Вавилонская башня

– Извольте видеть: творения кисти, порожденные запретным творением пера. Впрочем, будем надеяться на лучшее. Как вам все это? Кто получит приз за самый прозрачный намек на содержимое книжицы?

– Это вонючка, но не тот, а другой, – сообщает Саскии Лео, стараясь говорить шепотом. – К маме много вонючек ходит.

– Шибает знатно, – солидно соглашается Климент.

– Замолчите, гадкие дети, – изрекает Джуд. – Ребенок в обществе должен молчать, пока его не спросят. Вам повезло, что вы не доросли до стендов и не видите мою коллекцию башен. Теперь отправляйтесь вон туда: там дева с благими намерениями миленько нарисовала сказки Перро. Изучите ее Кота в сапогах и Серого Волка, а потом поделитесь мнением. Оценивать прошу по десятибалльной системе.

Обложки к «Башне» разные, есть банальные, есть умные и с подтекстом. Вот, например, нечто в красочном, полудетском стиле Хокни[226]: кавалер в парике с буклями и дама в кринолине вперились друг в друга c неубедительным вожделением. Два-три замка, где к старинной, зубчато-каменной Германии подмешался Дисней. Долгая процессия карапузов, похожих на опарышей, с розами в руках уходит в замковые ворота и пропадает в темноте. Трое – не то сияющие Старцы Блейка, не то волхвы – стоят на башенной стене, вокруг мечутся стаи черных птиц. А тут вот – просто Брейгелева недостроенная Вавилонская башня, обветшалая, заплетенная дикой зеленью. Из окон, изо всех отверстий ее алеют яркие язычки – это кровь сбегает по карнизам. Джуд одобрительно кивает:

– Автор перемудрил со шрифтом: буквы сделаны из игл и булавок, но вообще обложка получше прочих. У остальных какие-то ужасные люди нарисованы, не мои. Они только мешают, заслоняют моих людей.

– А вот это неглупо придумано, – говорит Агата.

Перед ними полуабстрактное яблоко или что-то вроде, с вертикальной бороздкой меж кругло рдеющих щечек. Плод обвивает ядовито-зеленая змеевидная штуковина, острым концом уже зарывшаяся в мякоть.

– Бред, – фыркает Джуд.

– А по-моему, шутка неплоха, – возражает Агата негромко и низко. – Cul-vert[227] и Роз-задница. Вот оно, все в знаках зрительного языка.

– Вижу и отвращаюсь.

– На твоем месте я бы тоже отвращалась, наверно. Но я не ты, и мне это кажется остроумным. Надеюсь, автору хорошую оценку поставили.

– Хорошую, – подтверждает Джуд. – А теперь узрим мою славу и позор.

Подгоняемые Джудом, все спускаются в столовую, где выставлены работы по основам натурного рисунка. Здесь, среди прочих, им предстает голый Джуд, воплощенный мелом, углем, пастелью, гуашью, карандашом, акрилом, маслом. Нечто безлицее, длинно-костистое, укутанное волосами, – это Джуд. Дотошно прорисованные соски и член, бронзово-зеленые на серой бумаге – тоже он. Он – мягкие, мягкие штрихи свинцового карандаша, до жути точно воссоздающие бегемотово-серый отлив его кожи. Он царственно восседает в позолоченном кресле и лежит, свернувшись зародышем, на пышных и смятых подушках. Он – сухожилия, шишковатые колени, жилистая шея, розовая чешуя цыпок. Он – орлиное высокомерие и тоска, прячущая глаза.

Трое мальчиков молча переходят от картины к картине, но взрослые видят, что они украдкой сравнивают изображения его причинного места. Лео указывает пальцем и шепчет что-то Клименту. Тот кивает.

– Однако же я являю поучительное зрелище, – отмечает Джуд.

– Тебе нравится смотреть на себя – такого? – спрашивает Агата.

– Портреты подтверждают, что я существую. И что мы видим себя не так, как видят остальные (это я, впрочем, и раньше знал). И что голени у меня в определенном ракурсе не пропорциональны ни друг другу, ни прочим частям моей анатомии…

Откуда-то издали, из коридорных недр, доносится музыка. Играет джазовый кларнет. Полое дерево выдыхает прозрачную мелодию, долгий-долгий плач, перелив арпеджио, безответные жалобы. Все идут на звук. Кое-где на дверных ручках косо висят таблички, красными чернилами выведено слово: «ПЕРФОРМАНС – ТАМ». Перформанс пока еще не входит в программу училища. Мало кто из посетителей идет по табличкам, но Лео с друзьями тянут взрослых за собой. В хранилище скульптур, торцом выходящем к гаражам и стоянке, устроен небольшой помост, покрытый черным бархатом в меловой пыли. За ним – высокая сварная скульптура, выкрашенная в ярко-красный цвет: подобия стремянок громоздятся друг на друга и щетинятся подобиями клинков. Справа сбились в кучку гипсовые слепки с классиков, сколотые и от времени ноздреватые: невыразительный Аполлон, шатко прислоненный к смешливому Пану на козлиных копытцах, безголовая Афина с эгидой-Горгоной, конская голова, кентавр-маломерок. На левой части помоста Пол Оттокар играет на кларнете. Перед ним ноты на красивом золотом пюпитре, он во фраке и белом галстуке и сам красив, как классическая статуя. Справа что-то вроде клетки из длинных цветных трубочек от детского конструктора. Внутри человек в костюме птицы. У него пухлый ярко-желтый зад с хвостом из настоящих перьев, ноги в сморщенных желтых колготках оканчиваются большими когтистыми лапами (каркас из проволоки, замазка, изолента). Туловище вымазано дегтем и облеплено перьями, на голове высокий зеленый хохол. Лицо скрывает индейская птичья маска, поверх которой приспособлен длинный, как бабочкин хоботок, острый клюв из алюминия с розовой люминесцентной полосой сбоку. Этим клювом странное существо монотонно стучит в большое металлическое блюдо с черно-белым спиральным рисунком, лежащее у его лап. Стук идет вразрез с мелодией кларнета. Время от времени человек-птица вскидывает и бессильно опускает крылья, тогда раздается короткое стрекотанье трещотки.

– Это Донг с фонарем на носу[228], – говорит Саския. – Искал свою ненаглядную и забрел сюда.

– А вот вонючка. Который второй. Второй Джон, – сообщает Лео, пристально глядя на Джона, дабы убедиться, что их точно два.

Джон стоит в тени слепков и слушает с легкой улыбкой. Кроме них, тут только Десмонд Булл. Он чмокает Фредерику в щеку и улыбается Джуду.

Пол ненадолго обрывает мелодию, но молчит и на вошедших не смотрит. Его товарищ стучит с одержимым упорством. Пол кланяется, садится и начинает адажио из Моцартова Концерта для кларнета с оркестром. Человек-птица стучит, и кажется уже, что это какой-то неживой настырный механизм. Красивая мелодия течет, порой вскипая пузырьками. Клюв долбит металл. Фредерика пытается не слушать стук, но не может. Птичий человек хлопает крыльями, трещотка верещит, мелодия набирает силу. Человек вдруг перестает, и на какую-то секунду в тишине одиноко звучит тоненькая трель. Затем он принимается виртуозно изображать голос курицы, только что снесшей яйцо. Дети смеются: и правда, очень похоже. Музыка поет. Птичий человек опять стучит. Потом перестает и производит новую серию звуков: курица, истошно квохча, удирает от хозяйки, но тщетно: вот ее настигли и свернули шею. Человек давится, всхрипывает, сипит. Дивная музыка течет мимо. Фредерика думает: а в чем задача всего этого действа? Маловата задача, или я чего-то не понимаю.

В те годы похожие мысли приходили ей нередко.

Вот музыка кончилась. Пол закрывает ноты, складывает пюпитр, достает откуда-то спички и поджигает клетку.

– Осторожно! – вскрикивает Булл.

Пластик вспыхивает понизу, чернеет и перестает быть. Сооружение заваливается. Кларнетист и птица отвешивают поклон и сходят с помоста.

– Это все? – спрашивает Лео.

– Все, – без улыбки отвечает Пол.

– А ничего, смешно, – поразмыслив, замечает Климент.

– От этого голова болит, – хмурится Саския, существо более музыкальное, чем Лео и Фредерика.

Братья стоят плечом к плечу.

– Вот вы клетку сожгли, а как же теперь играть будете? – спрашивает Лео.

– А мы и не будем, – с сильным ливерпульским выговором отвечает из-за маски птичий человек. – Мы тут закончили. Теперь в забегаловку идем, спагетти есть. Хотите с нами?

– Хотим. Спагетти – это отлично, – говорит Джон и оборачивается к остальным. – А вы?

В итоге идут все, благо «Спагетти-хаус» как раз за углом.

Вроде все естественно: случайно встретились братья, друзья решили после выставки посидеть в ресторанчике. А птичьего человека зовут Сило. Под настырным клювом и маской у него оказывается бледное лицо в очках и тощая шея. Фредерика спрашивает Джона, который его, кажется, знает, не происходит ли Сило от silentio[229].

– Нет. Его зовут Сидни Лоув, это первые слоги имени и фамилии.

– Но это можно считать знаком, – встревает Пол. – Не зря же слоги так совпали. Тут может быть некий смысл.

– Из любых слогов можно выудить некий смысл, – возражает Джон.

– Ты эмпирик и националист, – изрекает Пол так, словно в этих словах скрыто тонкое оскорбление.

За обедом все, кажется, довольны. «Спагетти-хаус» отделан в стиле итальянской таверны: деревянные перегородки, скатерти в красно-белую клетку. За каждым столиком счастливые студенты пьют кьянти по случаю выставки. Дети притихли в ожидании карбонары и болоньезе.

– В камень-ножницы-бумагу умеете? – Джон хочет устроить турнир.

– А ты тогда правду сказал? Что у вас всегда одинаково выпадает? – спрашивает Лео.

Пол с улыбкой взглядывает на Джона:

– Ты ему сказал, что всегда?

– Тогда так и было.

– А сейчас? Попробуем?

Это как бороться на руках: дружеское – и все же напряженное – испытание силы. Братья сидят напротив. Вот разом выкинули ладони. Бумага. Еще! Камень. Еще! Камень-камень. Камень-камень. Камень-камень. Ножницы-ножницы. Бумага-бумага. Ножницы-ножницы. Камень-камень. Камень-камень. Фредерика смотрит с тревогой.

– Закон средних чисел на вас, похоже, не действует, – удивляется Булл.

– Вы что, мысли друг у друга читаете? – спрашивает Сило.

– Не читаем, знаем, – отвечает Пол. – Просто – раз! – и сразу знаем.

Ножницы-ножницы. Бумага-бумага. Камень-камень.

Братья глядят победно.

– Помнишь, как мы пели? – спрашивает Пол и принимается напевать: – Все равно тебя я лучше, все равно во сто раз лучше!

– А вот и нет! – подхватывает Джон.

– А вот и да!

– А вот и нет!

– А вот и да!

– На самом деле бывало по-разному, конечно, – говорит Пол.

Фредерика не видела их вместе с Ночи Гая Фокса. Лео, Климент и Тано принимаются подпевать:

– Все равно тебя я лучше!..

А я-то считала, что они соревнуются из-за меня, думает Фредерика. Ее особое, неестественное и недолго продлившееся положение женщины в Кембридже, где на одну Еву одиннадцать Адамов, придало ей женскую самоуверенность, возможно даже излишнюю. Самые заурядные женщины в университетских стенах превращались в королев. Теперь же она видит, что дело не в этом, по крайней мере не совсем. Это она соревнуется с каждым из братьев за внимание второго. И проигрывает. Вот они сидят довольные, с улыбкой выкидывают одинаковые руки: камень-ножницы-бумага. У них нет ни победителя, ни проигравшего и нет разделяющей черты между ними. Они как лезвия одних ножниц. Или как Джон Донн сказал:

Как ножки циркуля, вдвойне
Мы нераздельны и едины[230].

«Кого Господь сочетал, того женщина да не разлучит»[231] – у Фредерики вот-вот вырвется наружу злой, отчаянный смех. Коротко в памяти: они с Джоном, нагие, слитные, освященные ее кровью. Десмонд тайком просовывает руку ей за спину, соскальзывает ниже, крепко и уверенно скругляет ладонь. Фредерика его не отталкивает.