Вавилонская башня

XIV

С сентября Лео и Саския должны пойти в школу. И вот Фредерика и Агата ведут их, а дети шагают невозмутимо, держась за руки, по серым и пыльным улицам Кеннингтона. Основательно посоветовавшись с коллегами из сферы школьного образования, Агата выбрала Начальную школу Уильяма Блейка. Она расположена в центре Лебанон-Гроув – лишенного всякой растительности полумесяца из магазинчиков. Сама школа – высокий, мрачный, краснокирпичный куб с мутными зарешеченными окнами, к которым изнутри приклеены бумажные попугайчики, цыплята, цветочки, облака. За высокой оградой из остроконечных прутьев – большая асфальтовая детская площадка. В здание ведут три входа – все похожи на храмовые врата, с готическими каменными арками, тяжелыми дверями с большими засовами, и над каждым вытесанная надпись: «Мальчики», «Девочки», «Общий». Несмотря на угрюмо-викторианский вид, школа, уверяет Агата, славится своими прогрессивными, новаторскими подходами. Обеим неспокойно. Дети как вцепились друг в друга, так и не расстаются. Вчера Лео сказал: «Вот Гензелю и Гретель повезло: их было двое. Потому-то и кончилось все хорошо». Дети повзрослее мчатся, обгоняя младшеклассников: толкаются, отпихивают, перекликаются. Дети разные: белые, черные, мулаты – во всех возможных соотношениях. У общего входа, обозначенного как «Общий», их встречает администратор, берет детей за руки. Это худенькая девица в мини-юбке клубничного цвета и высоких черных сапожках. Волосы в цвет одуванчика, губы – химерического светло-кремового оттенка, глаза подведены черным, накладные ресницы. Ни дать ни взять большая кукла. Фредерика ждала некую материнскую фигуру, а перед ней – чадо меж чад. Голос у мисс Найтингейл добрый, участливый. Она ведет детей в гардероб, где каждому отведен свой крючок, а над ним – имя и картинка с животным. Над крючком Лео изображен лев и написано: «Лео. Лев». Мисс Найтингейл поясняет, что его имя и обозначает льва, а Лео отвечает, что знает.

– Очень хорошо, – отзывается мисс Найтингейл.

Над крючком Саскии – пушистый котенок и написано: «Саския. Кошка». Саския говорит, что не хочет кошку, что кошек не любит. Мисс Найтингейл оглядывается и предлагает ей оставшихся верблюда и овцу. Саския выбирает верблюда.

– Они плюются, – сообщает она.

Мисс Найтингейл соглашается:

– Я их видела. Такие сумасбродные.

Агата и Фредерика прощаются с детьми, выходят на улицу, по пути натыкаясь на снующих детей. Агата говорит, что школа эта хорошая: пусть здание и обшарпанное, но внутри украшено работами учеников. Есть фриз по мотивам «Хоббита», сделанный целым классом: гномы с разноцветными колпаками, Бильбо с неизменной трубкой и заросшими шерстью ногами, кудесник Гэндальф с развевающейся седой бородой и огненным посохом, горный ландшафт с торчащими из пещер головами орков и силуэтами волков на горизонте, затканная паутиной и кишащая толстыми черными пауками лесная чаща, а в конце – сам дракон Смог в своем гроте, с чешуей из крышек от молочных бутылок и разноцветными сокровищами из фантиков. Превосходный коллаж! Агата объясняет: ведь детям пришлось разобраться, как растут деревья, как плетется паутина, построить перспективу, подобрать материалы. Выше, отголоском названия школы, висят иллюстрации к стихотворениям Блейка – «Агнец», «Тигр», «Заблудившийся мальчик», «Ком глины и камень». В школах Фредерикиной юности ничего подобного не было. Впечатление сильное, приятное. Но каково будет Лео среди других ребят? В кафельных коридорах эхо будто преследует. В детстве ровесники Фредерику не принимали, почти травили. Она росла нелюдимой. Не повторится ли это с Лео?

– В детстве я с другими ладила плохо, – признается она Агате. – Школу терпеть не могла.

– Я тоже. Казалось, этому конца не будет. Такая тягомотина. А теперь думаю: где они теперь, любимцы всей школы, те, кто был там как рыба в воде?

Дома Фредерика обнаруживает длинный конверт официального вида. Это письмо от Арнольда Бегби, которое содержит, там сказано, ответ на исковое заявление. Как вам предстоит убедиться, пишет Бегби, ответчик отрицает все существенные факты из нашего иска. Его юрист составил письмо, копию которого прилагаю. В нем предложение встретиться с ответчиком для примирения и обсуждения возможности восстановить первоначальные супружеские права. Он также требует опеки над сыном.

Фредерика читает ответ на исковое заявление, на плотной писчей бумаге крупного формата.

Ответчик, мистер Ривер, действующий через своих юристов Тиггера и Шкура, в ответ на исковое заявление утверждает следующее:

1. Он не признает обвинения в жестоком обращении, о котором утверждается в вышеозначенном иске.

2. Он не признает обвинения во внебрачных половых связях, о которых утверждается в вышеозначенном иске.

3. Он требует опеки над ребенком, Лео Александром, упомянутым в вышеозначенном иске, и предлагает нижеследующий порядок его опеки и воспитания:

Ребенок должен жить с Ответчиком в фамильном доме, Брэн-Хаусе, Лонгбэрроу, где за ним будет ухаживать экономка мисс Филиппа Маммотт, которая заботилась о нем с самого рождения, а также две его тети, мисс Розалинда и мисс Оливия Ривер.

Он должен посещать Начальную школу Брока, в которую он зачислен и в которой учился его отец, а затем перейти в школу Свинберн в Камберленде, куда он также зачислен.

Он может регулярно навещать свою мать во время каникул, а она может навещать его, когда пожелает, в Брэн-Хаусе.

Фредерика едет к своему юристу. Она сидит в чересполосице света и тени и слышит свой голос, просительный, испуганный.

– Он же не может его забрать?

– Ребенка в таком возрасте суд едва ли лишит опеки матери. Такого маленького – едва ли. Очень маловероятно. Разве что совсем не повезет. И мы должны сделать все, чтобы этого не произошло. Будем сражаться. Ваш муж настроен на битву, значит и нам надо быть во всеоружии. Я полагал, что он по крайней мере признает факт измены – если мы отзовем обвинение в жестоком обращении, – это было бы нормально, хотя нам следует быть всегда настороже, чтобы не создалось впечатление, будто мы сговорились или попустительствовали такой измене. Ведь наша правовая система так устроена, миссис Ривер, что по закону должна быть виновная и невиновная сторона, и поэтому любая видимость сговора вызывает подозрения, усердно ищутся доказательства того, что улики были сфабрикованы или что моральные принципы ужесточились слишком внезапно. Хотя это не про наш случай. Ваш супруг – любящий и милосердный…

– Вздорный и твердолобый.

– Как вам будет угодно. Но он будет настаивать на том, что он любящий и милосердный. Он готов простить вас и хочет, чтобы вы вернулись. Вы должны доказать, что он обращался с вами так дурно, что развод представляется обоснованным требованием. Я дам указания Гриффиту Гоутли. Он свирепый, как бультерьер. Нам нужны свидетели жестокого обращения и свидетели того, как он вел себя в ваше отсутствие. Вы не рассматриваете возможность нанять частного детектива?

– Ну уж нет. Это отвратительно. Да я и заплатить не смогу. У меня вообще денег нет.

– Я постараюсь что-то узнать об этих клубах, в которых он бывает, – «Сластена», «Клубничный клуб». Там есть швейцары, бармены, нынешние или бывшие. Они захотят выступить свидетелями. Или найдут барышню, которая согласится что-то рассказать. Надо попробовать. Нам нужно что-то осязаемое.

– Он бросил в меня топор!

– Это еще надо доказать, – хмурится Бегби.

– У меня большой шрам. Еще не заживший. Когда плохая погода, он ноет.

– Мы должны доказать его происхождение.

– Лео в общежитии-пансионе начальной школы! Это ужасно, чудовищно – он еще такой маленький.

– Ну, многие мальчики это пережили, и ничего. – Пауза. – Я, например. – Еще пауза. – И судья, вполне вероятно.

Он подчеркнуто мрачен, хмурясь по причине тревоги и особого профессионального Schadenfreude[192].

– Ему там будет ужасно.

– Будем надеяться, что до этого не дойдет. Не должно. Я свяжусь с Гоутли. А вы тем временем подумайте, кто мог бы засвидетельствовать необоснованно грубое, агрессивное поведение вашего мужа. Прислуга? Надо еще с врачами связаться. Ваши знакомые?

– Их в тот момент не было. Они видели меня вскоре после этого.

– Показания с чужих слов недопустимы.

– Не получат они Лео!

В полумраке церкви Святого Симеона сидит Дэниел. Ярко-оранжевый свет улицы проходит через пестрые оконные витражи и на камне блестит причудливыми оттенками, меняющимися всякий раз, когда по улице проезжает машина. Он сидит у колонны в викторианском стиле, смотрит на выцветшие репродукции «Снятия с креста» Рубенса и «Мертвого Христа в гробу» Гольбейна, развешенные каноником Холли над алтарем. Сегодня 28 октября, и Дэниел хочет вознести благодарение за то, что с одним злом покончено, поразмышлять над этим. Сегодня палата общин в ходе свободного голосования приняла законопроект «Об отмене смертной казни». Он сидит – в незримом присутствии того, что обитает в этих темных камнях, – и думает о том, от чего наконец-то решено избавиться, об омерзительной жестокости, издревле обставляемой как пышное действо. Всю жизнь, с тех пор как он впервые осознал боль смерти, он не то чтобы отождествлял себя со страдальцами. Он представлял себе, как мужчина или женщина на скамье подсудимых видит черную шапочку судьи, слышит оглашение приговора, вынуждена делать то, что положено живым, возвращаться в камеру, есть, говорить, испражняться, дышать, – как человек, безусловно, уже мертвый, как человек, существование которого заключается в осознании того, что через десять дней, девять, восемь, семь, шесть, пять, четыре, три, два, один день, десять часов, девять, восемь, семь, шесть, пять, четыре, три, два, один, десять минут, девять, восемь, семь, шесть, пять, четыре, три, два, один – придут с мешком и веревками, и до виселицы и люка идут уже ноги мертвеца. Смерть есть смерть, и такая смерть особенно ужасна, потому что она несомненна, потому что она прилюдно установлена, потому что она в отличие от многих убийств противоестественна. Но смерть есть смерть, сознает Дэниел. Многие ждут ее в муках. Все там будем. В смертной казни ужасно то, как она затрагивает все общество, которое ее принимает, санкционирует, попустительствует ей. Дуновение зла есть в работниках суда, полицейских (не важно, какого пола), адвокате, судье, которые вместе должны разыгрывать страшную драму, венчающуюся убийством. Зло, которое ощущаешь в камерах, в надзирателях, в других заключенных, наблюдающих за агонией с затаенным ликованием или боязливым отвращением. Упоение страданием, которое будоражит прессу, и больное, воспаленное воображение людей, когда они представляют себе то, что невозможно представить, то ли с кровожадным восторгом, то ли с кровавым праведным гневом, то ли с невольным, испуганным сопереживанием ужасу страдальца (так он чувствовал это в детстве). Давным-давно в Калверли он встретил словоохотливого, трясущегося человека, бывшего священника, который присутствовал на казнях в тамошней тюрьме и потерял рассудок от угрызений совести, ужаса и отвращения. Общество, способное создавать такие механизмы, – это общество больное, и бесчеловечным его нельзя назвать только потому, что жестокость – это нечто очень человеческое, жестокость свойственна человеку и не свойственна никакому другому существу (воинственных шимпанзе открыть еще предстоит).