Песочные часы

Записки сумасшедшего (II)

19

Чолит в ресторане New York в Будапеште (в 1924, 1925, 1930 годах и т. д.); устрицы в Триесте, в отеле Imperial (в 1921 году?); белуга и зубан во Фьюме (неоднократно в течение 1931 года); рыбацкая уха в Нови-Саде у Аласа; венские шницели в Серебряном льве, в Суботице; шиш-кебаб в Скопье (в 1935 году); щавель с копчеными бараньими ребрышками, в Цетинье (в 1939 году); тартар из говядины в Загребе, Верхний город; говяжья вырезка с соусом, в вагоне-ресторане Ориент-экспресса (в 1921 году); paella valenciana, также в Триесте (в 1931 году). Все это обильно полито жилавкой,[10] бургундским, траминером.

20

Paella valenciana, эту испано-мавританско-еврейскую melange флоры и фауны, мне подали на круглой плоской сковороде, и я, зачерпнув из нее ложкой, подумал, что это блюдо держали в море и волокли по песку, зачерпывая им, как огромной сетью прямо из моря, все его благодати, флору и фауну, или, скорее, деревянным корытцем, как у золотоискателей. В белом промытом рисе попадались крупинки песка, иной раз и камешек, наверное, чтобы все это производило впечатление более натурального (если крупинки не были морской солью, потому что все это таяло на языке), а еще водоросли, лишайник и пряности, лавровый лист, шафран, каперсы и майоран, а еще камбала, сардины, ракообразные и моллюски (морские финики, сердцевидки), а еще лангусты, креветки, кальмары, а еще цыплячье крылышко, кроличья лапка и телячья спинка, все это погруженное в рис, как будто утопленное в морском песке, высаженное в рис, закопанное в ризотто; и вот только тогда, когда зачерпнешь этого риса, вот только тогда человеку становится понятно, — как только высунется красный усик султанки, крылышко птицы, хрусткие пятнистые клешни лангуста, раскрывшаяся раковина морского финика, полосатая раковина морской улитки, плоская раковина устрицы, — вот только тогда человек понимает, что это и не еда в обычном смысле слова, а какая-то мифологическая трапеза, пища богов, и приготовили ее не на кухне, как прочие блюда, а зачерпнули из моря этой медной сковородой, вместе с морской водой и солью, и песком, и камешками, а потом сковороду, наверное, волокли по морским глубинам и по берегу, поднимали и опять волокли все время по воде, а потом — сквозь прибрежный кустарник, сквозь густую прирученную растительность зеленого побережья, — оттуда те три лавровых листа, выглядывающие из риса, оттуда пули маслин, оттуда шафран и майоран, наконец, оттуда и тот тонкий, надрезанный посередине ломтик лимона, надетый на кромку сковороды, где он сияет, как маленькое средиземноморское солнце, освещающее далекий мифический пейзаж.

21

Трактат о картофеле. — Наступили времена, когда нам следует подумать о себе с точки зрения жизни и смерти, не как эгоистическим индивидам, а с точки зрения всей своей расы, этого божественного сорняка, расселенного по миру, рассеянного по всем континентам, так же, как и этот несчастный картофель (Solarium tuberosum), произошедший, как и мы, из далекого мрака истории и почвы, но чье выживание, в отличие от нас, больше не ставится под сомнение, пока на планете будут голодные рты и земля. Следовательно, этот несчастный картофель, Kartoffel, patate, этот хлеб бедноты, но неизбежный и в рационе богатых, поданный как-то замаскированно, в виде пюре и соуса, политый молоком и сливками, и соком дичи, — этот вульгарный картофель, эта манна земная и небесная, этот подземный нарост, земная золотуха, жесткая грыжа, комковатая луковица, — он никогда за свою долгую историю не развился в идеальную округлость яблока или помидора (еще одного божественного плода), а остался несовершенным, как человек, всего лишь иллюзорно симметричным, весь в желваках и шишках, в наростах, отростках, в ямках и порезах, без сердцевины и семян, без чего бы то ни было, что позволило бы предположить присутствие в нем Творца и Его мудрости, и он стал идеальной картиной земли и человека, из земли сотворенного, плоть и кожа, без сердцевины и без сердца, настоящий гомункулус (homo-homulus-humus), целиком и полностью по подобию человеческому, человека без души, человека, из которого изгнан Бог.

Помнишь ли ты, сестра, как мы детьми перебирали проросшую картошку в чулане, как мы находили маленькие человекоподобные картофелинки, с маленькими головками и заскорузлыми, уродливыми членами маленьких гомункулусов, с которыми мы играли, как с куклами, до тех пор, пока у них не отваливалась голова, или пока они не сморщивались и увядали, как старики? И, видишь, теперь, когда я выпрашиваю картошку, я не могу не вспомнить об этом странном сходстве картофеля с человеком, а, с другой стороны, если позволите, картофеля с евреем. Мы ведь вышли, как я уже сказал, из одного и того же мрака истории. Но почему же, господа, картофель долговечнее нас? Потому ли, что мы, что человек, более совершенен, чем картофель? Не думаю. Что касается нас, то я полагаю, что он долговечнее и совершеннее, чем мы, чем вы, и, следовательно, он нас переживет; он переживет великий катаклизм. И когда вернется голубка с веточкой оливы в клюве, когда ковчег вновь коснется твердой почвы, нос корабля выкопает из разрытой, истощенной, затопленной, измученной земли на каком-то новом Арарате клубень картофеля. И я начинаю всерьез верить, пусть ради красоты и фантазии, что картофель (Kartoffel, patate) — это единственное сущее на земле, и пусть Бог мне это простит, — созданное не волей Божьей и не десницей Творца, а дело рук оскопленного бесноватого шамана, плод алхимии скопца (этого Парацельс в своем труде De generatione rerum naturalium не учел в достаточной мере). Отсюда, возможно, и его молодость, его живучесть. Ему еще нет и пятисот лет, а в Европу его завезли только в шестнадцатом веке, как цветок, для красоты, и, знаете ли, куда? — В Испанию, господа! Думаю, что в контексте моего сравнения еврея и картофеля этот факт говорит сам за себя, потому что здесь, в Испании, где производилась селекция для продолжения путешествия, — Ewige Jude — и случилась судьбоносная встреча человека и картофеля, сефардского крючковатого носа и несовершенной формы клубня… А оттуда двинуться по миру вместе, чтобы в один прекрасный день в конце восемнадцатого века прибыть — картофелю, вы же меня хорошо понимаете, — к трапезе французских королей, и потом распространиться по миру и получить, в результате скрещивания и под влиянием различного климата и почв, самые разные формы и названия, а именно: мучнистый, карантин, алатум, голландец, сладкий и, наконец, как венец качества, magnum bonum, сладкий белый.

22

Свиньи — самые неразборчивые из всех животных. Несомненно, об этом знал и Мухаммед, и еврейские пророки-гигиенисты. Так, однажды молодой Мухаммед сидел и смотрел, как свинья поедает что-то ужасно грязное: она растерзала падаль и ела гнилую картошку, похожую на человеческие испражнения. Тогда его, сытого от съеденного свиного жаркого, которым он недавно набил свой живот, затошнило, потому что вспомнил то, что он ел, а то было мясо свиньи. Он быстро сунул палец в рот, как это делают пьяницы, и его вырвало в песок у моря. Потом он поспешил домой и внес в кодекс, который тогда составлял, и который позже назовут Кораном: не ешьте свинью, потому что у вас будет рвота. То же самое и с кошером: кто-то из пророков наелся тухлого мяса… Фанатик превращает свой случай в святое правило, в закон, в Божью заповедь. История религий (запреты и табу, кошер и т. д.) — это крайнее следствие индивидуального опыта. De gustibus: этот вид эстетизирующей демократичности фанатики не признают. Свой собственный вкус они провозглашают единственно возможным, каноническим вкусом. То же самое и с запретом на алкоголь. Святой напился, его рвало. Поскольку он стал слишком много болтать, заплетающимся языком пересказывая поучения, которые нисходили ему с небес, то святой, по приказу совета мудрейших, отказывается от алкоголя. Но верующие и дальше пьют, скот — он и есть скот, — а у него текут слюнки, по его святой бороде. Тогда он приходит в свою хижину и мечтает, как Бог ему наказывает передать людям Его завет: вино — грех. Вылейте вино в море, а пьяниц вместе с бочками бросьте в пучину. Да будет так. К счастью, ни один святой не помнил вкуса материнского молока. В противном случае…

23

Я склонен верить, что свой закон земного притяжения Ньютон открыл при помощи испражнений: сидя на корточках в траве, под яблоней, ранним вечером, когда вспыхнули и засияли первые звезды, укрывшись в темноте от нескромных глаз, потому что темнота была достаточно плотной, чтобы его спрятать, а звезды светили еще не так ярко, чтобы его было видно, луна же еще была за горизонтом; итак, в это мгновение тишины, когда начинают квакать первые лягушки, а ленивый кишечник шевелится от лирического возбуждения красотой природы и Божьего творения, ведь блуждающий нерв передает интеллектуальный импульс кишечнику и оказывает влияние на работу метаболизма, в этом центре всех импульсов; и вот тут-то и замаячило открытие такого простого, но фундаментального для будущего науки закона, пока он продолжал сидеть на корточках под яблоней, засмотревшись на звезды (яблок вообще в темноте не было видно, потому что яблок не было, а было дерево, усеянное звездами, а яблоки были собраны два дня назад, под его личным надзором, и, следовательно, не было опасности, что на него какое-нибудь упадет, пока он сидит на корточках под новым древом познания, в противном случае, он не присел бы под ним, а нашел бы какое-нибудь более безопасное место); итак, Ньютон почувствовал, как кал скользнул из возбужденного кишечника, без усилий и легко, вопреки хроническому запору, бывшего следствием исключительно долгого сидения над книгами; и вместе с радостью от этого открытия, которое вдруг мелькнуло в его сознании, то есть, что сила гравитации Земли придает всем телам то же ускорение в 981 см/сек2, и даже говну, и, что эта сила тяжести изменяется пропорционально квадрату расстояния тела от центра Земли; одновременно с осознанием далеко идущего значения этого открытия, что сопровождалось новым опорожнением кишечника, ему и явилось ужасно унизительное осознание того, что такой важный для истории человечества и универсальный закон он открыл при свободном падении собственных испражнений, однажды вечером сидя на корточках под яблоней… Это осознание, без всякого сомнения, заставило его покраснеть и задуматься над тем, сообщать ли вообще человечеству свое, по сути дела, унизительное открытие, к которому, похоже, приложил руку сам дьявол. Но, все еще сидя на корточках под яблоневым древом познания и вновь страдая от запора, Ньютон додумался до своей великой исторической лжи и заменил собственное говно яблоком, а человечество никогда не узнало правды и приписало яблоку заслугу этого открытия, потому что у яблока уже и так была и райская родословная, и мифологическое прошлое при выборе Париса, что и ему, Ньютону, было известно. Поэтому с тех пор яблоки падали по новому закону, по закону Ньютона, а дерьмо по-прежнему шлепалось сугубо анонимно, так сказать, вне действия закона, как будто законы массы и ускорения в 981 см/сек2 не имеют к нему никакого отношения!

24

О, это болезненное напряжение безумной женской утробы (матки), которая из месяца в месяц, в течение примерно сорока лет, упорно и безумно мечет свои яйцеклетки, как белуга, вечно готовая к новым родам, готовая каждый месяц принять семя смерти, выносить его под своим сердцем, убаюкать в своих объятиях!