Вавилонская башня

Дэниел сидит в церкви и мысленно уничтожает один за другим составляющие сюжета и жанра. Он думает о них трезво, как всегда с трудом произнося в уме казенную формулу «быть повешенным за шею и висеть, пока не умрет. И да помилует Господь его душу». Он рисует в воображении черную шапочку судьи и букетик на столе, камеру осужденного и последний его путь: святой Игнатий Лойола учил своих последователей представлять все стадии крестного пути, шаг за шагом, воображать мучения Богочеловека – словно проявлять снимки в фотолаборатории мозга: кровь, пот, сломанные кости, вонь, рев и плевки толпы, слабеющие мышцы, колени, бедра, уколы терновых шипов, гложущая боль от гвоздей… Мерзко все это, и мерзость не в жажде убийства, а в изощренности, с которой задуманы затянувшаяся агония, зрелище, соучастие. В темноте не видно ни рубенсовой дебелой, тугой, перламутровой плоти, ни гольбейнова жуткого, вытянутого, сухопарого трупа. Оба художника знали, что такое плоть, знали ее красоту и причудливость, смешение розового и воскового, голубого и серого, тени и жирного блеска. Они писали ее в момент разложения, с эстетическим наслаждением от собственной силы, писали с любовью к плоти, такой, какой она была и какой не будет, живые в своем неуклонном созерцании смерти. Это Христос, Богочеловек, замученный и казненный, и, быть может, думает Дэниел, все-таки правильно искать Бога здесь, где человеческая изощренность во зле наиболее жива и изворотливо самооправдана. Поэтому так хочется благодарить кого бы то ни было за уничтожение зла, по крайней мере в это время и в этом месте. Потом, когда будут говорить о свободе шестидесятых годов, Дэниел всегда будет вспоминать эту тихую темную ночь, когда он очистил в своем воображении склепы и пыточные камеры от тараторящих призраков и оказался под синим безмолвным куполом ночной тьмы, мягкой, прохладной и недвижной.

За неделю до этого, ровно за неделю до принятия законопроекта, в городе Хайд, в графстве Чешир, двадцатишестилетний служащий склада Иэн Брейди и двадцатитрехлетняя стенографистка Майра Хиндли были обвинены в убийстве десятилетней Лесли Энн Дауни, тело которой было найдено в торфе на Пеннинских болотах шестью днями ранее. Брейди также был обвинен в убийстве семнадцатилетнего Эдварда Эванса. Если бы хронология событий была иной, размышлял потом Дэниел, была бы та ночь такой безмятежной?

Агата Монд заходит к Фредерике забрать Лео. Сегодня ее очередь вести детей в школу. В руках она держит письма для Фредерики: два толстых конверта, маленький коричневый и еще один, в духе викторианского времени украшенный вырезанными фигурками – головками ангелов, красногрудыми снегирями, лилиями и розами. Лео никак не может совладать с молнией на куртке, но помощи не принимает. Нахмурился. Фредерика, стоя за спиной Лео так, что он не видит ее лица, являет Агате выражение крайнего раздражения и злости, быстро открывает большие конверты – не потому, что хочет узнать, что в них, а из страха. Бесформенный страх всегда хуже, чем знакомый, очерченный. Письмо – от Найджелова юриста Гая Тиггера. Оно сопровождено запиской Арнольда Бегби. Речь о Лео. И это уже не первое такое письмо: Найджел наладил целый поток официальных документов. Сам же писем он не пишет: язык – не его инструмент. Фредерике он не писал никогда, и у нее нет той самой коробочки со старыми любовными письмами, которые обычно перечитывают с запоздалым неверием или сожалением. В записке Бегби настаивает на том, что письмо важное и требует внимательного изучения. Фредерика не может ничего сказать при Лео, она хватает портновские ножницы, которыми делала ему гирлянды из бумажных человечков, и показывает Агате, как сейчас порежет письмо на кусочки.

– «Слепая фурия приходит и ножницами режет нить»[193], – произносит Агата.

Они ухмыляются. От давно знакомых слов обеим становится легче. И почему – не важно: их связывает культура.

– Слепая фурия – это в точку, – почти рычит Фредерика.

– Мужайся, – отзывается Агата.

Лео – вжик! – триумфально застегивает молнию. Он, Саския и Агата уходят.

Фредерика перечитывает письмо.

Уважаемая миссис Ривер!

Мой клиент, мистер Найджел Ривер, поручил мне представить Вам через Ваших адвокатов, Бегби, Мерла и Шлосса, несколько обдуманных и согласованных предложений по обеспечению благополучия Вашего сына, Лео Александра Ривера.

Мой клиент хочет, чтобы я однозначно подчеркнул: нынешний разрыв отношений между ним и Вами произошел не по его инициативе, и его настоятельным желанием является возвращение Вас с сыном в семейный дом и поиск путей примирения. Он всецело отвергает обвинения в жестоком обращении и супружеской измене, изложенные в Вашем заявлении о расторжении брака, и искренне стремится убедить Вас в том, что он готов простить Ваш отъезд, совершенный без причины, без какого-либо предварительного предупреждения, обсуждения или попытки разумного и дружественного урегулирования предполагаемых разногласий.

Мой клиент особенно сожалеет о Вашем беспричинном и необдуманном решении взять с собой Вашего сына, вышеназванного Лео Александра Ривера. Он считает, что этот поступок не отвечал интересам мальчика, росшего в счастливой и крепкой семье, включающей родственников и любящую экономку, готовых заботиться о нем и воспитывать его в том мире, в котором он родился и в котором он со временем займет свое законное место владельца Брэн-Хауса.

Моему клиенту известно, что Вы увезли ребенка в неблагополучный район Лондона. Ему известно о том, что Вы проживаете в квартире цокольного этажа в районе, который можно было бы обозначить словом «трущобы»; что Вы не в состоянии обеспечить надлежащий уход за мальчиком, поскольку часто отсутствуете, добывая хлеб на различного рода подработках. Мой клиент считает, что такой образ жизни не отвечает интересам его сына. Он предложил, проявив великодушие, выплачивать Вам разумную сумму денег на содержание Вас и сына, чтобы Вы могли уделять ему все свое внимание, пока Лео Александр находится на Вашем попечении. Мой клиент считает, что если Ваш внезапный уход из семейного дома был вызван, как Вы заявили, желанием найти работу, то в силу Ваших приоритетов Вы оказываетесь менее пригодной для того, чтобы заботиться о ребенке, чем те женщины, которые могли бы уделять ему все свое внимание в уютном доме и здоровой загородной обстановке, в которой он вырос. Мой клиент считает, что интересам мальчика лучше всего будет отвечать его немедленное возвращение в дом, который знаком ему с самого рождения. Разумеется, если Вы продолжите вести нынешний образ жизни, он предоставит Вам возможность навещать сына и всегда будет рад видеть Вас в Брэн-Хаусе в качестве хозяйки или гостьи, по Вашему желанию.

Мой клиент также крайне обеспокоен и огорчен тем, что Вы решили вопрос об образовании его сына, не посоветовавшись с ним. Исходя из общественного положения семьи и образовательных стандартов и заботясь прежде всего о благополучии ребенка, он просит Вас пересмотреть свое решение о направлении мальчика в Начальную школу Уильяма Блейка в Кеннингтоне, которая, по его мнению, не подходит для мальчика, родившегося в его семье, и не соответствует ожиданиям Лео. Сыновья семьи Ривер на протяжении трех последних поколений учились в Начальной школе Брока в Херефордшире и школе Свинберн в Камберленде. Мой клиент искренне надеется и рассчитывает на то, что сможет дать своему сыну такое же прекрасное образование, какое получил он сам, и что Лео сможет учиться среди детей своего круга, включая двоюродных и троюродных братьев, уже посещающих эти школы.

В сложившихся обстоятельствах мой клиент предлагает направить своего сына в Начальную школу Брока, где ему уже обеспечено место. Как Вам известно, если и когда Ваш иск о расторжении брака будет передан в суд, мой клиент будет подавать иск на опеку над сыном. Он все еще искренне надеется не допустить этого, убедив Вас вернуться в семейный дом. В то же время он считает, что наиболее справедливым, правильным и выгодным будет немедленный перевод Лео в Начальную школу Брока, где родители смогут посещать его на равных условиях. Его просьба представляется разумной и великодушной, и он надеется, что Вы немедленно и с пониманием рассмотрите ее…

Она прочитывает второе письмо от юристов: в нем сказано, что предложенный день слушания по бракоразводному процессу отклонен, поскольку ответчик запросил времени для подготовки. Затем она открывает коричневый конверт, в котором находит чек на очень небольшую сумму из Института Крэбба Робинсона. Последнее письмо оказывается приглашением от Десмонда Булла на «непотребства в студии». Он заинтересовался техникой коллажа, и херувимы с розочками на конверте тому подтверждение. Сейчас он создает нечто масштабное, состоящее из слоев человеческих лиц из прошлого и настоящего, газет и картин: глаза Робеспьера на лице Мэрилин Монро, наложенном на чешуйчатый хвост Коварства с полотна Бронзино «Аллегория любви», или фигура сидящего Рузвельта, заменившая папу римского на портрете Тициана. Работа пока еще сумбурна: есть место и банальностям, и неожиданным и остроумным находкам. Десмонд Булл бодр и уверен, что со дня на день Фредерика присоединится к его работе и разделит с ним его студийный матрас. Ей нравятся его картины, ей нравится он сам: что из этого следует – вполне очевидно. У нее есть Джон Оттокар, но она не хочет ущемлять свою законную свободу и даже готова заняться любовью с Буллом, чтобы убедиться, что к Джону Оттокару она не привязалась. Из-за него она начала принимать таблетки и теперь чувствует себя тяжелой и раздражительной, хотя, возможно, это просто жизнь такая. Она приняла уже две упаковки таблеток, одну в сентябре и одну в октябре, а Джон Оттокар все это время почти не появлялся. А значит, беззастенчивые старания Десмонда Булла имеют смысл хотя бы ради того, чтобы все эти таблетки принимались не впустую.

Арнольду Бегби о Джоне Оттокаре она не говорила. На то есть несколько причин, взаимосвязанных и взаимопротиворечащих. Бегби поймет, что она солгала, когда сказала, что не совершала супружеской измены, или, как они говорят, «проявила невоздержанность». Это важно: она чувствует, что Бегби ее осуждает. Бессмысленно, но это так. И потом, рассказать Бегби о Джоне Оттокаре – значит упрочить их отношения так, как не надо ни ей, ни Джону Оттокару. Это не супружеская измена, это просто секс. Впрочем, «просто секс» с юридической точки зрения бессодержательно. А звучит так же куце, как «невоздержанность» или «прелюбодеяние». Нет таких слов, которыми Фредерика могла бы объяснить Арнольду Бегби свои отношения с Джоном Оттокаром.