Малиновые облака

9

Думали, гадали пиштенерцы, что предпринять, да и собрались на сход. Собрались и шумят. И хотя не договаривались, все пришли с топорами, с вилами, лопатами и кольями. У каждого что-нибудь да есть, никто не явился с пустыми руками. Ребятишки тоже возле ног крутятся, мешают старшим. И у них душа не на месте. Шуганули их подальше и приступили к делу.

— Сейчас же и пойдем на него!..

— Нечего бояться!..

— Ишь, хозяином себя почувствовал. Не дадим хозяйничать!

— Разобьем ему башку!

— Скрутим, как Сидорову козу…

А что им еще делать? Кричать да шуметь, возбуждая себя и соседей. Когда скопом соберешься — откуда только сила да удаль появляются, будто взаймы взял у товарища. А кое-кто, чтоб посмелее себя чувствовать да шире глотку драть, приложился малость.

И мужики шумной толпой повалили к болоту, в чащобу, к волчьему логову, размахивая топорами и вилами. Про стари ка и забыли, даже не подумали, что у него ружье есть…

Но чем ближе подходили к оврагу, тем тише становились выкрики, поутих пыл, поубавилось смелости. Жмутся друг к дружке. Сгрудились в кучу. Что делать?

— Иди сперва ты.

— Нет уж, я за тобой. У тебя вон какие длинные вилы…

— А кто кричал больше всех?!

Подталкивают друг друга, но никто не решается подойти к логову первым. Вот тогда и вспомнили про старика.

— Ах, шайтан, вот кого надо позвать. Он же у нас охотник.

— Как бабахнул бы из ружья!

— А уж мы помогли бы, добили…

— Близок локоть, да не укусишь. Раньше надо было думать!

А волчица что? Она не дурочка, не станет дожидаться. Услышала большой шум со стороны деревни, увидела толпу мужиков — да и была такова, покинула детенышей, оставила логово. Но горе-охотники и об этом не подумали.

Кричат, подталкивают друг дружку вперед, а сами ни с места. Потом решили: навалимся на логово со всех сторон, разом!

Так и сделали. Обошли чащобу кольцом, окружили и ну орать благим матом. Такой шум подняли — спаси господи.

Не только лист задрожит, будь он сейчас на дереве, а и сам воздух. Некоторые аж голос сорвали, говорили потом с хрипотцой. Наконец двинулись вперед, рубя топорами, протыкая вилами каждый клочок земли впереди себя. При этом, наверное, каждый думал: «Сохрани, господи, лишь бы не на меня выскочил этот волк, лишь бы не на меня…»

С полчаса шумели и галдели, а продвинулись лишь на малую толику. Успели устать и потерять всякий интерес к волку.

Остановились, успокоились. Посмотрели удивленно друг на друга. Сколько кричали, старались, а без толку. Да не то что у волка, у любого другого зверя от такого шума должна бы выйти душа вон. Но переглядывайся, не переглядывайся, а что-то надо делать.

— Может, и нет его здеся? Сбежал давно, может? — сказал кто-то.

От этой мысли опять осмелели.

— Эй, волк! Выйдешь, нет, керемет?! — кричат в сторону кустов.

— А ну-ка, дай я его оттуда вытурю… Ишь какой выискался: и выйти не хочет, когда просят! — выступил вперед Семен, низенький мужичок, низколобый и волосатый, с длинными не по росту и мощными руками.

Плюнув на ладони, он крепко ухватил вилы и шагнул в чащу. Нынче он нанялся пастушить в Пиштенере, по этому случаю хватил лишку и сейчас петушится. Да и как ему не петушиться, надо же чем-то выказать благодарность мужикам за пастушью должность — пастушить куда выгодней, чем работать в колхозе.

Немного погодя из-за кустов послышались матерщина Се-мена и тонкий, писклявый щенячий визг:

— Так вас, так! Мать вашу… Так, поганый род!.. Вот вам! Давно бы надо перебить чертову породу, так перетак… Давить, колоть, в клочья рвать!..

Мужики побежали к нему за чапыжник и увидели страшную картину. Семен, скинув ватник, колет и колет вилами какое-то кровавое месиво, какие-то жуткие куски мяса. Волчата давно испустили дух, чистого места нет на них от дыр, а он все колет: руки так и играют, полные дурной силы. С азартом колет, с охотой, с каким-то одухотворением. Будто сам превратился в зверя, будто и капли жалости в нем нет к живой душе…

Мужики схватили его за руки, отняли вилы.

— Ты что, сдурел? Зачем так-то?

— Что будем делать, мужики? А вдруг волчица стоит где-то поблизости и наблюдает за нами. Несдобровать нам тогда, отомстит за такое озорство!..

Все испуганно заозирались. А пуще всех испугался Семен, аж побледнел малость, и хмель разом из головы вышибло. Почесал за ухом и подумал: «Нет уж, увольте. После этого да стану пастушить вашу скотину? Да никогда! На кой черт головой рисковать. Пусть сами пастушат, коль надо, а я жить хочу!»

А кто-то уже снимает рубаху, завязывает рукава и ворот. Поддели вилами волчат и запихали в это подобие мешка. И скорей в деревню! Скорей, чем сюда шли. Но уже без шума, молча…

Не сговариваясь, направились к избе старика, вызвали его и бросили ему под ноги мешок, пропитанный кровью. Переминаются с ноги на ногу, глаза в землю уперли. Будто говорят: нехорошее дело сделали, ты уж прости и защити нас от волка. Ведь он теперь всю скотинушку перережет в отместку. Да и самим надо как-то жить, на речку, в поле, на болото ходить… Неужели теперь только скопом везде?..

Старик тоже молчал. Смотрел на кровавые останки и молчал. А потом сказал, да нет, не сказал — бросил всего лишь одно слово, как бросают в лицо негодяю жидкую грязь, смешанную с навозом. Такое слово бросил, что повторить — язык не повернется…

Той же ночью волчица отомстила Семену: забежала во двор и зарезала недавно родившегося теленка. Не уволокла, не выпила молодую кровь, а просто вырвала горло и убежала.

Старик не знал об этом, еще под вечер он покинул деревню и направился по стопам волчицы. Не за славой охотника шел, не за богатой добычей. Что для него слава? Она нужна молодым! И добыча уже не прельщает. И сама охота, единоборство с умным и сильным зверем не волнует остывшую кровь.

Он давно понял, что волчица пришла именно к нему. Только зачем? За помощью или за подаренной когда-то жизнью? Она так и не показалась ему, лишь подавала знаки — словно заступала дорогу, напоминая о чем-то, что он должен понять сам. Понять и поступить верно. Так старая мать приходит к забывшему ее сыну, желая видеть его, но не смея показаться на глаза.

Подобные мысли последнее время все чаще приходили в голову. И представлялось уже: сама душа леса, священного для любого марийца, вскормившая и обогревшая его в младенчестве, взывает в трудную минуту к человеческой душе. А выкормыш, как кукушонок, выталкивает ее из родного гнезда, будто не понимая, что сулит ему одиночество.

Мы всё забываем и от всего отказываемся, безродные, как собаки. Старики стариков наших стариков жили родами и почитали свой тотем, своих лесных родоначальников. Посмотри на человека внимательней, и увидишь в нем древнего предка: медведя, лося, волка, лису, куницу и даже крысу иногда. Старое уходит в землю, разрастается в ней корнями. Нужно ли вырубать эти корни, истощать почву, на которой стоишь?

Каждый, и зверь, и человек, ходит своей тропой. Слабый уступает, когда пути сойдутся. Благоразумный — тоже. Но сейчас их столкнули нос к носу, не разойтись.

Собираясь на эту свою последнюю охоту, а старик чувствовал, что она в любом случае станет последней, он вдруг ощутил себя бодрым, задиристым, почти молодым. Подхватил ружье, легко вскинул на плечи рюкзак, легко пошел, но неожиданно выронил трубку и, наступив, раздавил ее. А это была куда как скверная примета… Со смущенной душой собрал он ее обломки, и мелькнула мысль: «Вот как оно? Верно, не пригодится больше…» С таким настроением он и отправился.

Подойдя к логову, внимательно осмотрел все кругом, обшарил, но свежих следов у разоренного гнезда не обнаружил. Выбрал раскидистый дуб, соорудил на ветках нечто вроде шалаша из прутьев и прошлогодних будыльев, намазал себя жиром, чтобы зверь не почуял человеческого духа. Уселся поудобнее, вытащил из рюкзака ломоть хлеба со свиным салом, поел немного, прислонился спиной ко стволу и будто застыл так. Посмотришь снизу — половодье навешало на ветки хламу: то ли лохмотья какие, то ли сено с лугов, то ли еще что. Ни дыхания не слышно, ни кашля, ни малейшего шороха.

Стало темно и холодно. Порывистый ветер, не встречая никакой преграды, свистит в ветвях, постукивает мелкими веточками, пронизывая старика до мозга костей. На небе зажглись, как волчьи глаза, холодные льдистые звезды, выскользнула из облачной прорехи луна и застыла в чистом пространстве, как льдинка в ведре. Свет ее бледен и слаб: деревья, вода в канавах, кусты черны, словно залиты смолой. Руки одеревенели, застыли, не чувствуют ружья, и сама кровь будто загустела и перестала ходить по жилам.

Но вот слева, откуда и ждал старик, еле слышно хрустнула ветка, и тотчас все снова замерло в какой-то невообразимой тишине, словно звенящей, нет, скорее шуршащей, как сыплющееся маковое зерно. И сколько ни вглядывался он в ту сторону, сколько ни вслушивался, так ничего подозрительного и не обнаружил.

Но волчица, если это она, чем-нибудь да должна была выдать себя. И старик замер, даже не дышал, кажется, аж в голове тонко зазвенела кровь, а сам он словно оказался в каком-то большом пустом пузыре. И вдруг прямо перед ним, совсем близко, зажглись два зеленоватых огонька. На один миг! И тут же пропали. Но этого было достаточно, чтоб в глазах вырисовался воображаемый силуэт волка. Старик плавно спустил курок…

Ружье изрыгнуло огромный клуб огня, осветившего на мгновение, кажется, всю окрестность. Уже и эхо обежало дальние луга и леса, а в глазах все еще плавают розовые пятна и круги, постепенно тускнея и уползая вбок, на границу поля зрения. Старик зашевелился, закашлял, растирая руки и тело, чтоб хоть чуточку согреться. А в голове одна мысль: «Попал или нет? Даже не взвизгнула, не подала голоса! Наверное, наповал… Надо бы спуститься, посмотреть, но, кто знает…»

…Едва-едва забрезжил рассвет, как старик, так ни на минуту и не заснувший за ночь, лишь прикорнувший чуток под утро, освободился от веревки, которой с вечера привязался к стволу, размял руки и ноги, совсем почти онемевшие и ничего не чувствовавшие, и, кряхтя, спустился на землю. Все так же дул промозглый ветер, мрачно и сыро было вокруг, только на горизонте чуть розовело по краю белое и гладкое облако, как мездра на снятой шкуре, слегка запачканная кровью.

— Оттуда я пальнул, а она стояла вон там, — говорит сам с собой старик, ковыляя на негнущихся ногах. — Неужели промахнул?

Обходит кусты, чувствуя, как жжет мелкими иглами оживающие ступни, и останавливается, даже оглядывается недоуменно: волка нет. Уж не привиделись ли ему эти сверкнувшие в лунном луче глаза? Не палил ли он в пустоту? Подходит поближе, чтоб отыскать след пули в прошлогодней зализанной половодьем траве, и вдруг наклоняется, ощущая, как забилось в волнении сердце.

Руки так дрожат, что старик долго не может ухватить этот маленький клочок шкуры — с копейку, не больше — который лежит, будто нарочно, на самом видном месте. Хорошенько рассмотрев его, старый охотник определил, что жакан прошел меж ушей волчицы и вряд ли причинил ей какой-либо вред.