Вавилонская башня

– Он хотел на мне жениться, – сообщает Фредерика. – Интересно, что получилось бы, если бы я…

– Я так думаю, что-нибудь жуткое, – невозмутимо отвечает Алан. – Его подруга жизни – политика. Тебе бы досталась роль хозяйки на светских приемах, ты бы все на свете прокляла.

– Это все Кембридж, – с несвойственной ему язвительностью замечает Хью. – Там считалось, что кого-нибудь прямо необходимо заарканить. Сколько из-за этого несчастных – по собственному недомыслию несчастных. Женщин было наперечет, и что мы все тогда понимали?

Фредерику коробит. Вильсон смотрит в камеру с маниакально лучезарной улыбкой. В эту минуту его победа еще не окончательна.

– Как бы он не раскассировал мою комиссию, если выиграет, – тревожится Александр. – Я уже начал было думать, что от наших трудов есть польза. Мы, так сказать, сработались. Коллектив. Мне работать интересно, хочется продолжать. Всю следующую неделю объезжаем начальные школы. Этакие выходцы из Бробдингнега[86]. Узнаю новое.

Ни у кого соображений по этому поводу нет. Расходятся под утро, под хмельком и под впечатлением от выборов. Томас и Фредерика провожают гостей до дверей, словно супружеская пара. Томас одной рукой обнимет Фредерику за плечи. Она не сопротивляется, но и не прижимается к нему.

– Как по-твоему, Хью Роуз в тебя влюблен? – спрашивает Томас.

– Нет, – отвечает Фредерика. – Когда-то, кажется, был, но он ведь сам говорит, что тогда все друг в друга влюблялись, особенно женщины. Мы себя считали какими-то незаурядными, а оказалось, нас просто было мало.

– А ты его любила?

– Нет-нет, я любила Рафаэля Фабера. Или его придуманный образ. Такой, знаешь, недостижимый, запретный, учитель, аскет. Чувств было через край, но до дела не дошло. Теперь это далеко-далеко.

– Изменилась ты, – произносит Томас Пул.

Он задумывается, потом привлекает Фредерику к себе и с нежностью целует в макушку. Отпускает.

– Спокойной ночи.

– И тебе. Завтра проснемся, а страна стала горнилом технической революции. Или не стала.

Стала.

На ступеньках Училища изобразительных искусств и ремесел имени Сэмюэла Палмера Фредерике приходит на ум слово «портал»: странное, ощетинившееся, как всякое слово, когда оно, обособившись, отстаивает свою самость. Вход в училище и правда украшен внушительным порталом – ему отведен целый абзац в певзнеровском путеводителе[87] по лондонской архитектуре. Длинное здание училища занимает целую сторону площади Люси-сквер рядом с Куин-сквер за Расселл-сквер и Саутгемптон-роу. По сторонам ведущей к порталу широкой лестницы с приземистыми ступеньками на стене укреплены два барельефа работы Эрика Гилла[88], сам портал – заглубленная каменная арка, где по бокам стоят фигуры Адама и Евы в человеческий рост, также работы Гилла, они держат в руках по яблоку и улыбаются так, словно грехопадение – пустячок без существенных последствий. Свод портала образован сомкнутыми рядами летящих фигур, но кто они такие – ангелы, джинны или феи, – разобрать затруднительно. Ручки на массивных темных дверях – литые медные изображения сфинкса и сирены, медные груди на обеих ручках от частных прикосновений надраены до блеска.

– Портал… – говорит Фредерика Алану Мелвиллу. – Вот уж портал так портал. Чудное слово – «портал».

– «В воображенье красота не вечна, / Портал из паутинных черт, но, / Овеществясь, она бессмертна»[89], – цитирует Алан, положив руку на медную грудь сфинкса.

– Я бы скорее вспомнила, как леди Чаттерли цитирует Суинберна, – замечает Фредерика. – «У двери, у портала стоит она бледна»[90], и леди Чаттерли понимает, что надо войти. И что-то там еще о Прозерпине, поднимающейся из подземного царства.

Внутри здание похоже и не похоже на всякое учебное заведение. Длинные коридоры и лестницы, все основательное, каменное, чтобы без износа, обычный в таких учреждениях душок мастики и чего-то дезинфицирующего. Но коридоры увешаны картинами: яркие абстракционистские полотна, портреты певцов и кинозвезд в духе поп-арта, клубящиеся тела в полете, как на гравюрах Блейка, коллажи из масок. А запах дезинфекции тонет в запахах творчества: масляных красок, скипидара, шпаклевки, горячего металла. Алан рассказывает о кафедре гуманитарных наук.

– А ведь я преподавать зарекалась, – признается Фредерика. – Хотя с тобой поработать приятно.

В кабинете заведующего кафедрой гуманитарных наук стены обшиты деревом, на окнах пестрые льняные занавески (работа студентов-текстильщиков). Он предлагает Фредерике кофе в чашке томатного цвета (работа студентов-гончаров) и просматривает ее послужной список: они с Томасом Пулом составляли его со знанием дела. Заведующий – крупный симпатичный мужчина, мать Фредерики сказала бы про его лицо «миловидное». Ярко-голубые глаза, мягкие улыбчивые губы, ухоженные черные с проседью волосы, расчесанные на прямой пробор. На нем синий вельветовый костюм и вязаный галстук из красного шелка. На стенах кабинета в три ряда висят картины и гравюры с изящно выведенными внизу стихами: все цитаты из Блейка, замечает Фредерика. Беспредметное нагромождение мазков: «В Излишестве Красота»[91]. Детоподобная мордашка на синем фоне, усыпанном звездами: «Кто не способен светить, не станет звездой». Большущий коллаж – дерево: «В одном и том же дереве глупец и мудрец находят не одно и то же». Глаз: «Одною мыслью можно заполнить бескрайность». «Тигры гнева мудрей лошадей поученья». Большая гравюра, навеянная офортами Пиранези, под ней:

Сияют златом залы Кафедрона в Голгонуце,
И печи Лоса вновь живут – в отчаяньи и гневе,
Вопя и жалуясь, от юга к северу, на запад, на восток
Раскинулись они. Скажи мне, кто там у печей?
То Ринтра, Паламаброн, Теотормон, Бромион и толпы
Других из Голгонуцы – трудятся у Наковален Смерти![92]

Название «Голгонуца» всегда коробило Фредерику. Не словотворчество, а агуканье младенца. Слово ненамеренно комичное. Заведующий продолжает изучать послужной список, бормочет: «Внушительно» – и, подняв голову, замечает, что Фредерика рассматривает картины на стенах.

– Я у нас все обучение построил вокруг Блейка. Величайший английский поэт и величайший английский художник. Выворачивает сознание. Студентов вдохновляет. Эту коллекцию я собирал годами: дань его гению. Стили, как видите, разные, но источник один. Я предпочитаю привлекать к преподаванию людей с творческой жилкой. Вы сами пишете, мисс Поттер?

(Фредерика решила вернуть себе девичью фамилию.)

– Увы, нет. Изучение английской литературы отбивает охоту. Но может, здесь, где все что-то создают, будет по-другому.

– Здесь особая атмосфера. Сам-то я пописываю. Мне кажется, тем, кому вверены души людей творческих, надо и самим хотя бы попробовать творить, правда?

– Да-да.

– Черпаю вдохновение в «Пророческих книгах» Блейка.

Фредерика, неосторожно:

– Я «Пророческие книги» терпеть не могу. Такой корявый язык. Вот «Песни невинности»…

Он снисходительно улыбается:

– Мне кажется, если вчитаться, начинаешь чувствовать красоту этого языка – своеобразную красоту, красоту раскованности, свободную от монотонности регулярных размеров, от оков, как сам он пишет, от рифмы, белого стиха. «Поэзия, заключенная в оковы, накладывает оковы на человечество»[93]. Тут нужен особый слух. Это же визионерство, видение Альбиона, друиды, то же, что основание и истоки иудейской религии.

– Интересный миф, – бросает Фредерика, силясь разобрать дарственную надпись на одной акварели: роза, в сердцевине которой затаился червяк.

– Или истина, или миф об истине, – с улыбкой подхватывает он, а тем временем Фредерика успевает прочитать подпись: «Ричмонду Блаю, который открыл мне беспредельность желаний, – с любовью и восхищением Мэриголд Топпинг».

На миг Фредерика бледнеет: в памяти во всей полноте разворачивается ее ехидная вивисекция «Плавания Серебряного Судна». У нее перехватывает дыхание. Ричмонд Блай ничего не замечает. Он предлагает ей в течение года (испытательный срок) попреподавать у вечерников и обещает кабинет, где она будет проводить консультации и готовиться к лекциям. В кабинет ее проводит Алан.

Вверх, вверх, вверх. Массивная лестница тянется вдоль всей стены училища Сэмюэла Палмера. Лестница просторная: по ней то и дело таскают вверх и вниз что-то громоздкое. Наверху изящная балюстрада с коваными железными перилами. Невысокие ступеньки посредине заметно стерлись: Фредерике вспоминаются входные парадные лестницы в монастырях. На лестнице темно, однако наверху студии со стеклянным потолком залиты солнечным светом. Алан ведет Фредерику через эти студии – мимо крапчатых всполохов, мимо вместилищ света и тьмы, сквозь запах масляных и акриловых красок, скипидара и спиртовых растворителей. Посреди последней, большой студии стоит нечто непонятное, а вокруг толпятся студенты в черных, в обтяжку, одеждах и два человека в джинсах с чем-то вроде проекторов. Это нечто напоминает то ли гигантскую колбу, то ли цистерну, то ли водолазный колокол, увенчано оно воронкой, в которую один проектор направляет цветные лучи. На глазах Фредерики цвет меняется: то золотисто-красный, то бирюзовый, то индиго, то канареечный, то розовый. В матовых черных стенах этой цистерны или бочки разноцветно горят иллюминаторы всевозможных форм и размеров – вспыхивают, испускают трепетные переливчатые лучи. Свет получается густой, влажный. Студенты, вооружась эскизниками и чем-то вроде картонных труб или перископов, заглядывают внутрь, кто откуда может. Кто-то присел на корточки возле нижних иллюминаторов, кто-то взгромоздился на подставку с сиденьем и смотрит в верхние. Распоряжается всем крепыш в запачканном красками полосатом свитере, расползающемся по нитке. С первого взгляда понятно: они с Аланом добрые друзья. Алан знакомит: Десмонд Булл, художник, отвечает за базовый годичный курс.

– А это Фредерика Ривер… то есть Поттер. Будет преподавать литературу.

– Бог в помощь, – желает Десмонд Булл.

– Можно посмотреть, чем вы занимаетесь?

– Милости просим. Поднимайтесь наверх, оттуда лучше видно. Это Мэтью придумал такие огни, вон он. У него цветофильтров полным-полно. Получился такой образовательный хэппенинг на тему колористики. Вы вот по этой лесенке.

Фредерика взбирается наверх и заглядывает внутрь. Водолазный колокол словно залит осязаемым заревом, но это лишь воздух, загустевший от цвета. Свет меняет окраску, играет стайками зеленых, потом золотистых крапинок, изумрудными и алыми волнистыми линиями. Эта игра света, цвета, энергии так завораживает, что Фредерика не сразу замечает в воображаемой глубине извивы, колыхание – не то прядей волос, не то морской травы, не то человеческих конечностей: из-за переливов света – золотистый, зеленый, лазурный – никак не понять, никак не увидеть.

– Там скульптура? – спрашивает она, задыхаясь от восторга, и голос из глубины, гулкий, металлический, отвечает:

– Нет. Живое существо. Человек по образу и подобию Божию. Самый что ни на есть. Что, пошевелился? Обман зрения. Я профессионал.

– Вылезайте, – зовет Десмонд Булл. – Перерыв.

Фредерика отодвигается от цистерны. Тот, кто внутри, хватается за край, подтягивается – пальцы длинные, сероватые, при обычном свете попросту серые – хотя в цвете ли дело, понять трудно. Над краем показывается голова, длинная-длинная, с длинным точеным носом и тонкими губами, глаза смотрят из-под нависших век, волосы, безукоризненно прямые и гладкие, падают на лицо, скрывают плечи и грудь, так что не разберешь, мужчина или женщина. Затем из многоцветного заточения выбирается длинная, серая, жилистая нога, тоже в серых космах, и вот уже странная фигура, сизая при свете дня, взобравшись на край, спрыгивает наземь. Купа волос на длинных сухопарых ногах направляется к Фредерике. Она поглядывает на причинное место: серо-стальные волосы то ли случайно, то ли нарочно раздвинуты, под ними виден член-невеличка.