Песочные часы

Картины Путешествия (I)

2

Задерживая дыхание, с головой, повернутой к двери, человек прислушивается. Впечатление, что они там, в другой комнате, не спят, а бодрствуют и только притворяются. Стало быть, он ждет, что сон их сморит. Ему кажется, что они могли бы своим бодрствованием, своей близостью (их разделяют только расшатанные двери с большой трещиной внизу), течением своих мыслей на него повлиять. Потому что мысль, особенно в такие тихие ночи, перед сном, конденсируется с такой силой, что, подобно электрическому заряду, вибрирует в воздухе, почти видимая, как жар над раскаленной печью.

По ту сторону дверей, однако, не слышно дыхания, не слышно ничего. Или то, что слышно, — вибрирующая тишина — это их дыхание, тишина их мыслей и их сна.

Теперь он повернулся спиной к столу. Его длинная тень, совсем нечеткая и колеблющаяся, разрезает помещение по диагонали, и бесформенная, деформированная тень головы преломляется у боковины деревянного ящика. Как лунатик, наступая на собственную тень, человек делает шаг в угол. Заслоненная от света телом, его рука вслепую опускается к невидимому предмету, замеченному им, когда он шагнул в угол или когда вошел в помещение. Он чувствует под пальцами и закругленные края картонной коробки, и гладкую холодную поверхность латунного замка. В руках он держит маленький школьный ранец без ремней (ремни, судя по всему, оторваны, потому что на обратной стороне еще торчат блестящие нитки), с закругленными деревянными боками и с крышкой из картона «под свиную кожу». Он поднимает крышку и придерживает ее подбородком. Под тонкими тетрадями нащупывает четырехгранный пузырек. Пузырек холодный и гладкий, как кубик льда. Он сжимает его в ладони, потом отвинчивает пробку, все еще не оборачиваясь к свету. Подносит пузырек к носу, осторожно, чтобы не коснуться горлышка, и вдыхает запах чернил. Потом закрывает пузырек и, повернувшись к свету, слегка встряхивает. На отполированных углах мерцает пламя лампы, оно лижет темно-фиолетовые чернила вдоль внутренних стенок пузырька. Человек опять начинает копаться в картонном ранце, придерживая крышку подбородком. Под тетрадями он находит тонкую, похожую на веретено, перьевую ручку и сжимает ее тремя пальцами, рисуя в воздухе какую-то арабеску. Затем прижимает кончик пера к ногтю указательного пальца; при этом слышится звук, похожий на хруст крыльев насекомого.

Вот он опять за столом, на мгновение замерев в неподвижности. Достал из внутреннего кармана пальто длинные листы бумаги в клетку и положил их на газету. Бумага согнута вдоль, как для документов, но не сложена. Сначала еще видны мелкие клетки, потом линии понемногу растворяются, сливаются и исчезают, а вскоре исчезают и освещенные края листов. На их месте остается только источник бледно-желтого света. Если бы в его кармане не было сложенного пополам черновика, написанного в последние дни (в каком-то безымянном ресторане, рядом с раскаленной печью, за столом, покрытом засаленной клеенкой; в мрачной комнатушке за лавкой, где продаются шаблоны для настенных вышивок, за старым ломберным столом, при свете газовой лампы; в купе скорого поезда, тоже ночью, при белом ацетиленовом свете; но и в полусне, в этом же самом помещении); если бы, следовательно, в этот черновик не было вложено столько труда, может быть, сейчас он бы от него отказался. Но черновик его влечет, вопреки сильному желанию поднести его к пламени лампы и лечь спать. Но все-таки ему не хочется все это бросать в огонь, теперь, когда он сделал первый шаг и отнял у пустоты эти несколько страниц. Невзирая на минутную слабость и сомнение, у человека появляется предчувствие, что, возможно, этот маленький фрагмент семейной истории, эта краткая хроника, несет в себе силу тех летописей, которые, увидев свет дня, спустя много лет, или даже тысячелетий, становятся свидетельством времени (и здесь неважно, о каком человеке шла речь), как фрагменты рукописей, найденных в Мертвом море, или на развалинах храмов, или на стенах темниц.

Итак, он достает из внутреннего кармана черновик, написанный карандашом на точно такой же бумаге в клетку, и бегло его просматривает.

Черновик лежит рядом с лампой. Волнообразно тлеет фитиль, пламя разгорается из лиловой сердцевины, переливаясь от красного к бледно-желтому. Цилиндр лампы покрыт копотью, а вокруг нагара просматривается серебристое обрамление, как на слепом зеркале. Слышно, как в тишине тихонько шипит волнообразно колеблющееся пламя. Шум времени.

На мгновение он откладывает перо. Газета-промокашка. В ней, поверх напечатанных заголовков о почтовых голубях,[6] первые слова письма, как в зеркале, как на древнееврейском.

3

Человек смотрит на острие пламени, трепещущее в потоке ледяного воздуха, врывающегося из невидимого окна напротив, затем взгляд скользит ниже, к стеклянному сосуду лампы. Сосуд в середине сужается и превращается в глубокий паз, стянутый ржавым железным кольцом. Это кольцо не смыкается до конца, два симметричных полукружья делятся спереди на расстоянии в один-два сантиметра. Вверх от железного кольца отходят две параллельные проволоки, соединяющиеся наверху в треугольник с закругленными краями, и удерживают в раме из ржавого железа зеркало с расходящимися краями. Зеркало образует два пламени-близнеца, два колеблющихся пламени, стоящих друг против друга, равноправно, невзирая на то, что одно из них, то, что отражается в зеркале, живет только благодаря иллюзии и миражу, по милости первого пламени. Изнутри сосуд тускло-зеленого цвета, как аквариум, заполненный застоявшейся водой, и кажется слизистым от каких-то водорослей и лишайников. Человек рассматривает сосуд, ища ту линию, которая должна показывать уровень керосина, поверхность жидкости, совершенно слившуюся с цветом стекла, оказав на него свое влияние, придавая ему собственный цвет: грязно-серый, тускло-зеленый, ржаво-рыжий. Сначала он ищет ее под ребристым кольцом, проникая взглядом сквозь мелкие бугорки, покрывающие кривовато насаженную полусферу стеклянного сосуда, где осела, между бугорками, жирная пленка керосина, смешанная с копотью и пылью. Не увидев уровня жидкости (а он ленится сделать рискованное и сложное движение — покачать лампу, чтобы жидкость сама себя обнаружила), человек окидывает взглядом ржавое железное кольцо в сужающейся части сосуда, точно посередине, как бы на талии, и, едва подумав, что линия уровня жидкости прячется где-то тут, обнаруживает в корне насыщенного влагой фитиля, белого и вялого, как пресытившегося кишечного глиста, чуть заметное сужение, небольшую деформацию, как будто палка преломляется в воде. Он понимает, не без опаски, что керосина в сосуде лишь на палец. Она все высосет, все сожрет. И, испугавшись этой мысли (что погаснет свет керосиновой лампы), он опять делает быстрый взмах пером, черкнув по бумаге, чтобы продолжить начатое, чтобы опередить тьму.

4

Расставив ноги, чуть ссутулившись, человек стоит у окна. На его плечи наброшено одеяло. Одеяло пахнет лошадьми и мочой. У человека на ногах галоши, в которых угадывается отблеск света, проникающего через низкое квадратное окно. С этой высоты он может видеть только кружение снежных хлопьев перед оконным стеклом и иногда размытый силуэт дерева. Снег скапливается на оконных рамах, образуя волнистую горку. Под порывами ветра горка меняет угол своих склонов, кривую горизонта. Вот, два чуть волнистых холма, почти одинаковой высоты, совсем схематичные, а потом ветер сразу быстро изменяет волнистую линию, соединяя два холма в один или формируя острый гребень на месте, где какое-то мгновение назад была впадина. Когда снегопад немного стихает, человеку кажется, что от окна до дерева не больше десяти метров, а когда ветер начинает закручивать крупные хлопья, дерево удаляется от дома, как лодка, оттолкнувшаяся от берега, незаметно. Это пространство с обманчивыми контурами также покрыто снегом, а волнистая поверхность, и она нестабильна, расчерчена следами ног, может быть, вчера вечером, может быть, несколько часов назад. Окно подрагивает под порывами ветра, и слышно тонкое, хрустальное царапание снега о стекло. Человек поднимает голову и прислушивается. На миг ему кажется, что вдалеке слышен лай собаки. Но этот звук исчезает в завывании ветра, смешивается с ним, и он уже не уверен, слышал ли он лай или только вьюгу. И долго ли он так стоит у окна, завернувшись в одеяло? Может быть, целый день, может быть, час-два, может быть, минут десять.

Вот он совсем склонился к окну, полностью заслонив свет. Пытается сквозь туманное освещение проникнуть взглядом за дерево, туда, где высится забор из плетеной проволоки, ячейки которой совсем забились снегом. Звук колокольцев слышится внезапно, без вступления, без вводной линии. Почти одновременно с этим звуком, ясным и прозрачным, он видит туманные очертания лошадиных голов, а потом, сразу, и тех, кто сидит в санях: кучера в побелевшей шапке и женщину, выходящую из саней. И у нее на голове шапка или меховая шляпа, если это не волосы, забранные в высокую прическу, на которую налип снег. Теперь женщина берет что-то с сиденья, потом протягивает руку кучеру. Человек смотрит, как женщина с маленьким саквояжем приближается к воротам, и как падает пушистый снег с проволочной сетки, а потом, как она шагает по глубокому снегу. Женщина идет прямо к нему. Человек быстро отворачивается от окна и быстрыми шагами подходит к двери. Слышится стук. Теперь он видит, как на продольной трещине приплясывает тень, а потом слышно, как шаги удаляются, скрипя по снегу. Человек смотрит сквозь трещину. Сначала не видит ничего — а потом только кружение снежинок. Опять слышит, как, скрипя снегом, приближаются шаги. Теперь он видит и женщину, ту самую. Она отряхнула снег с головы, и он четко видит ее пышные кудрявые волосы, забранные в высокий узел, на который падают хрустальные снежинки. Женщина закутана в черную вязаную шаль, из складок которой вынимает голубой конверт. Человек быстро поднимает голову и видит над дверью, с внутренней стороны, треугольный край конверта с влажными следами пальцев. Вновь приближает глаз к горизонтальной трещине, но женщина исчезает. Шаги больше не слышны. Отойдя от дверей, человек смотрит на конверт, не прикасаясь к нему. Наверное, он думает, что женщина, которая принесла письмо, где-то спряталась, и откуда-то наблюдает за трепещущим на ветру голубым конвертом, большая часть которого осталась снаружи, прикрепленным в трещине над дверью.

5

Человек лежит на кровати, скорее, даже сидит, облокотившись на большую подушку. Он укрыт серым одеялом, из-под которого высовываются только голова и руки. Держит в руке какую-то тонкую книгу или журнал. На обложке видны рекламные фотографии автомобильных покрышек разного размера и с разным рисунком протекторов, а поверх них крупные стилизованные буквы, несомненно, это марка покрышек. Название напечатано крупным шрифтом, наискось, в верхней трети тетради, на серо-зеленом фоне. Страницы засалены и во многих местах загнуты, может быть, случайно, может быть, затем, чтобы пометить какие-то важные сведения. Человек перелистывает шелестящие страницы скользящим движением большого пальца. От этого колеблется пламя керосиновой лампы на мраморной поверхности ночного столика. Вместе с пламенем начинают дрожать, как будто трогаются с места, многочисленные сани на обоях, напечатанные симметрично, на расстоянии примерно в десяти сантиметрах друг от друга. (Из-за этой симметрии, как и из-за множество раз повторенного серого рисунка, сани сливаются в одни-единственные, как и персонажи, участвующие в сцене, а сцена, запечатленная на рисунке, вместо того чтобы выглядеть статично, начинает оживать, вопреки повтору, или именно из-за него). Это старинные сани с высокими закругленными полозьями, придающими им форму ковчега. В сани запряжены две лошади, остановившиеся или только останавливающиеся. Кучер с большими усами и в меховой шапке, засыпанной снегом, натягивает поводья. Головы лошадей подняты вверх, вверх и немного повернуты в сторону, наверное, от силы, с которой натянуты поводья. Из саней выходит женщина с большой муфтой на левой руке, или это какой-то маленький саквояж, а правой рукой она держится за закругленную планку сиденья. Из-под шубы и длинного платья, доходящего до щиколоток, выглядывает неправдоподобно маленькая ножка в остроносых туфлях. Ножка застыла в воздухе между сиденьем санок и волнистой линией снега. Справа от санок, на уровне лошадиных голов, видны закрытые ставни на окнах какого-то изысканного особняка с большими арочными воротами. Очевидно, что женщина прибыла неожиданно, потому что ставни на окнах закрыты, тяжелые готические ворота тоже закрыты и наверняка заперты на засов. Пламя выровнялось, а ножка женщины замерла в воздухе, теперь абсолютно неподвижная. Неподвижны и головы лошадей. Передние ноги, согнутые в коленях под острым углом, застыли в воздухе. Бросив взгляд на только что закрытую книгу, человек кладет ее на мраморную поверхность ночного столика. Кроме книги, которую он туда положил, на мраморе рядом с лампой находятся металлическая пепельница и начатая пачка сигарет. Лампа из белого фарфора, с абажуром из тонкого прозрачного стекла, на котором нарисованы крупные лиловые ирисы. Прежде чем подуть на пламя, человек подкручивает фитиль. Теперь в комнате видна только мраморная столешница, похожая на глыбу льда. Кучер хлестнул лошадей, сани скользнули в темноту. Колокольцев больше не слышно, не слышно ничего. Только завывание вьюги по ту сторону окна и темноты. Женщина в меховой шубе ненадолго остановилась у ворот, а потом ворота ее проглатывают, чтобы в том же зевке пустоты тьма поглотила и сами ворота. На одном окне, за наполовину закрытыми деревянными ставнями проглядывает линия света, проникающая сквозь переплеты. Человек рассматривает линию света, проникающего в направлении его лица через сопряжения невидимых дверей. Она движется, как будто по ту сторону дверей кто-то перемещает источник света или убавляет или прибавляет пламя в лампе или только закрывает его рукой от ветра. Не слышно никаких шагов, никаких голосов, только завывание ветра и вьюги по ту сторону окна и тьмы. Полоска света, однако, становится шире, раскрывая одну сторону светлого треугольника на полу, а длинные тени начинают шевелиться, по окружности, вокруг оси предметов. Мраморная поверхность ночного столика выплывает из темноты, вместе с лампой, журналом, эмалированной пепельницей, начатой пачкой сигарет. В расширяющейся трещине света на двери появляется лампа, вообще-то только фарфоровый абажур, освещенный своим собственным светом. Фитиль, похоже, завернут, поэтому остальные части лампы не видны, как и держащая ее рука. Только на абажуре из тонкого прозрачного фарфора просматриваются лиловые цветы, наверное, ирисы. Этот светлый абажур с ирисами на мгновение зависает в воздухе, чуть покачиваясь, затем невидимая рука отворачивает фитиль. Одновременно и лампа, и рука, которая ее держит, начинают перемещаться вперед, а пламя пританцовывает на сквозняке, налетающем из раскрытых дверей и наполовину приоткрытых ставен. Женщина неслышно проходит по комнате, держа лампу на уровне головы и слегка отодвинув от себя. Лицо ее совершенно неподвижно, как будто отлито из воска, глаза, как кажется, прикрыты. Волосы забраны в высокий узел, черные или, может быть, седые. На ней длинная прозрачная ночная сорочка, ниспадающая до земли, собирающаяся в глубокие складки вокруг ее невидимых или только угадываемых щиколоток, поэтому кажется, что она парит в воздухе, лунатически прозрачная и легкая. Эта ночная сорочка розовая или телесного цвета, или же в свете лампы эти два цвета смешиваются и сливаются друг с другом. На расстоянии не больше вытянутой руки за ней бесшумно скользит другая женщина, в такой же ночной сорочке, ниспадающей до земли. И у нее волосы собраны в высокий узел, лицо как будто отлито из воска, глаза как будто закрыты. У этой второй нет лампы, но она протягивает руку вперед, как будто хочет забрать лампу из рук той, первой, перехватить ее, поэтому теперь она похожа не столько на близнеца, сколько на тень той, первой, на ее образ, отражающийся в каком-то боковом зеркале или в раскрытой створке какого-то шкафа, или в блестящих поверхностях мебели.