Вавилонская башня

ФИЛЛИС К. ПРЭТТ. «ХЛЕБ НАСУЩНЫЙ»

Роман начинается с описания того, как женщина печет хлеб. Как бродят дрожжи, как поднимается тесто, как его осаживают. Как терпеливо дожидаются, когда оно будет готово, как батоны и булочки оправляются в печь.

Героиня этой книги – жена священника из уорикширского городка, у нее тринадцать детей, печь хлеб – ее страсть. Ее зовут Пегги Крамп. Муж ее – преподобный Ивлин Крамп. Они познакомились, когда вместе волонтерствовали в лагере для беженцев, и она обратилась в христианство, убедившись в силе его веры и в благотворности христианства для всего человечества. Его надежды продвинуться по службе не оправдались – нрав у него оказался вспыльчивый, он умеет сдерживать себя только в трудных обстоятельствах, – и они благородным образом почти что бедствуют в провинциальной глуши. После нескольких событий (смерть соседа от лейкемии, столкновение с чванливым епископом, зрелище смертной казни и лицезрение «восхитительной пустоты») Пегги утрачивает веру в Бога, однако Ивлин уговаривает ее жить «как бы» по-прежнему – да ей из-за детей ничего другого и не остается.

Самый драматический эпизод романа – сперва может показаться, что это буря в стакане воды, но это и правда драма, – когда самому Ивлину в минуту беспросветного отчаяния в видении является дьявол и объявляет, что а) он, дьявол, – вымысел, б) христианство – тоже вымысел и что Ивлину надо научиться жить без вымыслов, в мире, где царит смерть.

Ивлин впадает в безнадежный пессимизм, испытывает приступы сомнамбулизма, морит себя голодом, произносит наигранно страстные туманные проповеди, совершает несколько заведомо неудачных попыток самоубийства. Пегги советует ему, как и он ей когда-то, жить «как бы» по-прежнему, и, услышав в ответ, что это позволительно домохозяйкам, но не рукоположенному священнику, она не сгоряча, обдуманно бросается на мужа с хлебным ножом. Море крови.

Этот роман не трагедия, не мелодрама, а оригинально задуманная черная комедия. Здесь есть уморительное описание благотворительного базара (символ вселенского и социального неустройства и нелепости), точно и объективно выписанные образы подростков, обходительный приходской священник, брыкливый осел, зловещий младенец и еще много удачного.

Хлеб – центральный образ книги, и выбор его неслучаен. Хлеб Пегги, пышущий жизнью и бодростью, противопоставлен евхаристическим опреснокам, которые перестали быть облатками, пресуществленными в Тело Господне. Словно бы дрожжевые клетки (почти что, нестрого говоря) и есть истинный Бог, зиждитель всего. Эта метафора пронизывает весь текст и проглядывает то там, то тут: сэндвичи с огурцом, сдобные булочки во дворце епископа, плесень и пенициллин.

Мне кажется, Вам стоит прочесть эту книгу и взять ее на заметку. Читая, я то смеялась, то ужасалась до оторопи. Кроме того, я вновь почувствовала, что английский язык способен выражать многое: глубокое, смешное, сложное, – после первых трех книг я было начала в этом сомневаться.

Покончив с рецензиями, Фредерика испытывает что-то вроде переливчатой радости. Радость играет множеством оттенков: Фредерике нравится писать, нравится следить, как из ручки исторгается речь в виде черных начертаний, и от этого она, Фредерика, снова становится собой, тело обретает реальность, потому что жив еще разум. Притом это все-таки деньги, пусть и небольшой, но заработок, то есть независимость. Да и читать было приятно – не только написанный от руки шедевр Филлис К. Прэтт, но и поделки Блая, Галли и Черри: раз они день изо дня, из ночи в ночь придумывали какие-то миры, будто это кому-нибудь нужно, писательство для них не пустой звук. Тоже приятно, и от этого становятся милее больше не стесняющие ее Олив, Розалинда и Пиппи Маммотт: не будь их, она не смогла бы так остро сопереживать подневольной Пегги Крамп. А вот Лаура, детище Марго Черри, от нее за тридевять земель.

Томас Пул стучится и приглашает ужинать. Ужин готовил он: окорок со шпинатом под соусом бешамель. Фредерика пытается описать ему свое удовольствие от рецензирования.

– Приятно заниматься тем, что умеешь, – рассказывает она. – Приятно, что эти люди выбрали себе такое занятие, хотя писатели они никакие. Глупо, да?

– Почему же? – возражает Пул. – Расходовать энергию вообще приятно, уж я-то знаю. Бывало, задашь в школе сочинение на одну страницу, а какой-нибудь недотепа разражается на двенадцати, и ты видишь: голова у него варит. Понадобилось всего ничего.

– Мне нужно работать, нужно, – твердит Фредерика. – Она меня губит, эта нерастраченная энергия, она мне жизнь отравляет.

На память приходят дрожжи.

– Люблю, когда ты улыбаешься, – признается Пул. И, поколебавшись: – Хорошо, что ты остановилась у нас. Вспоминаю тебя и диву даюсь: была такая задиристая девчонка, такая взбалмошная, родной отец не мог найти подход. И вдруг – женщина, и у нее Лео, и у нас.

Фредерика не без усилия улыбается: слово «женщина» настораживает.

Вдвоем они славно ужинают и беседуют. О Филлис К. Прэтт, об Элвете Гусаксе, о том, почему чувствительным юным особам не стоит писать романы. О Найджеле ни слова. Но скоро придется вспомнить и о нем.

Билл Поттер перерабатывает свою лекцию о «Мэнсфилд-парке»[83]. Он читает эти лекции лет тридцать с небольшими перерывами, но всегда перерабатывает – отчасти из уважения к ученикам, которые заслуживают услышать что-то посвежее затверженного до дыр старья, отчасти потому, что его отношение к этому скрытному и печальному произведению все время медленно меняется, как отношение всякого человека к своим родным. Он размышляет о сэре Томасе Бертране, который недостаточно занимался нравственным воспитанием своих дочерей, но ухитряется найти более достойную замену своей семье: молодые Прайсы, сын и дочери свояченицы. Билл с нежностью думает о живущих с ним внуках.

За окном тишина. Вдали раздается рокот автомобиля, звук нарастает, переходит в рычание и обрывается возле двери. Билл надеется, что Уинифред отопрет, но, оказывается, она ушла. Снова звонок, и он идет отпирать сам.

Он сразу узнает своего зятя Найджела Ривера. Это здоровяк в алой тенниске, брюках из плотной диагонали и твидовой куртке. Найджел видит перед собой старого гнома с кустистыми, рыжими впроседь волосами и острыми бледно-васильковыми глазами.

– Я хочу поговорить с Фредерикой.

– В таком случае вы обратились не по адресу. Ее здесь нет.

– А по-моему, она здесь. Я решил приехать сразу, без звонка, а то по телефону вы сказали бы, что ее нет, или она не захотела бы подойти. Мне надо с ней поговорить.

– Молодой человек, вы напридумывали то, чего нет. Я даже не знал, что она от вас ушла, пока вы не сказали. Если она рассудила так поступить, то жаль, что не приехала ко мне.

– Я вам не верю! – объявляет Найджел. Билл мысленно отмечает, что он «не в себе». – Войду сейчас и посмотрю. Она должна со мной поговорить. И потом, мне нужен Лео.

– Ничем не могу помочь, – отвечает Билл. – А и мог бы, не стал бы. Что за жизнь вы ей устроили!

– Очень удобную жизнь я ей устроил, – огрызается Найджел. – Пропустите, будьте любезны. Пойду поищу жену и сына.

– Я не имею привычки лгать, – говорит Билл. – Их здесь нет.

Он пытается закрыть дверь. Найджел меняется в лице. Он толкает дверь с такой силой, что она ударяет Билла в лицо, он отлетает и ударяется затылком о шершавую стену. Хлещет кровь, оглушенный Билл падает на колени перед Найджелом, а тот, обхватив его, лихорадочно лепечет сумбурные извинения и с дрожью ощупывает рану. Почти что в обнимку они ковыляют в кухню, и Найджел с удивительной расторопностью хватает чистое посудное полотенце и, смочив, обтирает рану тестя.

– Ищите на здоровье, – дрожащим, но пронзительным голосом предлагает Билл. – Где они тут? Есть следы? Раз уж ворвались, обыщите весь дом. Здесь вам их не найти.

Найджел и правда осматривает – даже как будто обнюхивает – кухню в поисках пропажи. Потом вылетает из кухни, и сверху доносится грохот: Найджел распахивает двери, обыскивает, как ему было предложено. Кровь заливает Биллу глаза. Найджел возвращается, в руках у него пышное зеленое платье Фредерики.

– Это ее.

– Ее. Оно у нас с тех пор, как она вышла замуж. Старье. Там такого полный гардероб. Может, вы ее в этом платье видели.

– Я его забираю.

– Сделайте одолжение. Вряд ли она захочет снова его надеть.

– Я вас поранил, извините.

– Когда дело сделано, извиняться легко, – отвечает Билл и осекается. Сколько раз так отвечали ему! Он пристально смотрит на зятя и вытирает кровь со лба грязным носовым платком.

– Не надо… Возьмите мой… Он чистый, – предлагает Найджел.

Он подсаживается за стол поближе к тестю.

– Она сбежала ночью. И Лео с собой взяла. Я с ней обошелся не очень-то любезно. Надо переменить тон. Я, пожалуй, перегнул палку – вы же знаете, как бывает, – добавляет он, сообразив, что тесть и правда знает – теперь по собственному опыту.

Билл не отвечает. Сосредоточенно промокает лоб платком Найджела.

– Я не сомневался, что она здесь. Другие женщины всегда так. Чуть что – сразу к матери. Я еще подождал, а то было совсем взбесился, надо было собраться с мыслями. Все обдумал…

– Фредерике «другие женщины» не указ.

– Где искать ее дружков, ума не приложу. Найду – убью. Всех до одного.

– За это она спасибо не скажет.

– Я же ее люблю. Люблю, она знает. И как она могла забрать Лео? У него было всё. Жил не тужил. Он там совсем запутается, совсем скиснет. Ребенку дом нужен, привычный порядок. Мой дом – вот где ему место! Ну как так можно: среди ночи увести у меня сына? Не предупредить, не поговорить, записки не оставить, не…

– С вами поговоришь, – ворчит Билл.

Найджел обжигает его взглядом:

– Я поеду. – Вид у него беспокойный. – Вы как? Может, посидеть с вами, пока кто-нибудь не придет? Голова не кружится?

– Нет, – отвечает Билл, хотя голова и правда кружится. – Если уедете, буду признателен. И пожалуйста, поскорее.

– Вы мне сообщите, если узнаете… все ли у них в порядке, не нужно ли денег или еще что-нибудь?

– Я поступлю так, как захочет Фредерика, – объявляет Билл. – Надеюсь, вы сами понимаете.

Возвращаясь к обеду, Маркус видит у дома зеленый «астон-мартин», на заднем сиденье кто-то раскладывает пышное зеленое платье, словно усаживает лишившуюся чувств женщину. Автомобиль ловко выруливает на дорогу и что-то уж слишком поспешно мчится прочь из города.

Наконец наступает 15 октября, день выборов. Фредерика и Томас Пул наблюдают оглашение результатов по телевизору, с ними Хью, Алан, у которого телевизора нет, и Александр, который после появления Фредерики и Лео зачастил к Пулу. Пул, человек книжной культуры, обзавелся телевизором не по зову души: он косится на него как на пустую блажь и с пуританской щепетильностью считает, что телевидение ничего не дает ни уму ни сердцу. Уговорили дети: они твердили, что, если в школе не смогут болтать со всеми про «Бэтмена» и «Хит-парад алле!»[84], на них будут пальцами показывать. Тони Уотсон в Хайтоне следит за подсчетом голосов, поданных за Вильсона, пишет серьезную аналитическую статью о влиянии телевидения на выборы и приходит в неистовый восторг от умения Вильсона приноравливать свои появления на телеэкране, внешность, идеи к тому, что узнает из опросов общественного мнения. Лейбористы и тори идут ноздря в ноздрю – только завтра вечером окончательно выяснится, что Лейбористская партия фактически победила: получила в парламенте на пять мест больше. Друзья уплетают чили кон карне, хлещут красное вино. Фредерика нет-нет да и задумывается – но ни с кем не делится – об Оливии, Розалинде и Пиппи Маммотт: как-то они сейчас, затаив дыхание, следят за колебанием чаш весов, от которых зависит судьба «наших». Они – враги, ставшее посмешищем правительство консерваторов так или иначе в ответе за многое: нравственный кризис верхов, неудачи, саморекламные выходки Кристин Килер и Мэнди Райс-Дэвис[85], зияющую пропасть между богатыми и бедными, и ложь, и унижения. Когда Фредерика видит, как Вильсон, неожиданно появившийся в переполненном зале, исступленно машет толпе, он ей уже почти нравится. Число голосовавших за него утроилось. Он целует жену перед камерой. За его спиной маячит радостное лицо Оуэна Уильямса.