Ухожу, не прощаюсь...

Но оборот дела был неожиданный.

— Ты, шляпа! Пашка, сука, надул меня. Теперь ты. Шляпу напялил, так на рабочего человека орать можно… А у меня билет на это место. Не нравится, сам катись на другое.

Я слышал все это словно сквозь какую-то пелену. Поезд тронулся. Фонари на перроне желтыми тоскливыми лунами влезали в окно. Все чаще. Я не выдержал, отвернулся к стене.

— Не рабочий ты, а алкаш, — дрогнувшим голосом огрызнулся мужчина, который раньше был в сером пальто и шляпе.

— Поговори ты у меня, поговори…

«Вот сволочь, — подумал я. — Хорошее прощанье!»

Но мужества обладателя серого пальто хватило ненадолго, тем более что вагон был почти пустой, и он, — стараясь как можно спокойнее, но получился у него срывающийся визг, — закричал:

— Проводник, что у вас за безобразие!? Возите всяких уголовников.

«Ну, это он зря, про уголовников-то, — все больше вслушивался я в перебранку. — И причем тут проводница? Что она может сделать с ним, восемнадцатилетняя девчонка? Я слышал, как она ругалась с ним еще при посадке».

И точно, «работяга» рассвирепел:

— Ах ты, сука, мать твою… Я тебе покажу уголовника! Чистоплюй! Затолкаю мордой в угольный ящик. Если без шляпы, так уголовник. Жалко, не слышит тебя настоящий уркан, он тебя бы сразу под колеса спустил.

— Проводник!!

— Да что я с ним сделаю?! — чуть не плача, пробежала мимо меня проводница, скорее всего студентка, решившая летом подработать и уже не раз пожалевшая об этом. — А ну перестаньте! — попыталась она перекричать «работягу». — А то милицию позову.

— Катись ты! — бросил тот, и она, заплакав, поплелась обратно.

Мне надоело все это. Я хищно спрыгнул с полки, втолкал ноги в туфли, не зашнуровывая их, вышел в проход. Но тут же вернулся, тщательно зашнуровал их и засучил рукава рубахи: вдруг придется драться.

Очень не хотелось, а вдруг придется.

— Может, заткнешься? — спросил я глухо. Почему-то никакого зла на него уже не было. Было одно лишь отчаяние: я снова все вспомнил.

— Чего? — вскинулся он было, но, повернувшись ко мне, почему-то передумал.

— Или ты заткнешься или я вышвырну тебя из вагона, — сказал я и, не дожидаясь ответа, вернулся к себе.

— Видали мы таких! — донеслось мне вслед, но он все-таки заткнулся.

Лежать на голой холодной полке надоело, я сел к столику, за окном качалась тьма. Только теперь, в пустом вагоне, подступила настоящая боль. Я готов был молотить кулаками вагонные окна, проклятые зеркала: казалось, что в потерянной любви был единственный смысл жизни, и в то же время было жалко эти два бесполезно пролетевшие года.

Ну и что, старался я убедить себя, в мире сотни, тысячи других женщин, сотни других городов, неужели нельзя прожить без нее? Конечно, можно.

Но ведь пробовал же ты жить в других городах, пробовал любить других женщин, что из этого получилось?

На ум пришел не очень, может, умный афоризм: «Три преграды стоят на пути художника — слава, деньги и женщины». И горько усмехнулся: слава пока меня не баловала, с деньгами тем более все было в порядке, а вот на третьем я, кажется, свихнулся. Глупый афоризм, но никуда не денешься, справедливый. Надо спать, иначе сойдешь с ума.

Сходил к проводнице за постелью, стал стелить. Услышал за спиной шаги. Оглянулся: это был «работяга».

— Прикурить не найдется? — спросил он примирительно.

— Не курю.

— Да ты не серчай, парень. Спьяна я на эту сволочь попер. Пашка, сука, подвел меня. Из-за него это. Считай, лучшим другом был — и тот надул, вот и выпил я, а тут этот: «Уголовник. Куда милиция смотрит?» Ну, нашумел я, сказал бы: «Успокойся!» или «Заткнись!» — как ты, коротко и ясно, а то: «Уголовник, милиция». Уж больно это меня задело. Ну давай, закурим.

— Не курю я.

— Ну ладно, не куришь, так не куришь.

Но он не уходил. Присел на краешек скамьи, крутил в руках папиросу. Спросил:

— Ты геолог?

— Геолог, — ответил я, чтобы он поскорее отвязался.

— Я так и подумал, — обрадовался он. — По бороде узнал. Я ведь, можно сказать, сам геолог. Двадцать лет в геологических партиях оттрубил. Взрывник я. В Кулунде, в Забайкалье, в Минусинском крае работал. Э, все не перечислишь. Я сразу так и поду мал: геолог, свой брат. Слушай, можно я к тебе переберусь? Вместе веселее будет.

«Только еще этого не хватало?» — уныло подумал я.

— А то как бы с той шляпой у меня чего не получилось?

«А ладно, черт с ним, может быть, действительно, здесь хоть утихомирится».

— Перебирайся, только чтобы не шуметь!

— Само собой.

Он снова с грохотом перетаскивал свой скарб, к горлу густой волной подкатилась тоска, потом была какая-то станция, вагон наполнился шумом, «можно сказать, свой брат, геолог» переругивался с человеком, место которого он занял, но все это я слышал уже сквозь сон.

Утром проснулся поздно, на нижней полке лежала какая-то бабка, за окном мелькали белые хаты Кубани, вагон был набит битком, «можно сказать, свой брат, геолог» спал. Я умылся, пошел завтракать. Когда вернулся, он, потеснив бабку, сидел за столиком, на газете перед ним лежали купленные, видимо, на только что пролетевшей мимо окон станции булки, яйца, арбуз, бутылка какого-то дешевого портвейна — «чернил», как определил я про себя.

— Садись, перекусим.

— Я уже позавтракал.

— В ресторане, что ли?

— Да.

— Ну, как знаешь… Может, тогда выпьешь?

— Нет, с утра не хочу.

— В отпуске? Промерзшие в Сибири кости в Сочи греть ездил?

— В отпуске.

— Да, невеселая ваша жизнь, сам намотался, знаю. А где работаешь-то?

«Черт побери, соврал, чтобы отвязался, теперь придется врать дальше».

— На Сахалине.

«Да работал же я там на самом деле».

— После института?

— Да.

— Инженер, значит? Ну это лучше. А я все разнорабочим да взрывником. Пятнадцать лет. Намерзся до ужасти. Два года вот в Сочи на стройке работал — плотником. Но, скажу тебе, Сочи тоже не сахар. Сначала вроде хорошо, пока теплу радовался: грей пузо,

сколько хочешь. А потом — нет. В общежитии-то под старость лет и в Сочах не сладко… А теперь вот в другое место.

— И куда?

— Да так, в одно место, — замялся он. Выпил с полстакана «чернил», после них на стекле остались густые фиолетовые потеки, закусил арбузом. — Одним словом, по адресу еду.

Бабка перестала дремать, заинтересованно прислушалась.

— Как по адресу? — не понял я.

— А вот так — по адресу. Досыта натаскался по свету, надоело. Может быть, хоть на старости-то лет угол будет, — зло сказал он. — А может, и нет. Может, пустое это. — Он выпил снова и усмехнулся: — Что, осуждаешь, такой, мол, здоровый мужик и — по адресу?

— Да нет, — неопределенно ответил я. Я все еще ничего не понимал.

«Можно сказать, свой брат, геолог» сгрудил в газету арбузные корки, взял папиросы, пустую бутылку из-под «чернил» и вышел в тамбур.

— Ну, видимо, хватил лиха или ветрогон, раз по адресу едет, — вздохнула бабка. В отличие от меня, выражение «ехать по адресу» ей было понятно. Видимо, оно относилось к разряду какой-то житейской терминологии. Отсюда я сделал вывод, что пока таинственная для меня поездка «по адресу» «можно сказать, своего брата, геолога» была в мировой практике случаем далеко не единственным.

— И она, видать, хватила лиха, — продолжала вздыхать бабка. — Только, не знай, радости-то много ли от него будет. Видать, что давно отбился от рук. Да и пьет.

Я хотел спросить бабку, что значит «ехать по адресу», но не успел, он вернулся. Сел рядом со мной.

— Вот так — еду по адресу.

Полез в карман, достал потрепанный до неузнаваемости бумажник, долго перебирал в нем такие же потрепанные документы: паспорт, военный билет, какие-то справки и подал мне неровно вырванный из школьной тетради листок. Я развернул его:

«Маша, выходи за него замуж. Мужик вроде ничего. Хороший плотник. Шура.»

— Это ее сестра написала, — пояснил он. — В Сочи она у нас в рабочей столовой официанткой. «Хватит, — говорит, — тебе мотаться по свету. Старый ведь уже. Ну еще лет пять помыкаешься, там все равно какой-нибудь угол подыскивать придется. И ей трудно одной, двое детей, хозяйство. Крышу перекрыть надо». Вот и еду. Муж у нее два года назад помер. Инвалид войны. Как привезли в сорок пятом из госпиталя — еще мальчишкой, так до последних лет — то на костылях, то лежмя лежал.

— Да ты видел ее хоть раз? — не выдержал я.

— Откуда? — удивился он.

— Ну, может быть, переписывался?

— Нет. Какой там. Сестра после разговора со мной ей письмо написала, та ответила: «Пусть приезжает». Перед отъездом дал телеграмму: буду тогда-то и таким-то поездом. Вот и все.

В Краснодаре я выбежал к киоску «Союзпечати», купил открытку с конвертом. На поворотах вагон поматывало, и писать было трудно:

«Страшное чувство, что больше нечем жить. Пустота. Неужели она никогда не пройдет? Без тебя все теряет смысл, даже работа. А это единственное, что у меня осталось. Неужели во мне все умерло? Прощай!»

В Харькове стоянка была долгой. Я написал на конверте: «Сочи, до востребования» и встал. «Можно сказать, свой брат, геолог» — до сих пор я не знал, как его зовут, — не спал.

— Я пройдусь с тобой?

— Давай.

Харьковский вокзал был переполнен. Он глухо и неуютно гудел, шевелился, словно огромная отара овец.

Я прокладывал путь среди узлов и чемоданов к почтовому ящику. «Можно сказать, свой брат, геолог» молча плелся сзади. Неожиданно спросил:

— А как, нужны у вас в экспедиции люди?

Я оглянулся на него и вздохнул.

— Когда уезжал, нужны были, только, правда, не взрывники, а сейчас не знаю. В общем-то в любой экспедиции почти всегда нужны люди. Текучесть кадров большая. Сам ведь знаешь.

— Знаю.

Объявили отправление нашего поезда, мы заторопились к вагону.

— Да, а как ты в Сочи-то оказался? — спросил я, высчитывая в уме, когда она получит открытку. — Тоже на тепло потянуло?

— На его самое. Надоели мне эти экспедиции. Посуди сам — с двадцати лет я в них. Отец в войну без вести пропал, мать погибла при бомбежке. Детдом в Сибири. Ремеслуха… Завод… Потом пристроился разнорабочим в геологическую партию. А потом подряд пошли эти вербовки. Закрылась одна экспедиция, ехать некуда, никто нигде не ждет, пропылишь деньги до рубля с какими-нибудь случайными дружками, такими же прощелыгами, и скорее наниматься в новую экспедицию. Все собирался немного денег скопить, получал-то неплохо, особенно когда работал на Чукотке. Но разве скопишь? Так и оттрубил незаметно двадцать лет. Пока молод был, духарился. Потом на тепло потянуло… Да, может, и еще бы работал, если бы Леньку Сивцова, дружка моего лучшего, не убило. В Саянах мы тогда работали. Деревня неподалеку была. За продуктами иногда туда ходили, а то и на самогонку по воскресеньям от скуки. Продадут самогонки, а ворота скорее на запор. Вообще-то в Сибири народ приветливый, а это была дрянная деревня. Кулачье. Побаивались нас, да и как не бояться, всякие ведь в экспедициях-то работают, самый что ни на есть бесшабашный народ. Бывших зэков много.

Ну, а эта деревня все равно дрянная была. Иногда возьмет зло, напьемся и горланим по улице. Все ворота на запорах, на улице ни души, лишь собаки хрипят на цепях. А мы орем, обидно, словно мы не люди. Ну и те, из зэков, разве не люди? Одним словом, недолюбивали нас.