Вавилонская башня

Существо протягивает Фредерике руку:

– Джуд.

– Фредерика, – отвечает Фредерика, обоняя неприятный душок, вроде запаха рыбы, старых сковородок или прогорклого масла.

– Ну что, запах стародавний, вроде как от рыбы, – отзывается Джуд высоким голосом с интеллигентным выговором.

Фредерику передергивает, но она замечает, что этого-то он и ждал. Убедившись, что добился своего, он отворачивается и идет к складному креслу возле студийного обогревателя: три красные лампы-розы на металлическом стебле-штативе. Подставляет руки под красное сияние, поворачивает штифтик возле розы. Кожа у него на ребрах и на ягодицах в складках – не висит складками, а собрана в складки, как у носорога. Студенты приносят ему кофе в пластиковых стаканчиках, угощают печеньем, но от печенья он отказывается. У его ног рассаживается целая компания.

Алан проводит Фредерику в ее кабинет – выгороженный угол этой самой студии под высоким стеклянным потолком. В кабинете стоит стол – самый обычный, не письменный – с удобной офисной лампой на струбцине, розовое кресло из литого пластика: подлокотники в виде рук, ножки – человеческие ноги, подголовник – мордочка микроцефала, глаза с длинными ресницами зажмурены, губки сложены для поцелуя.

– Что это был за субъект? – спрашивает Фредерика.

– Джуд. Джуд Мейсон. Подозреваю, что имя не настоящее. Личность загадочная, не без позерства. Откуда взялся, где живет, никому не известно. Говорит мало, но иногда принимается просвещать студентов насчет Ницше. Они его любят. Слушают во все уши. Появляется время от времени, устраивается натурщиком, потом исчезает, потом опять появляется. Натурщиков днем с огнем не найти, а на него всегда можно рассчитывать.

– Он похож на Голлума. Или на блейковского Навуходоносора[94], только поджарее.

– Ну, Блейком-то он не очень увлекается. Вечно спорит с блейковской кликой – или клакой – Ричмонда Блая. Предпочитает Ницше.

– Кстати, о Блейке. Тут такая скверная история вышла. – И Фредерика рассказывает о «Плавании Серебряного Судна». Не удержавшись, сбивается на шутливый тон. Но происшествие и правда смешное – смешное и грустное. – До меня дошло, когда я увидела эту его Голгонуцу. Ты его имя-фамилию называл, но я как-то пропустила мимо ушей – наверно, просто слышать их не могла. И как теперь быть?

– Помалкивать, – советует Алан. – Никому ни слова, как бы ни подмывало рассказать: ты, мать моя, всегда была чересчур разговорчива и теперь, слава богу, становишься прежней, но – сдержанность, сдержанность. Забудь про Серебряное Судно и его пассажиров.

– Зато из тебя, бывало, слова не вытянешь, – вспоминает Фредерика, обращаясь мыслями к своим друзьям.

В Кембридже она не раз задавала себе, а то и ему вопрос: кого он любит, что он любит? Ответа не получала ни разу. Он собранный, порядочный, добрый, он несомненно надежный друг и несомненно полная загадка. И ей такое положение вещей нравится.

– Ну и как тут? – спрашивает она, завороженная обстановкой, зазеркальным миром по эту сторону портала. – Каково это – преподавать историю искусства художникам?

– Ужасно, – вздыхает Алан. – Они считают, что мертвые – это мертвечина, к их исканиям никакого отношения не имеют и даже хуже: мешают проявлять оригинальность. Не то чтобы все так думали. Но – большинство. Сама увидишь. Для преподавателя это сущее испытание. Поневоле задумаешься: дался тебе этот Рафаэль. Или Джотто, или Пьеро делла Франческа. Но студенты обыкновенно голосуют ногами, так что удовольствие спорить с ними на эти темы имеешь не так часто. Это одна беда. Есть и другие. Такие заведения держатся только благодаря массовому энтузиазму вечерников, штучная работа, больших доходов не приносит. Не будь их – не будет ни учебных групп, ни курсов, ни денег.

– И все равно, – говорит Фредерика. – Здесь жизнь.