Вавилонская башня

* * *

Последний свидетель обвинения медленно идет к трибуне, а когда доходит, оказывается, что его за ней едва видно. Это крошечный, хрупкий старичок с приветливым морщинистым личиком: пергаментная кожа исчерчена, как древняя карта, и присыпана старческими бурыми островками. У него золотые очки на крючковатом носу и черная шелковая кипа в окружении кипенно-белых, младенчески тонких волос. Просторный черный пиджак топорщится на горбатой спине. Руки, похожие на когтистые птичьи лапки, на пучки косточек, переплетенных венами, сжимают кромку трибуны. Он представляется: профессор Эфраим Зиз, Кембриджский университет. Профессор – специалист по еврейской истории и раввиническому иудаизму. Он выжил в Треблинке, где погибли его жена, дети и сестры. Среди его работ – исследования еврейских мифов о языке и молчании, такие книги, как: «Язык людей и ангелов», «Смешение языков и молчание», «Кафка и немецкий язык» и «Сокровенный приют». Последняя, поясняет он тонким, отчетливым голосом, посвящена чувству «внутреннего, сокровенного, молчаливого приюта», благодаря которому «некоторым узникам, к счастью или к несчастью для них, удалось выжить».

Сэр Августин спрашивает, читал ли он «Балабонскую башню».

Зиз: Читал.

Уэйхолл: Каково ваше мнение?

Зиз: Талантливый автор написал умную книгу, за которую заплатил подлинным страданием. Но в конечном итоге это не литература. Это порнография.

Уэйхолл: Не могли бы вы это обосновать? Чтобы присяжным был ясен ход вашей мысли?

Зиз: Порнография апеллирует лишь к некоторым сторонам человеческой натуры. Тут важна власть одного человека над телом другого, весь человек сводится до телесных функций, причем всего нескольких. Эти функции бесконечно повторяются в преувеличенном виде – напоказ, без покровов, без малейшей тайны. А без тайны невозможна мечта, нежность, доброта, нега – все несказанное невозможно. Порнография срывает покров стыда, и то, что под ним, превращается в гниющую рану, в смертельную заразу. Так мы понемногу теряем человеческую сущность.

Уэйхолл: Насколько я понимаю, вы об этом писали.

Зиз: Писал. Если позволите, я процитирую отрывок из сборника «Олимпия» Мориса Жиродиа[274], который я критикую в своей книге. «Нравственная цензура – наследие прошлого, долгих веков, прошедших под гнетом Церкви. Сегодня, когда мы почти освободились от этого гнета, можно ожидать, что литература преобразится. Я говорю не об отрицательных аспектах свободы, а об исследовании положительных сторон человеческого разума, которые так или иначе связаны с сексом или порождены им». Это, конечно, глупость, автор катастрофически увлекся. Но увлекся он, развивая те самые постулаты, которых придерживаются сегодня видные, уважаемые интеллектуалы. И в том числе – те, кто так красноречиво защищает «Башню». Ничего невысказанного быть не должно, говорят они. Не должно быть молчания, не должно быть тайны. А о чем говорить? О сексе, о теле как абсолюте. Общество, лишенное веры, логическим путем может дойти и до этого. Ницше, которого мистер Мейсон так любит, писал: «Некогда Богом был дух, потом человек, сегодня – толпа». Толпа – это публичный человек, упрощенный до животной сути, до бездушного тела. Я видел, что такое тоталитарная власть, власть людей, получивших тотальную свободу распоряжаться телами других. Конечно, власть над телом ограниченна: с ним не так уж много можно сделать, но все, кто ей обладает и упивается, устроены одинаково…

Дело не только в том, что говорит Зиз притихшим зрителям и присяжным, – он так стар и хрупок, он так много пережил, он так обходителен и обаятельно серьезен. Олифант спрашивает его, как и Магога, не считает ли он, что автор «Башни» на его стороне, оперирует его же постулатами и «противостоит тотальной – или тоталитарной – свободе».

Зиз отвечает:

– Мистер Мейсон опирается на миф о Вавилонской башне – древний миф о Боге и языке, – чтобы высказать современную мысль о человеческой плоти, о ее раскрепощении, о ее страданиях. Многие раввинические комментаторы задумываются: почему Бог не погубил строителей Башни, как жителей Содома и Гоморры или поколение Потопа? Иегуда га-Наси дает такой ответ: они друг друга любили и работали ради общей цели. Поэтому Бог пощадил их и послал восемьдесят ангелов научить их восьмидесяти языкам. Племенам стало труднее общаться между собой, но они спаслись. А герои мистера Мейсона не спаслись, потому что в его книге нет ничего, кроме раскрепощенной плоти и тотальной свободы. Они лишены человеческого достоинства, а значит, для них надежды нет.

Олифант: То есть вы считаете, что книга проникнута пессимизмом, но при этом обладает литературными достоинствами?

Зиз: Я не говорю, что их нет. Но их недостаточно. Недостаточно, чтобы утверждать, что книга принесет больше пользы, чем вреда.

Олифант: Вы это говорите как религиозный наставник?

Зиз: Да. И еще как человек, слишком хорошо знающий, что значит страдание. Я хочу, чтобы люди страдали как можно меньше.

Обвинитель и защитник произносят заключительные речи. Сэр Августин говорит ясно и в целом спокойно. Он напоминает суду, что тема «Балабонской башни» узка, а сюжет состоит из повторов. Зачитывает несколько особенно жестоких отрывков. Цитирует де Сада:

Является ли убийство преступлением в глазах Природы? Мы заденем гордость человека, приравняв его к другим тварям, и все же он лишь животное, подобное прочим, и для Природы смерть его не важней смерти мухи или быка… Разрушая, Природа движется вперед, это она подталкивает убийцу, чтобы он в уменьшенном виде повторил действие чумы или голода… Говоря проще, убийство ужасно, но часто необходимо, никогда не преступно и потому должно быть дозволено республикой.

Кто выписал эти слова для памяти и часто перечитывал? – спрашивает сэр Августин. Кто невинных жертв своего садизма называл животными? Иэн Брейди. Убийца, который подобными писаниями и вытекающим из них черным нигилизмом заморочил голову своей несчастной сообщнице-жертве. Не верьте, говорит он, что жестокость не заразна. Гуманные эксперты защиты позабавили суд речами о невинных радостях садомазохизма. Почти все они, в либеральном задоре твердившие, что все дозволено, отказались признать, что описанное в книге хоть как-то их взволновало, в половом или ином смысле. Они отказались признать, что, читая об издевательствах над маленькой Фелиситой или о мучительной смерти Розарии, ощутили стыдное томление или холод мурашек. И это эксперты, это специалисты, повторяет прокурор. Вот, например, профессор Мари-Франс Смит: красавица с холодным галльским умом по неведомым причинам решила посвятить себя изучению сексуальных прожектов Фурье и гнусностей де Сада. Мистер Холли, священник, извращенные фантазии Мейсона сравнивает с муками Бога своего. Мистера Гусакса понять сложнее, но вместо нормальной реакции на изображения насилия, секса, садизма суд услышал от него поток абстрактных слов, которым он по желанию придает какое угодно значение: «свобода», «угнетение», «раскрепощение»… Тут сэр Августин замечает, что все эти игры возможны лишь потому, что мистер Гусакс живет в цивилизованном обществе и его право на словоизвержение защищают суды и здравомыслящие присяжные – такие, как вы, господа.

– Вы прочли эту книгу. Я не знаю, что вы почувствовали. Может, вам стало мерзко, может, она пробудила в вас что-то, что вам не понравилось. Может быть, вас, как и меня, прочитанное ужаснуло… У меня было много дел о непристойных публикациях. Да, любая порнография отвратительна, но с этой книгой дело сложнее. Обычная порнография вульгарна и однообразна – никакого ужаса она не вызывает. Может показаться, что она противостоит настоящей, живой жизни, но это лишь потому, что авторы с зачахшей фантазией пишут для читателей, у которых ее отродясь не было. Соглашусь, «Балабонская башня» написана лучше, чем весь тот мусор, который тоннами проходит через наши суды. Именно поэтому она сильней и опасней. Эксперты довольно витиевато сообщили нам, что это из-за ее литературных достоинств. Правда, по их же словам, достоинства только что вышедшей книги оценить сложно. Заступники «Башни» почти в один голос утверждают, что те самые описания никак на них не подействовали. Думаю, господа присяжные, вы не настолько наивны, чтобы в это поверить. Ваша реакция проще и честней, без абстрактных словес, без догм. Вы хорошо понимаете, какие выводы сделали бы из «Башни» Брейди и Хиндли, – и не только они, но и садисты помельче, которые, сидя по своим углам, могут много причинить зла.

Что до мистера Жако, то я убежден, что он человек великодушный и честный и намерения питал самые благие. Но, как все мы заметили, он несколько чудаковат. Он был обманут модными словами, ложно понятыми либертарианскими идеалами, и потому решился на весьма сомнительное предприятие. Теперь о мистере Мейсоне. С юности – можно даже сказать, с детства – его растлевали телесно и духовно. И я ему глубоко сочувствую. Мой коллега мистер Хефферсон-Броу познал ужасы Свинберна, поэтому, когда он защищает мистера Мейсона, в его словах звучит личная нотка. Безусловно, я сочувствую и ему. События детства и юности определили дальнейший путь мистера Мейсона, его тягу к темным сторонам жизни, суть и стиль его «Балабонской башни». Думаю, вы не раз слышали популярную аксиому, что родителей-садистов самих били в детстве, а большинство педофилов в прошлом жертвы растлителей. Это порочный круг насилия, и, когда мы с ним сталкиваемся, человеческий долг каждого – попытаться его разрушить. Мистеру Мейсону причинили много боли, но теперь он стремится – возможно, даже неосознанно – причинить такую же боль другим.

Здесь уже не раз говорили, и я повторю: в деле о разлагающем влиянии книги мотивы и намерения автора не учитываются. Да, вполне возможно, что мистер Жако прекрасный человек, а мистер Мейсон считает себя серьезным писателем. Но перед вами стоит главный вопрос: может ли «Балабонская башня» оказать разлагающее влияние – не на экспертов и литераторов, а на обычных людей? Людей, которым и без того непросто дается жизнь, людей, не защищенных от соблазнов, от ошибок, на которые порой толкает отчаяние? Если вы решите, что книга может оказать на них такое влияние, перед вами встанет новый вопрос: компенсируется ли это литературными и иными достоинствами книги, ее глубиной, гуманизмом, важностью темы, красотой языка? Чье мнение вам важнее? Многословных экспертов, которые все видят через дымку собственных заумных теорий и благих намерений? Или профессора Зиза, мудрого человека, много страдавшего и не желающего, чтобы страдали другие? Напомню: профессор считает, что «Башня» – не литература, а порнография и что она опасна.

Хефферсон-Броу говорит пространнее, с возгласами и частыми повторами. Снова и снова он напоминает суду, что «в наши дни» допустимо многое из того, что некогда сочли бы непристойной клеветой. При этом не вполне понятно, как он сам относится к такому повороту событий. Мы публикуем научные исследования, посвященные садизму и мазохизму, говорит он. Почему нельзя публиковать серьезные романы о том же самом?..