Горячее сердце (повести)
![Горячее сердце (повести)](/uploads/covers/2024-03-20/goryachee-serdce-povesti-201.jpg-205x.webp)
- Автор: Владимир Ситников
- Жанр: Советская проза
- Дата выхода: 1977
Читать книгу "Горячее сердце (повести)"
* * *
Безмятежное счастье кончилось. Как-то средь ночи загудела от стука дверь, и Антонида, соскользнув с кровати, зашептала, всхлипывая:
— Отец приехал. Беги, Филипп, в окошко. Беги.
— Ой, что содеялось-то, ой, ой, — причитала Дарья Егоровна. — Зачем вы повлюбились-то? Убьет, убьет, — и метнулась к гремящей двери.
— Не побегу я, — надевая сапог, сказал Спартак. — Все равно говорить надо. Не вас же под кулак подставлять.
— А это еще что за новоявленный?! — взревел отец Антониды, сбрасывая котомку. Он сразу разглядел в призрачной полутьме занимавшегося утра ненавистного чужака. — Собачью свадебку, поди, уж сыграли? — и с налитыми злобой руками, ищущими что-нибудь увесистое, пошел на Филиппа.
Антонида бросилась наперерез.
— Не трожь, тять! — Он отшиб ее плечом к стене.
— Погоди, Михаил Андреич, поостынь, — предупредил Филипп. Он так и стоял с одним сапогом в руке, меряя недобрым взглядом отца Антониды. — Может, по-хорошему потолкуем?
Тот, не дойдя до Спартака, вдруг резко повернулся к Дарье Егоровне:
— А ты что смотрела, сводня старая?
Мать Антониды жалко помигивала.
— Дак я что, я. Они ведь сами тут сугласились, повлюблялися. У Филиппушки-то нога болела.
— Д-дура, — взревел Михаил Андреевич, с трудом сдерживая свои кулаки. А Дарья Егоровна, привычная к злобе мужа, стояла, опустив дряблые, измытые руки, готовая к своей участи.
— Живете, значит, веселитесь? — спросил Михаил Андреевич, опускаясь на лавку.
Филипп почему-то издал нервный, угодливый смешок.
— Живем.
— Ах, живем, — с пониманием тряхнул головой отец Антониды. — Так и живите! — Он броском кинулся к Филиппу, вырвал из его руки сапог и метнул его в распахнутую дверь. Туда же выбросил шинель, шаль и жакетку Антониды.
— Проваливай отсюдова!
Весна выдалась сухой, и по ночам на вятских улицах дежурили жильцы. От сонной скуки они сбредались кучками, потчевали друг друга россказнями, шлепали картами о завалину или просто глазели на стаи приблудных собак.
В это утро сторожа развлекались. Они видели, как из дверей Михал-Андреичева дома вылетел сапог, потом какая-то одежина, а уже затем появился босой на одну ногу комиссар Солодянкин-Спартак и заплаканная Антонида.
Надевая сапог тут же на завалине, комиссар грозил:
— Если хоть пальцем из-за меня Дарью Егоровну заденешь, берегись!
— Видал я вас, — неслось вслед Солодянкину и Антониде, когда они с ивовой коробицей и узлом пошли к дому господина Жогина, на комиссарову квартиру.
Пустые комнаты с обожженным столом и табуреткой неожиданно обрадовали Антониду.
— Ой, как хорошо, Филипп! А печь-то какая!
Она тут же схватила ведро, подогнула юбку, обнажив крепкие молочные ноги, и начала махать тряпкой. Разогревшуюся со сбившимися прядями волос, с тряпкой в руке он обнял ее. — Хорошо, значит, будет нам?
— Ой, лихо мне. Чего это ты? Погоди, пол домою. Тряпка ведь у меня. Ой, задушишь.
А вечером Филипп застал Антониду в слезах.
— Кто тебя изобидел? Что ты? — встревожился он. Антонида вздохнула.
— Никто, Филипп. Кому обижать?
— Дак чего тогда ревешь-то?
— Дак я, — завсхлипывала она, — дак я думала, у нас с тобой все, как у людей, станет. Я тебе к свадьбе сатиновую рубаху вышивала крестиком. Мама козу хотела зарезать. А гляди, сколь у нас неладно. Без родительского благословения, без свадебки.
— Ну, уж ты, Тонь, не выдумывай. Хватит, утром благословил нас твой отец, — попробовал отшутиться Филипп.
Но Антонида не успокаивалась. Филипп разозлился, не стал разговаривать с ней и лег отдельно. Раз так — пусть одна лежит. Но заснуть не мог. Одна ведь она. Я хоть привычный. А она ведь совсем еще молоденькая у меня. Из-под материного крыла первый раз ушла. Перенеся свою шинель на постель к Антониде, примиренно сказал:
— Ладно уж, не реви. Уговорю завтра Антона Гырдымова сходить к твоему отцу. Вроде как сватом. Он ведь языкатый, уговорит отца-то. Да не реви ты.
— Я уж это от радости, Филипп.
— Ну, от радости. Сама не знаешь, отчего ревешь. И от горя и от радости, пойми вот тебя, — ощущая пьянящий запах Антонидиных волос, сказал он.
Гырдымова Филипп поймал на крыльце горсовета, увел его на бревна и, тая в уголках губ смущение, сбивчиво рассказал суть дела. Попробуй гладко-то расскажи такое. Антон строго посмотрел Филиппу в глаза, что-то захмурился. Волосы, как у ежа, торчком, взгляд серьезный.
— Я вижу, к спокою жизни тебя тянет. А теперь ведь надо завсегда как в строю. А я, пока своего не добьюсь, с бабой не свяжусь. Обуза! Ты тоже зря в хомут лезешь. Далеко идти налегке надо.
Видно, далеко собирался идти Антон. Высокого был о себе представления.
— А я не собираюсь больно-то далеко, — поднимаясь с бревен, сказал Филипп. — Мне бы вот поучиться в школе какой-нибудь, понять что к чему.
Гырдымов нахмурился:
— Мне сегодня недосуг, Филипп, еду я на завод.
Спартак и сам понял, что долго придется Гырдымова уговаривать. Не из таких, чтоб одним словом его взять можно было: не пойдет сватать, низким для себя теперь это считает. Да и не по себе стало Филиппу: бабы своей послушался, на сватовство согласился.
Наверное, опять пришлось бы весь вечер Филиппу утирать Антонидины слезы, если бы не столкнулся на крылечке с Василием Ивановичем Лалетиным.
— Что, Филиппушко, не весел? — с усмешкой взглянув на Спартака, спросил тот. — Слышно, женился ты?
— Да, вот женился, — Филиппу рассказывать не хотелось. Теперь понял: Гырдымов верно говорил. «Не то я затеял, совсем не то. Люди от всяких забот с тела спали, а я тут».
Лалетин будто не торопился, сел на перильца:
— В церкву, поди, тебя венчаться гонят или как?
— В церкву-то я не пойду, а вот...
Лалетин выслушал серьезно:
— Надо, значит, мил-человек, чтоб сходил кто-нибудь. Ну, давай сходим.
По вечернему дождику все втроем — Лалетин, Антонида и Филипп — направились к дому ее родителей. Василий Иванович со старанием отер ноги о рогожку, брошенную в сенях, лукаво подмигнул им и отворил дверь.
Стоя за перегородкой, они слышали, как Василий Иванович поздоровался, потолковал о погоде, а потом, пытаясь обломать Михаила Андреевича, чего только не наговорил про Филиппа:
— В житейском деле он не промах. Рукодельный парень. Сапоги подбить или что — все может. Вот мне сапог так прихлопал, по сю пору ношу.
— Ты мне не пой, зубы не заговаривай, — раздался хриплый голос Антонидиного отца. — А придет конец вашей власти, что тогда? Вдоветь Тонька останется?..
— Какой конец власти?! Ты что, рабочий человек, а такое плетешь?
— Знаю: жить вам недолго осталось. Сила вона какая подымается. Все державы супротив. А тут...
— Это ты брось, — и они расспорились, забыв о том, ради чего пришел Василий Иванович. Он в два счета доказал отцу Антониды свою правоту, но тот уперся.
— Тебе выгодно, вот и толкуешь эдак. Какой дурак станет себе за упокой петь.
— Ну а что касается Антониды да Филиппа, живут уж. Не ломай ты им жизнь. Скажи, что согласен.
Но несговорчив был отец, опять заорал на Дарью Егоровну.
— Потатчица, сводня!
Василию Ивановичу, видно, надоело слушать эту брань. Вышел красный, рука под бородой.
— Никудышный, выходит, из меня сват, ребятушки. Злой мужик твой отец, Тоня. Прямо скажу, тяжелый для агитации. Но вы ничего, вы живите. Завтра в горсовете запишем вас.
— Ну вот, — подтолкнул Антониду Филипп.
— А благословение? — обиженно спросила она.
Филипп вспылил: «Ух, непонятливая», но Василий Иванович успокоил:
— А как же, это будет: мать благословила, а за отца горсовет благословит.
На том и расстались.
Филипп шагал впереди жены. Его разбирала злость: из-за Антонидиной прихоти столько хлопот. Самого Лалетина от дела оторвали.
— Знала ведь, с кем ходишь-то? Знала ведь, как отец нас милует?
— Знала, знала, думала, он простит, — похныкивая, оправдывалась Антонида. Филипп знал, что к ней возвращается обычное, неунывное расположение духа. Взял ее под полу шинели.
— Чего тебе надо-то? Я ведь с тобой. Утри слезы-то. Не реви. А рубаху я изношу. Как решето будет.
— Ой, лихо мне с тобой, Филипп, — откликнулась она. — Ладно, уж не реву я.
И опять пошли обычные дни. И опять Антонида прибегала в обед к церкви. И раздавалось гулкое: «Эй, Спартак!»
Вот и сегодня, когда они чистили на разостланном рядне пулемет, глухо ударило под потолком:
— Эй. Спартак!
Он думал, что опять Антонида. Подбежал дежурный по отряду и прошептал:
— Поторапливайся. Тебя там фря какая-то... Ну, брат, — и закрутил головой. — Малина во сметане. Глаз не оторвешь.
На дворе стояла, щурясь от солнца, тепляшинская учительша Вера Михайловна. В белой панаме, шнурованных башмачках. Пулеметчики высунулись вслед за Филиппом посмотреть, дежурный, проходя мимо, нахально гмыкнул.
— Приехали, значит? А Петра-то Павловича нету, — малодушно, спасая себя от подозрений, сказал Филипп.
— Очень, очень неудачно я приехала, — вздохнула она. — А мне так его надо...
Он растерянно посмотрел в глаза Вере Михайловне. А глаза были такие, что пробивали до нутра. В Спартаке проснулась совесть.
— Погодите. Раз уж нет Петра Павловича, я вас провожу к Гырдымову. Друг у меня есть. Он ведь Петра Павловича по иным делам и замещает. Если уж дело неотложное.
— Лучше бы к Петру Павловичу, — сказала она, но пошла следом за Филиппом.
Не обращая внимания на строгую надпись, выведенную гырдымовской рукой: «Без спросу не заходить», он толкнул дверь. Мать честная: кресло с резной спинкой, револьвер на столе. Знать, для острастки.
Гырдымов устремил пронзительный взгляд на Веру Михайловну, спросил Филиппа:
— Ну, что ты пришел, товарищ Спартак?
— Как что? Вот, Антон, — не желая замечать служебного холодка, сказал Филипп, — Капустина нету. Вера Михайловна к нему по делу. Так, может, ты...
Гырдымов вскочил, ослепив Филиппа натертыми стеклянной бумагой пряжками.
— Кто вы такая будете? — спросил строго, словно тайный знак разглядел на ее лбу. На Филипповы слова вроде даже не обратил внимания.
«Откуда он только такой трон притащил?» — удивился Филипп. Кресло было высоченное. Сидя в нем, Гырдымов терялся: из-за стола едва видны были его плечи и голова. «Пыжится, ядрена!», — ругнулся Филипп.
— Кто я? — спросила растерянно Вера Михайловна, опустив померкший взгляд. — Я ребятишек учу, закончила епархиальное училище...
— Епархиальное? — схватился Гырдымов. — Отец ваш, значит, духовного звания?
— Отец был духовного. Священником был. Умер он, — ответила Вера Михайловна, не зная, как держать себя перед этим строгим человеком.
— Так, так. Хорошо, — теребнув себя за нос, сказал Гырдымов. — Так какое у вас дело?
Вера Михайловна смешалась.
— Я потом. Я к Петру Павловичу приду. Я, — и попятилась к двери.
— Так ты что это? — взъелся Филипп, возмущенный непробиваемой спесью Гырдымова. — Человек к тебе, поди, с душой шел.
— Погоди, товарищ Спартак, — оборвал Филиппа Гырдымов. Он выскочил из-за стола, одернул френч с накладными карманами, сощурил сердитые глаза:
— Ты чего это ее припер? Что она за птица? Неясно себя подает. Видать, к нам примазаться хочет.