Ухожу, не прощаюсь...

Мечта

Борис Калугин с пятого класса мечтал о море. Ну кто, скажете вы, в пятом классе не мечтает о море или небе — в пятом классе все мы моряки и летчики. А вот к классу восьмому, тем более десятому эта блажь у большинства проходит: мы вспоминаем, что на свете, кроме моряков и летчиков, есть такие жизненные и не менее необходимые профессии, как печника и плотника, учителя и водопроводчика…

Но Борис Калугин и в восьмом классе мечтал о море, и в десятом. Не расстался он со своей мечтой даже тогда, когда его, отличника и спортсмена, не допустили к приемным экзаменам в мореходное училище по состоянию здоровья (хлипкого Леньку Фомина, хронического троечника, которому было все равно куда поступать, просто подался с Борисом за компанию — допустили, а его не допустили) — Борис был крепок и здоров, но незадолго до экзаменов ему попала в глаз металлическая соринка, сразу не обратился к врачу, а потом пришлось делать, хоть мизерную, но операцию. «Приедете через год, — успокаивали врачи. — К тому времени зрение восстановится, а такие крепыши во флоте нужны».

Ленька Фомин, к удивлению всех и, прежде всего, к своему немалому удивлению, сдал экзамены. Борис, проглотив обиду, против желания родителей, которые мечтали его увидеть врачом, поступил разнорабочим на крошечный поселковый лесозавод, усиленно ел поливитамины и морковку, которые, как он узнал, очень положительно действуют на зрение. Надо обязательно сказать, что помогала ему поддержать веру в мечту самая красивая и умная девушка школы дочь учительницы русского языка и литературы Лина Рябинина. Она кончила девятый класс и через год собиралась поступать в медицинский институт. Вообще-то раньше она, серьезная не по годам, мечтала о профессии лесовода, считая ее в наш век массового загрязнения окружающей среды и уничтожения лесов одной из самых актуальных и гуманных, но решила поступить в медицинский, чтобы быть всегда рядом с Борисом — в море вряд ли пригодится профессия лесовода.

Осенью Бориса призвали в армию. Он просил военкома и был уверен, что его возьмут в военно-морской флот, впоследствии это было бы отличной характеристикой для поступления в мореходку, но его зачислили в ВВС и направили учиться в Подмосковье в школу младших авиационных специалистов.

Но и тут он не пал духом, свободное время все-таки было, и он с удвоенной энергией взялся за учебники, чтобы после армии уже наверняка попасть в мореходное училище. Лина писала ему каждую неделю, в начале зимы Бориса после окончания школы направили служить на Камчатку, чему был он очень рад: сколько на уроках географии он грезил этим далеким и загадочным краем.

Приехав по назначению, обрадовался вдвойне: рядом с аэродромом — выпуклый на горизонте — гудел океан.

Весной Лина с золотой медалью окончила десятилетку и успешно поступила в медицинский. Она по-прежнему часто ему писала, и служилось легко. Командиры были им довольны. Время от времени он обращался в медчасть: зрение постепенно улучшалось, а потом и совсем восстановилось…

Подходил к концу второй год службы, когда в расположении части появились странные гости. Это были представители Камчатского малого рыболовецкого флота. Они предлагали демобилизующимся в скором времени солдатам пойти поработать — хотя бы на сезон — матросами, мотористами на их рыболовецкие суда.

— Заработаете, ребята, — убеждал в красном уголке грузный обветренный мужик, насквозь пропахший табаком. — Разве плохо будет, если вы домой с деньгами приедете? Даже если месяца три поработаете, домой тысячи по четыре привезете. Потом, море… Настоящему мужику это хорошая закалка. Будет о чем вспоминать.

Большие деньги, конечно, привлекали, но желающих не оказалось: все торопились домой. Записался лишь неуклюжий с виду, белобрысый и веснушчатый ефрейтор Тимонин, родом откуда-то из Курской области.

— А что, ребята, — оправдывался он, — у нас в колхозе с лесом туго, а мне жениться. А я самый старший в семье. Подработаю, приеду — дом поставлю, а осенью женюсь.

Бориса оскорбляло такое отношение к морю, но, несколько подумав, он тоже записался — разумеется, не ради денег, он решил, что это еще на шаг приблизит его к мечте: представитель рыбокомбината, в котором им предстояло работать, видимо, заранее осведомленный от командира части о намерении старшего сержанта в будущем стать моряком, обрабатывал Бориса индивидуально: помимо всего прочего, он хоть завтра обещал дать ему отличную производственную характеристику, которая совсем не помешает при поступлении в мореходное училище.

С Семеном Тимониным, который без всякой святости относился к морю и которого, потому, — а может, и за его простодушную непосредственность, — Борис недолюбливал, они попали на один МРС-80 (малый рыболовецкий сейнер) под номером двадцать один.

Вид сейнера разочаровал Бориса. Он и раньше знал; что это небольшое суденышко с экипажем в семь человек: капитан, старший помощник, два сменных механика и три матроса, — но все же не ожидал, что сейнер окажется таким невзрачным и обшарпанным, с помятыми ржавыми бортами, к тому же экипаж — и капитан, и старпом, и оба сменных механика (один из них, молодой, некто Плоткин при встрече усмехнулся: «На сезон? Значит, деньги грести лопатой захотели? Ну, давайте, давайте. Чего же лопаты-то с собой не взяли?»), как ему показалось, мало походили на моряков: обыкновенные хмурые мужики, даже в одежде, кроме тельняшек, не было ничего морского. К тому же даже неискушенному Борису было видно, что капитан чувствовал себя неуверенно среди своего случайно набранного экипажа, а может, потому и ломал браваду: неестественно весело и громко отдавал команды, бодрил экипаж прибаутками вроде: «Ничего, ребята, и мы не лыком шиты», на что «ребята» саркастически сплевывали за борт, а когда пришло сообщение, что сейнер лучшего капитана рыбокомбината Ивана Семеновича Черепанова уже выполнил половину плана, хитро заговорщицки подмигивал: «И мы знаем места, с нами тоже не пропадешь». И бравада эта никак не вязалась с его внешним обликом, а потому была еще более неестественной и вызывала неловкую жалость; был он весь какой-то помятый, в давно вышедшем из моды цивильном черном плаще, в каких еще лет десять назад щеголяла почти вся Россия (а теперь их можно было встретить лишь в глухих деревнях, и то на стариках) с виноватыми, не выдерживающими взгляда глазами, резко выделяющимися на загорелом, в частых морщинах лице. Правда, у него была новая фуражка с крабом, но и та сидела на голове как-то несерьезно, по-мальчишески — на затылке, хотя капитану было уже далеко за сорок.

Но Борис все равно был счастлив. И тут же написал Лине письмо, что на днях уходит в море — на сейнере, правда, умолчал, что это всего-навсего маленькое прибрежное суденышко, у которого и имени-то нет — лишь номер, что экипажи многих таких мэрэесок состоят из отчаянных мужичков, которых до окончания лова и на берег-то боятся выпускать, потому что, получив наличность, они моментально разбредались по разным злачным и полузлачным местам и потом, пока не спустят эти шальные деньги до последней копейки, их неделями невозможно собрать и выйти в море, а горячее время путины уходит. Конечно, большинство сейнеров было укомплектовано крепкими постоянными местными экипажами, но рыбаков не хватало, несколько мэрэесок и так болталось пустыми у причала, и, махнув рукой, шли на комплектование сборных экипажей, не гнушались даже бичами. Начальник отдела кадров рыбокомбината, бывший мастер спорта по боксу, замотанный до предела, с засученными рукавами разъезжал в такие дни с милиционером по поселку и его окрестностям, вытаскивал «теплых» и «полутеплых» мужичков из всевозможных щелей, как кули, грузил в машину, зачастую даже чужих, развозил по нетерпеливо ожидающим у причала сейнерам, капитаны торопливо отводили их в море, мужички рано или поздно просыпались, шумели, грозили пойти к прокурору — подать в суд за самоуправство, но делать было нечего — прокуроры были далеко на берегу, и приходилось работать: чем скорее наполнятся трюмы рыбой, тем скорее попадешь на берег.

— Счастливый номер у нашего суперлайнера, ребята: двадцать один — очко, — успокоил при знакомстве третий, кроме Калугина и Тимонина, матрос — Леонид Кучеренко, но фамилию его и имя помнили, наверное, только паспорт да родная мать, да теперь еще Борис, они вместе оформлялись в отделе кадров, потому что все остальные по дальневосточному побережью Тихого океана от бухты Провидения до Владивостока знали его прежде всего по прозвищу — Аполлон Бельведерский, или сокращенно просто Аполлон.

Кому он обязан этим громким именем, история в своей памяти не сохранила, одни говорили — богатой американке, когда он недолго, соблазнившись красивой жизнью, плавал матросом на туристском теплоходе. Легенда утверждала, что она была вся в мехах, бриллиантах и в том пиковом возрасте, когда баба — независимо от национальных и классовых убеждений — ягодка опять. Однажды, выйдя рано утром полюбоваться морскими просторами и увидев его, моющего палубу — голого по пояс и бронзового от загара, она вся задрожала, протянула к нему руки и что-то порывисто говорила по-английски», и одно только можно было понять в ее восхищенных возгласах без всякого перевода: «Аполлон!.. Аполлон!..» И весь рейс, якобы, на потеху ребят она умудрялась разыскать его в самых отдаленных уголках огромного теплохода, пытаясь соблазнить, в глазах ее горело восхищение, а губы шептали: «Аполлон!.. Аполлон!..»

Другие утверждали, что это треп, а на самом деле лет пять назад во Владивостоке в ресторане «Золотой Рог» он под газом поспорил из-за ящика шампанского, что встанет в позе и одеянии Аполлона Бельведерского на временно пустующем постаменте в ближайшем сквере. Ящик шампанского он, разумеется, выиграл, но, кроме пятнадцати суток за хулиганство, получил столь громкое имя. Теперь уж, видимо, не узнать, кто прав, но на бога Аполлона, с образом которого древние греки отождествляли идеал мужской красоты, он был похож: стройный, широкий в плечах и тонкий в талии, весь в мускулах, словно в перевитых жестких канатах, вьющиеся кудри.

— Счастливый номер, ребята, — весело говорил Аполлон Бельведерский. — Двадцать один — очко. На нем не потонем. Заработать— скорее всего ни хрена не заработаем, капитан у нас, правда, лихой, но… — он покрутил у виска пальцем. — Но потонуть не потонем.

И точно, хоть их капитан отчаяннее других носил фуражку с крабом, в лове им не везло. Другие сейнеры уже сдали по пятьсот-шестьсот центнеров рыбы, а у них все еще было пятьдесят. Старпом и механики постоянно ругались по этому поводу с капитаном, даже несведущему в рыбацких делах Борису Калугину было ясно, что невод забрасывается на слишком малую глубину, капитан каждый раз соглашался с этим, но в следующий раз невод все равно шел на прежнюю глубину.

— Хреновый капитан нам достался, — вздыхал по вечерам Аполлон, в свои тридцать с немногим лет успевший обойти в разных ролях почти все полярное и дальневосточное побережье. — В нашем рыбацком деле все зависит от капитана. А капитан у нас немного того, трусоватый, разве на такой глубине ловят. Да и места ни хрена не знает… Не везет мне на капитанов, — и бережно разливал по кружкам водку, которой еще имел запас.