Ухожу, не прощаюсь...

Ленька моложе меня был на целую десятку. Тоже из детдома. И вот зачастил он в эту проклятую деревню. Приглянулась ему там продавщица. Как-то я прижал его к стене:

— Ты чего, Ленька?

А он:

— Ей богу, — говорит, — осяду, женюсь. Хватит болтаться, ну к черту! Она согласна, только вот отца боится.

— Да что ты, с ума сошел? — понес я на него. — Как ты здесь будешь жить? Все они тут, как волки. Посмотри на отца — чистый бандит. Картуз казацкий, зарос бородищей до глаз.

— Не с ним же жить.

— В том то и дело, что с ним. Забирай ее с собой и подавайся в какой-нибудь город.

— Не хочет она в чужой город. Говорит, увезешь да бросишь.

Идем как-то по улице, а отец ее навстречу. Сверлит нас глазищами.

Поздоровались, не ответил, словно и нет нас. Но потом окликнул:

— Это ты, што ль, ко мне в зятья метишь?

Смутился Ленька, хоть и смелый был парень.

— Ты у меня девку с ума не сбивай… В зятья! Откуда ты такой взялся? На готовенькое, значит? Ты мне девку не сбивай с толку, а то башку сверну.

И пошел дальше.

Сели мы с Ленькой на бревно, скис он совсем.

— Ну что, выкусил? — говорю я ему. — Бандит!

А тот тем временем обратно идет. Остановился около нас.

— Тоже мне жених, с отцом надо говорить, а не с девкой, если всерьез собрался. Ворота, чай, знаешь мои… Разговор у меня к тебе есть. Пошли, коли время есть.

Мы с Ленькой удивленно переглянулись, встали.

Ну, пошли мы за ним. Он впереди, мы следом. Ничего не можем понять. То прибить грозил, то вдруг в гости. А дом у него самый крайний в деревне, даже на отшибе, словно хутор. Не дом, а крепость. Зашли. Баба его молча самогонки поставила, картошки, сала. Маруська эта, продавщица, выбежала, закраснелась. Отец цыкнул на нее, ушла. Думаем, про женитьбу сейчас что-нибудь начнет. Наверно, Маруська все рассказала. А он нет, наливает еще по одной. Да все о погоде, о заработках в экспедиции. Потом говорит Леньке:

— Видел, вон ручей у нас за огородом?

— Видел.

— Воду далеко таскать твоей Маруське. Вот если взорвать камень на повороте, ручей по этому распадку прямо под окна и пошел бы.

Ленька загорелся:

— Это можно.

— В следующий раз, — уточнил я.

— А что в следующий, можно и сейчас, — говорит Ленька, — это мигом.

— Брось! — говорю. — Под мухой это не дело. В следующее воскресенье специально придем.

— Ну ладно, — говорит отец, — в следующий раз, так в следующий. А то я хотел вашего Пахомова позвать. — И снова наливает.

— А зачем же Пахомова, сделаю я, — не терпится Леньке, и шепчет мне:

— Ты посиди пока, я отлучусь.

— Ты куда это? Брось!

— Да нет. Так, во двор. Маруська там, отвлеки папашу.

— Ладно.

А папаша наливает еще по одной. Закосел я. Разговорились мы с ним, словно родственники. А уж времени не замечаю, сколько прошло. Вдруг слышу: взрыв. У меня аж вилка с салом из рук вывалилась.

— Что это? — спрашиваю, хотя уже почти догадываюсь, и нехорошо мне становится.

— А это, наверно, дружок твой камень взорвал, — щерится сквозь бороду папаша.

— А где он взрывчатку-то взял, шнур? — завелся я.

— А он лошадь у меня брал. Верхом ездил. Молод еще, горяч. Не терпится до следующего воскресенья. Счас придет.

Но Ленька не шел. Я стал беспокоиться.

Но папаша успокаивает меня:

— Давай еще по одной. Счас придет.

Выпили еще по одной. Леньки все не было. Папаша сам стал беспокоиться. Крикнул Маруську.

Но я уже вылез из-за стола. Плохо мне почему-то стало. Выскочил на улицу и побег вверх по ручью. Ленька навстречу не шел. Тогда мне все стало понятно. Я остановился и пошел медленно… Ленька лежал в самом ручье, который теперь шел по этому проклятому распадку. Вместо головы черт знает что.

До сих пор не могу понять, как это он. Выпимши, конечно, но он ведь хороший взрывник был.

Бегу обратно, злость душит, а ворота на замке. Колочу, колочу — молчат, словно вымер дом. Лишь пес надрывается. Снова колочу. Открывает папаша. Рожа красная, злой:

— Из-за вас, сволочей, под суд попадешь!

За ним двое сыновей с такими же красными рожами:

— Проваливай! Откуда? Кто такой? Ты у нас не был? И мы ничего не видели. Шляются тут алкоголики всякие…

Хотел я тогда этот дом подорвать. Ребята не дали. Так вот и пропал парень. Маруську я больше не видел. Из магазина уволилась. Видимо, отец под замок посадил.

Потом за два года я пять экспедиций сменил. Опротивело мне все из-за Леньки. И вот как-то увидел объявление о наборе рабочих на стройку в Сочи — поехал. Хватит, думаю, с меня этой проклятой вечной мерзлоты. Два года в Сочи проработал, жил в общежитии, но не лежит душа, живешь в этих Сочах, как на вокзале: люди постоянно приезжают, уезжают, круглыми сутками полуголыми толкутся на улицах. Сошелся я с одной женщиной, но скоро она спуталась с другим. Пришел как-то с работы, а сундучок мой у крыльца стоит. Опять в общежитие. Вот теперь еду, не знаю, что из этого получится. Я ведь никогда хозяйством, семьей не жил. Прощелыга. А у нее двое детей, дом, сад. Отец у нее еще в силе. Он еще как на это посмотрит.

А я думал о своем. О своей бестолковой любви и невольно сравнивал. Оказывается, и вот так бывает в жизни. Может, такова участь всех бродяг? Намотаться по свету, насмотреться на всякие чудеса и на человеческую смерть, а потом, под старость, — с ревматизмом, с переломанными ребрами и душой — сунуть голову в первый попавшийся подол, словно в омут, лишь бы избавиться от одиночества.

А может быть, оно так и лучше, когда людей связывают не иллюзии, а горькая жизненная необходимость? Может быть, это даже больше, чем любовь? Ему некуда деться, у него ни разу в жизни не было дома — бараки, общежития, палатки, землянки, — а ей в хозяйстве, чтобы поставить на ноги двоих, оставшихся от мужа, инвалида войны, ребятишек, нужен мужик. В отличие от нас, молодых, они хорошо знают, что хотят друг от друга.

— Слушай, — осторожно тронул он меня за плечо. — Ты не спишь?

— Нет.

— Станция-то моя под утро будет. Ты поможешь мне вещички вынести?

— Помогу. Только разбуди.

«Самое страшное, что сейчас я люблю тебя еще больше. Странная все-таки штука эта маленькая жизнь. В мире тысячи, сотни тысяч других женщин, а я люблю только ее, и из-за этого у меня летит в трубу жизнь. А она любит другого, который к ней никогда не придет, потому что однажды не вернулся из патрульного полета, — и из-за этого у нее жизнь тоже летит в трубу. Денег, что я спустил здесь, мне хватило бы на полтора-два года работы, если бы сесть на хлеб и воду. Вернуться на Сахалин? В этот тоскливый барак? Нет, куда-нибудь в другое место».

— Ты уснул? — это опять был он.

— Нет.

— Слушай, ты адрес свой мне не дашь? Экспедиционный?

— Зачем?

— Ну, если что, я к тебе в экспедицию. Ты не бойся, что я пьющий. Я работать могу. Взрывник я, что надо.

— Да я тебе уже говорил, что у нас в экспедиции вообще нет работы для взрывника, — раздраженно ответил я.

— Ну, плотником. В Сочи на стройке я ведь плотником работал. А если нельзя плот ником, на первое время можно и разнорабочим.

— Да брось ты! Еще не приехал, а уже паникуешь.

— Нет, ты все-таки дай. Если что, я прямо к тебе.

«Если бы он у меня был, адрес-то. Наврал, чтобы отвязался, теперь выкручивайся. — За окном снова поплыли желтые фонари. — Дам адрес Семенова. Может быть, на самом деле в партии нужны люди».

Я вырвал из записной книжки листок.

«Алексей Ильич!

Устройте, по возможности, этого мужика. Жизнь у него хреново сложилась. Сам расскажет. Двадцать лет по экспедициям. Хороший взрывник и плотник. Устройте! Ведь для меня бы нашли место? Так вот, пока вместо меня. Спасибо за все!»

— Ладно, пиши: «Оха на Сахалине, поселок Новые Лангры, Семенову».

— Значит, ты Семенов?

— Нет, это фамилия начальника партии. Потому что я туда еще не скоро попаду. Если поедешь, передашь от меня ему вот эту записку. Он тебя устроит.

— Точно?

— Точно.

— Вот большое спасибо! Если что, я мешок за плечи и к тебе. От станции там недалеко. А что, если ей только крышу перекрыть надо, дом поправить, а потом покажет на дверь? Ты уж не бросай меня.

— Не мели ерунду! Сам ведь говорил, что серьезная женщина, двое детей. Не до шуток.

— И то правда.

Но чем ближе подъезжали к Бахмачу, тем больше он суетился, все чаще выходил курить.

— А то, может быть, мне не сходить, а? Возьми меня сразу?

— Да куда я тебя возьму? — не выдержал я — Куда?

— А то давай выпьем — и мимо. На твой Сахалин, а?

— Брось! Приедешь, а от тебя сивухой прет. Нехорошо получится.

— Да нет, не буду я. Это я к тому, если мимо… Ну скажи, кому я такой нужен? Потрепанный. Бродяга. Я ведь семьей, хозяйством жить не могу. Да и пью. Хорошо, если она баба крепкая. А то пущу все ее добро по ветру, пропью.

— Ну, как знаешь, — отвернулся я. Дело твое.

В это время поезд гулко застучал по мосту, телом я почувствовал, как вагоны нависли над темной пустотой, и внутри — уж в который раз — я ощутил такую же тошнотворную пустоту. И зачем-то, совсем некстати, вспомнился художник-неудачник Максимов на сочинском вокзале, большой талант, который стал комнатной болонкой. Мне стало холодно, я плотнее закутался в одеяло. Но тут же повернулся и, перевалившись через край, сказал:

— Будет Бахмач, разбуди.

«Почему такое чувство, что больше нечем жить? Почему? Ведь даже хорошо, что так получилось. Ведь любовь к тебе только мешала работать. И теперь нет этой преграды. Конечно, бывает, что любовь помогает, поднимает человека, но ведь это бывает очень редко. Слишком редко, чтобы в это можно было верить. Тогда почему такое чувство, что больше нечем жить?..»

…Я проснулся от звона чайника. Еще не открыв глаза, догадался, что «можно сказать, свой брат, геолог» собирается в дорогу. Видимо, скоро Бахмач.

Я приподнялся на локтях: он осторожно, чтобы не шуметь, уходил с мешком по проходу. Сундучка уже не было, на скамье лежал последний мешок.

Я быстро оделся.

— Что же ты не разбудил? — спросил, когда он вернулся за мешком.

— Смотрю, крепко спишь. Думаю, что будить человека среди ночи. Пусть спит. — Было видно, что он не рад, что я проснулся.

Мы вышли в тамбур.

Поезд стал притормаживать. В тамбур вышла проводница.

— А что, если она не встретит? — снова повернулся он ко мне.

Я промолчал.

Поезд остановился, словно споткнулся, заскрипел. Снова тронулся и уже совсем остановился. Проводница открыла дверь и подняла подножку. «Можно сказать, свой брат, геолог» смотрел через ее плечо на привокзальную площадь и не решался сходить.

— Ну что же вы, Бахмач! — сказала неприязненно проводница. Она еще не забыла, как он сутки назад появился в ее вагоне.

— А вдруг не встретит? — снова спросил он меня. — Ну, если что, я к тебе.

— Ладно.

Я взял в одну руку его сундучок, в другую мешок и спустился на перрон. Ему ничего не оставалось делать, как спуститься за мной.

У соседнего вагона шумно встречались: обнимались, целовались. Потом, подхватив чемоданы, все заторопились к вокзалу. К нам никто не подходил. «Можно сказать, свой брат, геолог» стоял сгорбившись, у своего сундучка и все чаще оглядывался на дверь вагона: не залезть ли обратно?

От поезда уходили последние пассажиры. Лишь у здания вокзала, плохо видимая в тусклом свете фонаря, стояла какая-то женщина, держала за руку мальчика лет семи. Мне показалось, что она смотрит в нашу сторону.