Поющие барханы (сборник)

* * *

К поезду устремились все обитатели Жыланды — вплоть до глубоких стариков и малых детей. Кроме Багзии. Когда народ повалил к станции, Багзия, зажав под мышкой холщовую торбу, направилась к холму Кенгира…

Через этот разъезд за день с десяток поездов проходило, и ни один, наверное, не встречали так.

Впереди всех — Дархан. В душе — смятение, на глазах — слезы!

Поезд постепенно снижал скорость. Вот тяжелые вагоны, подталкивая друг друга, остановились. Аульчане разбрелись вдоль всего состава, выискивая в каждом вагоне Жалгаса.

Нет внука!

Сколько их за день проходило, этих зеленых вагонов, манивших людей с попутных разъездов в неизвестные края… Как бы хотелось многим жителям этих разъездов сесть и хотя бы просто проехаться в этих удобных красивых поездах. Но большинству из них выпало лишь встречать да провожать их да желать незнакомым путникам доброго пути.

Да, телеграмма явственно указывала поезд Ташкент — Новосибирск. Кто знает, может, человек, которого они так ждут, опоздал, или еще что, и приедет теперь каким-нибудь другим поездом?!

С поезда никто не сошел, и аульчане как в воду опущенные повернули назад к своим домам. У Дархана ослабели руки-ноги, он почувствовал усталость…

К каждому поезду бегали люди из аула — никого! И они потеряли надежду на появление внука, все будто погасли. Разочарованные, разбрелись по домам.

Старик и вовсе пал духом. Одинокий, без вины виноватый перед своими соседями, покинутый всеми, сидел он в комнате, когда в дверь постучали и на пороге появился высокий, смуглый жигит. Старик едва не потерял сознание, оцепенел, замер на месте… Когда парень едва слышно прошептал: „Здравствуйте, аксакал!“ — и обнял его, Дархан пробормотал дрожащими непослушными губами: „Жеребенок мой!..“ — и обхватил его руками за плечи.

Так наедине, без шума, без посторонних глаз, и встретились дед с внуком. Долго они сидели обнявшись. Дархан не мог остановить слез: они текли по его задубелому, изрытому морщинками лицу. Никогда бы он не подумал, что у него скопилось столько слез — ведь, казалось бы, уже прошли годы, когда он излил все свои слезы, выплакал их все, глаза превратились в безводный, безжизненный колодец, а вот надо же!.. Сколько их, слез!

Одним из первых поспешил в дом старика начальник.

— С радостью вас, аксакал, да пусть она продлится навечно! — приветствовал он.

Вошедшая следом за ним жена сияла:

— О, сына нашли, ата! Поздравляю вас!

Понемногу набегали, собирались люди, все приветствовали внука, поздравляли Дархана, и у него в конце концов голова пошла кругом.

Прирезали барана, внесли в дом исходящий паром пузатый самовар. На расставленный дастархан накидали гору баурсаков, посреди баурсаков поставили курт, масло, сахар, конфеты. Кто все это делал, кто что приносил, — всего этого старик не замечал. Дархан не сводил счастливых глаз с внука, что сидел по правую сторону от него, благодарил аульчан, которые проявили к нему такую добрую дружбу, разделили его радость. Он восхищался ими, он чувствовал себя безмерно обязанным им, он любил всех людей, потому что эти, ближние его, оказались такими внимательными и чуткими.

Люди есть люди, они с любопытством разглядывали приехавшего парня, обменивались мнениями и суждениями о нем.

— Ве-р-рно! — обронил среди общего секундного молчания пучеглазый бригадир. Он передавал гостям чашки с чаем, который разливали молодухи. Примостился кое-как, на одном колене, но сам из-за значительности момента, видно, не замечал этого; окидывая всех хозяйским взглядом, он приговаривал: — Пейте, пейте чай, вот оно что значит, радость-то! Ну, родной, где ты живешь, из каких ты краев? Жива ли твоя мать? Где был раньше?

Жигит растерялся от потока вопросов. Он только поднес было баурсак с маслом ко рту, но тут же опустил руку, приготовился ответить этому напористому громкоголосому человеку. Начальник урезонил бригадира:

— Послушай, народ не успел рассеяться еще, а ты прямо как с анкетным листком — тут как тут. Неужели подождать нельзя? И что за привычка у тебя? Как паршивая коза лезешь вечно нахрапом на кого-то? Невмочь посидеть спокойно? Парень с дороги, понимаешь, устал, переволновался, а он тут же его за горло с кучей вопросов. Где его родные, спрашиваешь? Вон он рядом сидит, известный тебе аксакал! — Он показал на Дархана. Все остальные одобрительно закивали головами, засмеялись.

— Все это верно, конечно, но… — начал снова Назир-хан, но начальник перебил его:

— Никаких „но“! Люди только встретились, понимаешь, а ты раскипятился тут! Ишь жару-то в нем сколько, хоть хлеб пеки!

— А вы бы тоже не набрасывались на меня, подобно верблюду-самцу. Что в том плохого, если я поинтересовался, есть ли родственники у него? Вопрос законный, человек же он, — ответствовал Назирхан; он покраснел от возбуждения и, раздосадованный, вышел. „И правда, что в том такого?“ — зашептались за дас-тарханом.

Начальник решил смягчить неловкость, разрядить создавшуюся обстановку.

— Ушел — так пусть уходит. Ишь, привык, понимаешь, что все тут под его дудку пляшут, вот и разошелся совсем, удержу нет. Таких говорунов давно бы надо призвать к порядку, во все свой нос суют. Нет, вы посудите сами, парень устал с дороги, впервые переступает дедов порог, они и сами-то словом как следует перекинуться не успели, а он с допросом… надо бы знать каждому свое место; ничего, есть у нас несколько таких любознательных, я их всех воспитаю. — Начальник разошелся не на шутку. Дархан изумился: вспыльчивость соседа была ему в новинку.

Старик понял, что ему, как хозяину дома, надо брать бразды правления в свои руки, как это и следовало сделать с самого начала; мало ли какие еще споры-ссоры-препирательства поднимутся за столом? Покосился на внука. Тот, похоже, здорово проголодался, уписывал один баурсак за другим, чему Дархан порадовался.

За дастарханом установилась тишина. Начальник все еще кипел от гнева.

— Дорогие братья, добрые люди мои! — начал приятным баритоном Дархан. — Сорок лет с кайлом в руке проработал я на железной дороге, больше даже, и вот государство отправило меня на пенсию. За сорок лет своего непрерывного труда я получаю пенсию, которой мне хватает. Как говорится, с голоду не помру, от каравана, как говорится, не отстану. Живу как все, что люди делают, то и я. Голод, холод — все пережил я вместе с другими, не один я был, а это само по себе уже радость. Народная мудрость гласит: „Плачешь не от того, что голоден, а от того, что народ к тебе холоден“. Я тоже, не буду скрывать, переживал, что один остался на старости лет, ни жены, ни сына, ни дочери, ни внуков. В тысяча девятьсот тридцать втором году потерял я единственного сына, и вот, раз уж не сам он, так его частица… сын его… с самого сорок второго года, подобно соколу в степи, летал надо мной и вот отыскал мою крышу. Пусть отнимется язык у того, кто вспомнит народную поговорку: „Внук съест мясо, а тебе бросит кость“. Не верю я ей. Я теперь не одинок. Мне теперь и умирать не страшно, есть кому похоронить меня, поплакать обо мне, справить по мне поминки. Я счастлив, очень счастлив, гости мои дорогие!

— Э-э, на все воля всевысшего, — прошамкала старушка, утирая слезы. — Есть такие золотые слова: „Архар, у которого есть потомство, блеет, а тот, у которого его нет, от тоски немеет“. Господи, о чем еще мечтать теперь Дархану?..

Погодите, мамаша, — остановил ее начальник, — пусть аксакал закончит, заключит свою речь.

— Э, родной, зачем много слов? Благодарен я всем людям нашим, вам благодарен, не забуду я вашего добра ни на этом, ни на том свете. Сам не успею, так Жалгас, слова богу, отблагодарит вас за деяния ваши. В споре смысла нет. говорят, ешь у другого так, точно с врагом своим расправляешься, так что угощайтесь, родные, пейте чай, веселитесь. Оу, Жалгасжан, родной, дом твой, будь хозяином, не стесняйся, развлекай гостей, передаю поводья в твои руки, — так заключил Дархан свое благодарственное слово.

— Эге, старые жеребцы Турксиба, умный вы народ, уж так складно речь держать умеете! — расхохотался от души начальник, восхищенный словами Дархана. Он сидел уже веселый, лицо его раскраснелось от чая. Снова распахнулась скрипучая дверь — и вошел бригадир. С порога он начал шутливо:

— Ровесники мы с начальником, случается, перекинешься парой резких слов. Но мудрецы учат: „Разобидевшись на клеща, прицепившегося к шубе, не бросай ее в огонь“; так и я — вернулся снова. А то еще подумает молодой человек, какой, дескать, грубиян и задира живет в этом ауле.

— Ты уж лучше признайся, мяса свежего захотелось, мяса! — зашумели разом люди. Начальник смягчился, посмотрел на бригадира снисходительно с прощающей улыбкой.

— Впредь не хлопай крепко дверью, в которую придется входить снова, Назеке, — добавил он назидательно.

Той тянулся до самой полуночи. Все перецеловались, переобнимались, каждый угощал другого чаем, мясом; все дружно пели песни, аульные шестистишия, сочинявшиеся тут же, с ходу…

Дархан сидел разомлевший, довольный и только приговаривал:

— Ничего-ничего, лишь бы драки кто не затеял, а если кулаки у кого чешутся, так стучите ими в эти стены, все равно не сегодня, так завтра развалятся они; а коли развалятся, Жалгасжан заново четырхкомнатный дом отгрохает! — в голосе его звучала гордость.

— В обязательном порядке, аксакал, — вторил ему Жалгас, поднимая кверху указательный палец. — Перво-наперво мы вашу могилу завершим.

„Господи, откуда ему о ней известно, кто успел проболтаться? — удивился Дархан. — Вот языки у людей, как скоро сообщили внуку новости аула…“

Наконец разошлись последние гости. Дархан вышел подышать на свежем воздухе. Чья-то рука тяжело легла ему на плечо. Он проворно оглянулся в надежде, что это Жалгас. Но это была Багзия. Резко приблизив свое лицо к лицу Дархана, она принюхалась и с презрением отчеканила:

— У, дерьмо, и по такому случаю не выпил! Нет, ты не человек! — и пошла от него прочь.

Сотрясая стены старых домов Жыланды, с грохотом пронесся еще один поезд.