив в ресторане с одним из своих многочисленных поклонников, — Слесарев помнил, как подолгу нарочито громко любезничала она с ними у дверей, вытягивая из него нервы, — решилась и ночью в одной сорочке толкнулась в его дверь — но дверь была заперта, а Слесарев крепко спал, но она, скорее всего, доколотилась бы, но в это время по коридору кого-то угораздило пойти…

До сих пор Слесарев с улыбкой и горькой досадой вспоминает об этом. Какой же он был дурак! Не только потому, что это могло быть его счастьем. Может быть, и нет. Даже скорее всего — нет. Слишком они были разные люди. Но все-таки — какой же он был дурак! Какой дурак! Она до сих пор у него перед глазами — двадцатилетняя прекрасная Соня, о которой мечтали многие — в той студенческой кухне, — и надо же! — она колотилась к нему в одной сорочке в дверь, а он спал, как последний суслик, и, наверное, как раз видел ее во сне.

Ах, какие дураки мы бываем в молодости! Ах, какие дураки!..

Мария Евгеньевна так и не появилась. Слесарев не испытывал ни досады, ни обиды, да и какое он имел право. Он вышел в теплую звездную ночь.

«Вернусь, надо будет съездить к матери, а то уже не был четыре года, если не пять. Да, пожалуй, пять. И надо как-то упорядочить жизнь, а то все некогда, некогда. Некогда даже оглянуться и посмотреть, как прожил эти годы. Надо бы, наконец, отремонтировать квартиру, тоже все некогда. Стыдно, когда кто-нибудь заходит. Все облупилось». — Так думал Слесарев, хотя знал, что все, скорее всего, останется по-старому: его будет мотать по стране из конца в конец, он будет до изнеможения, — без праздников, без выходных, — работать, ему опять на все не будет хватать времени. Даже сейчас, когда он вырвался сюда отдохнуть, и всего на три дня, о которых столько мечтал, он чувствует себя уже неловко от безделья и уже заторопился обратно в горы. Он уехал бы уже завтра с утра, но вертолет из поселка на метеостанцию будет только послезавтра, и, — хочешь не хочешь, — сутки придется ждать.

С утра он повалялся на пляже, потом сходил в кино — и все с единой мыслью; скорее бы прошел день, скорее бы в горы. Его охватило нетерпеливое волнение: как там у них, хотя в общем-то ему сейчас, если сказать честно, туда совсем не хотелось.

С трудом дотянул до вечера. Теперь где-нибудь поужинать — не торопясь, чтобы убить время, а утром он уже будет там — погода хорошая. Он прошел мимо гостиницы, в ресторане которой все эти вечера ужинал, сегодня он решил поужинать в другом ресторане, но везде, куда бы ни ткнулся, висели основательнейшие, словно сделанные на века, вывески «Мест нет» и швейцары были неумолимы, как боги. «Боже мой, сегодня же суббота, — вспомнил он. — Бесполезное дело». И, вроде даже бы обрадовавшись своей неудаче, решительно повернул к знакомому гостиничному ресторану: как-никак там был прикормленный швейцар.

Оркестра еще не было, и играл «Меломан». Слесарев не слушал его, он ждал оркестр, а завтра он уже будет в горах.

Случайно его слух сквозь ресторанный гул уловил отрывки вчерашнего полуцыганского романса, он прислушался, и точно — когда романс закончился, запела Анна Герман — просто, печально и мудро. Он снова подумал о Марии Евгеньевне, невольно оглянулся на дверь и посмотрел на часы. А потом заиграл оркестр, и, как всегда, когда играл хороший оркестр и хороший трубач поднимал к небу плачущую медь, ему было стремительно грустно, возвышенно-печально и зло, душа сжималась в тугую пружину, в такие минуты человек может решиться черт знает на что: шагнуть за предел недозволенного, броситься под танк, сделать предложение женщине, с которой и познакомился-то всего день назад… Но беда в том, что этот священный порыв не вечен, он требует гигантского нервного напряжения, и уже только поэтому не может быть вечным, — он так же, как и возникнув, может внезапно поникнуть, рассыпаться, — и после него наваливается тяжелая усталость, как тяжелое похмелье…