Вавилонская башня

XXI

Жако заявляет, что будет апеллировать. Адвокаты против: шансы на успех крайне малы, выйдет попросту трата времени, денег и сил. Добывать протокол суда долго и дорого, к тому же там фиксируется не все. Не страшно, говорит Жако, Сниткин весь процесс записал на магнитофон, я уже велел секретарше сделать распечатку. Требуется замена Хефферсону-Броу, который решительно воспротивился любому продолжению. Советуют некоего Джона Мортимера, адвоката по разводам, у которого было несколько крупных побед. Он молод и сам пишет пьесы. В «Таймс» завязывается едкий спор между общественниками о суде присяжных и о том, кто или что есть тот здравомыслящий англичанин, которого присяжные призваны представлять. Возникает Фонд юридической защиты искусства от государства, но пожертвования притекают вяло. Олифант, в отличие от коллеги, настроен более оптимистично и какое-то время изучает распечатку, прирастающую у секретарши в лотке для исходящих. Беда только в том, что клиент его куда-то запропастился. Пока Жако делал заявление для журналистов, Джуд отошел в уборную, и больше его не видели. Письма до востребования остаются без ответа. В училище вместо него позирует бывший боксер, шоколадный и мускулистый.

Фредерика не особенно вслушивается в жалобы Жако на сбежавшего подопечного: у нее свои горести. Приближается слушание об опеке, а суд над Джудом расстроил ее еще больше. Ей кажется, что они с Джудом просто непослушные дети. Об их шалостях стало известно взрослым, и те, рассудив по своим непостижимым законам, объявили: это вовсе не шалости, а преступления. У нее детское чувство, что взрослый мир – то, что казалось ей взрослым миром, – вместо логики живет системой чувств и предрассудков, и ничего в ней предугадать нельзя. Их заставили рассказать о несуразице собственной жизни на чужом для них языке. Их судили и нашли легковесными. Впрочем, не важно. Какая разница, что думают о «Башне» двенадцать обывателей, не понявших в ней ни слова? Какая разница, что думает судья Пунц о женщинах с образованием и сексе после пришествия Таблетки?.. Да нет, разница есть, конечно. Теперь Джудову книгу не прочтут и – что во сто раз хуже! – у нее отберут Лео.

Поначалу Фредерика находит утешение в обществе миссис Барлоу, соцработницы из суда. Та приходит часто, не устает подбадривать и восхищаться: они с Лео нашли общий язык, мальчик «мудр не по годам», с ним «что ни день, то какое-то открытие» и «вы должны им очень гордиться». Потом ее начинают раздражать цитаты из Юлианы Нориджской[275], которые так любит миссис Барлоу:

– Все разрешится. «Все разрешится и сделается хорошо»[276].

– Не уверена.

– А я – верю. Она, конечно, имела в виду жизнь в целом, но… Вы совсем не веруете, миссис Ривер?

– Нет, – отвечает Фредерика и думает, что даже сейчас, с чистым рассудком говоря простую правду, она предстоит суду, который может забрать Лео. – Моя сестра была замужем за священником, – не к месту добавляет она.

– «Все разрешится и сделается хорошо». А знаете, какое там продолжение? Все разрешится, если, прося о чем-то, мы будем заботиться о чистоте своих побуждений. В основе всего – чистота побуждений.

– Я вас не понимаю.

– Не обращайте внимания, просто вспомнилось. Главное ведь сейчас то, что лучше для Лео, миссис Ривер.

Фредерика видит поля и пастбища, леса и холмы – самые английские вещи на свете. Вон черный Уголек флегматично трусит по лугу под мелким дождичком…

– Тут нет «лучше». В любом случае что-то будет хорошо, а что-то плохо. Запутанная, нелепая ситуация, как и вся жизнь. Жизнь по преимуществу нелепа, но суду об этом не сообщили.

– И не нужно сообщать, там это и так знают. Ведь в редкие моменты, когда все хорошо, люди к судье не идут. Это его работа – разбираться в нелепице. Поэтому не отчаивайтесь и верьте в лучшее.

– Они все проглотили. Все вранье, все, что им про меня наговорили…

– Может, в этот раз будет другой судья. Главное, верьте.

Судья тот же. Лео сидит в зале под присмотром миссис Барлоу, а его родители по очереди рассказывают, как они обустроят его жизнь. Адвокат Найджела показывает фото: сперва поместье, фруктовый сад, прекрасная детская. Потом свалка посреди Хэмлин-сквер, кроватные остовы и гниющие кресла в зловещих отсветах костра, у которого пляшут чернокожие ребятишки. Адвокат сообщает, что за Лео уже закреплено место в Свинберне.

– Как вы знаете, господин судья, школа очень изменилась. То, о чем кричали из-за процесса над книгой, – это глубокое прошлое. Стандарты, безусловно, сохранились, но там новое руководство, это прогрессивные люди, и условия в Свинберне сейчас прекрасные.

Адвокат добавляет, что тети Лео и его няня тоже здесь, в зале, они расскажут, какой славный и любящий дом его ждет, ждет с тех пор, как матери вздумалось сорвать ребенка с места и увезти в город.

Потом говорит Найджел, коротко и резонно. Сын есть сын. По счастью, есть возможность обеспечить ему спокойную жизнь в Брэн-Хаусе, любви и заботы хватит с избытком. Его бывшая жена, конечно, по-своему любит сына, но прирожденной матерью ее не назовешь, ей это все не очень интересно, и вскоре она поймет, что для общения с сыном ей вполне достаточно визитов в поместье, где ей, разумеется, всегда рады. Она живет в сомнительном районе, заводит сомнительные знакомства. Найджел не хочет, чтобы Лео рос среди всего этого. Сейчас он даже резок, он говорит с судьей как мужчина с мужчиной, смотрит уверенно, но голос выдает волнение.

Теперь очередь Пиппи Маммотт. Мать, говорит она, Лео никогда не любила, в ней ничего материнского и нет, а мальчик ей нужен, только чтобы всем отомстить. Это она, Пиппи, была ему матерью, после всех болезней его выхаживала, учила шнурки завязывать, вообще все что нужно делала, а «она» только «куксилась» и «книжки свои читала».

Фредерика хочет говорить, но губы движутся без звука. В этом зале она неслышима. Пунц кисло взирает на нее сверху вниз, сморщив длинное белое лицо:

– Погромче, пожалуйста.

– Простите. Я хотела сказать, что свалку с площади убрали. Там теперь прилично, круглый газон, а посредине инь и ян из кирпичей. Все соседи помогали.

– Это хорошо.

– Просто не нужно представлять все хуже, чем есть. Понятно, что я с поместьем тягаться не могу, и Лео, конечно, должен там бывать. Но жить он хочет со мной, и я все устроила неплохо, мы справимся, хотя, конечно, женщине трудней, чем мужчине, работать и одновременно заниматься ребенком. К тому же я не одна, я живу с соседкой, мы взрослые, ответственные люди, Ваша честь. Я знаю, что в Брэн-Хаусе любят Лео, и он их всех любит, но у меня тоже есть понятие о семье и традициях. У меня читающая, думающая семья. Его отец хочет, чтобы он рос на природе, чтобы был лес, была лошадь, – но есть еще и я. Мне важно, чтобы он читал, чтобы жил среди книг. Мне важно, где он будет учиться. Это садизм: ребенок спит в жутком дортуаре, когда дома у него есть мать… Вы можете не соглашаться, но это мое мнение, и я имею на него право. Я мать Лео. Мой отец был учителем в частной школе, причем очень либеральной, и я знаю, о чем говорю. Меня тут много критиковали, и вы тоже, когда мы разводились. Там и вранье было, но это уже прошлое. Конечно, это не идеал, когда нужно и зарабатывать, и растить ребенка – лично на себя я алиментов не хочу и не возьму, – не идеал, но я справляюсь. Подумайте, если бы я была такая, как они говорят, разве бы я боролась за Лео? Когда мы разводились, вы спросили, собиралась ли я взять его с собой в Лондон. Я ответила, что хотела оставить, так было бы лучше, но он меня упросил. Это правда, это именно так: я хотела оставить, а он выбежал… Он маленький, но он знает, чего хочет. Теперь для меня это немыслимо – оставить Лео. Если только он сам не попросит.

– А если попросит?

– Если попросит, придется. Он сам… – Фредерика не может продолжать.

Судья хочет поговорить с миссис Барлоу наедине. Остальные выходят в коридор. Через какое-то время выглядывает миссис Барлоу: Пунц вызывает Лео. Но того уже увели куда-то «поиграть», и все долго ждут. Наконец их приглашают обратно в зал. Фредерике физически плохо: в эту минуту ее жизнь полностью в руках других людей. Неистовая Фредерика, умница и гордячка, сидит в казенном зале, где решают ее будущее, – и все из-за мальчика, который ждет где-то в коридоре. Мальчика, чьи права и желания важней для нее, чем ее собственные. У нее мелькает мысль, что рождение Лео – простой и явный итог блаженства, что она испытала с Найджелом. Но тогдашнее блаженство никак не связано для нее сегодня с фактом бытия маленького нового человека. Силы кончились, внутри пусто, сейчас у нее все отберут. Судья уже начал свою речь, но Фредерика не слышит его.

– …традиционно отдает предпочтение матери. Считается, что забота о детях – природное предназначение женщины, что ребенку, по крайней мере в первые годы, необходима мать, ее физическое присутствие. Но в данном случае у меня были серьезные сомнения. Свидетели другой стороны говорят, что миссис Ривер лишена материнских чувств, и действительно, ее не назовешь эталонной матерью – так сказать, Матерью с большой буквы. Но, по чести сказать, часто ли мы видим в жизни этот эталон? И тем не менее большинство женщин справляются с воспитанием детей. Мисс Маммотт приняла на себя материнскую роль в отношении Лео и, пожалуй, даже чересчур в нее погрузилась. Миссис Ривер отнеслась к этому спокойно, без ревности и досады, а вот мисс Маммотт говорит о ней очень зло и явно ревнует мальчика. Это меня слегка насторожило. Мы много услышали о старой аристократии, о старинных традициях семьи Ривер, но на меня большое впечатление произвели слова миссис Ривер: у ее семьи, пусть и не столь именитой, тоже есть традиции, и она как мать вправе желать, чтобы мальчик их унаследовал. Мир состоит из разных людей, в жизни нужны и книжники, и коммерсанты.

Я убежден, что родители очень любят Лео и в первую очередь хотят, чтобы ему было хорошо. Тут ему повезло, в отличие от многих, кого мне приходится видеть в этом зале. Ясно, что мать не сможет создать ему те же условия, но условия – еще не все. Я сам учился в закрытой школе, где из детей растили спартанцев, и согласен с миссис Ривер, хоть это, наверно, ее удивит: мальчику, особенно маленькому, лучше жить дома, там, где его любят.

Миссис Барлоу говорила со всеми причастными: с родителями, с родными в усадьбе, с соседями на Хэмлин-сквер, она очень ясно и вдумчиво мне все изложила. Лео произвел на нее прекрасное впечатление: мальчик умный и развитой. Сегодня утром я сам с ним говорил – я всегда снимаю мантию, когда говорю с детьми, чтобы не напугать, им и без того страшно… Миссис Барлоу и я пришли к одному и тому же выводу: Лео хочет жить с матерью. Отца он любит, хочет видеться с ним, бывать в усадьбе, но больше всего он боится потерять мать. «Это страшней всего» – так он сказал. Миссис Барлоу, правда, считает, что страх тут двоякий: что его отберут у матери и что она сама его бросит. Но это уже вопросы глубинной психологии, мы их касаться не будем, поскольку налицо желание мальчика. Кстати, замечу: он говорил свободно, он привык, что с ним считаются, и это, безусловно, заслуга родителей.