Вавилонская башня

Я несправедлива, думает она. Я не мыслю ясно. Я обвиняю Форстера и Лоуренса в том, что из-за них вышла замуж за Найджела, из-за навязанного ими стремления к единению противоположностей, из-за того, что они соединили прозу и страсть. Тогда как на самом деле, по крайней мере отчасти, я вышла за него замуж по совершенно обратной причине: хотела, чтобы все было отдельно. С сексом все в порядке, это даже лучше, чем хорошо; он человек зажиточный, и мне не придется тащить на себе хозяйство, как моя мать. И я останусь такой, как была, и Найджела все это устроит. Что заслужила, то и получила: это касается и Лео, который, правда, не относится к тому, чего я заслужила, но живет собственной жизнью.

Но желание «просто соединить», романтический флер тоже присутствовали: каждый из нас – смесь порывов. И вот я соединяюсь с Джоном Оттокаром и отсоединяюсь от него.

Она пишет слово «Наслоения» и подчеркивает: заголовок. Форма, метод еще только нащупываются. «Наслоения». Нарезки – только часть. Разрезание, дробление, перекомпоновка наличного материала. «Всякое писательство – это по сути нарезки. Коллаж из слов прочитанных услышанных». Эти слова Берроуза вызвали у нее острую дрожь узнавания. Смысл слов в том, что они должны быть уже использованы, они не должны быть новыми, и чтобы обладать смыслом, они должны быть только перестановками. Напиши «кадрон» или «мейз» – ничего не произойдет, но напиши «дракон» и «змей» – и сразу мысли, истории, страхи, байки, цвета, зловоние, доброта, жестокость – все взовьется, как воздушный змей на шпагате, или задергается, как морской гад на уде рыбака. Впрочем, у нарезок есть недостаток: не действуют они, если случайное переоценивается, если слишком упорно ищут смысл даже в тривиальном, в случайном промельке мысли, в единственном слове на клочке бумаги. Ищешь идею – находишь во всем. Но блеск глаз, ищущих идею везде и всюду, – не безумный, не бессмысленный ли это блеск?

Под словом «Наслоения» она медленно выводит:

«Тут было некое совпадение с моей собственной и, как я выяснил, отнюдь не сугубо индивидуальной склонностью видеть во всяком проявлении жизни продукт культуры и сколок мифа и предпочитать цитату „самостоятельному“ сочинению» (Томас Манн. «Die Entstehung des Dr. Faustus»)[195].

Цитата ведь тоже нарезка. Она придает особую бумажную жизненность и самостоятельность культурным штампам и клише, вырванным из языковой паутины, в которой у этой фразы есть точное назначение. Цитата Манна по сравнению с нарезками выглядит помпезно и академично, но в ней больше жизни. Или – иная жизнь. «Только соединить» – это клише, как и «единство» Лоуренса, но они двусмысленны и требовательны. Пожалуй, можно включать и другие цитаты: форма будущих наслоений только маячит перед ее мысленным взором. Газеты почему бы не цитировать? Достоевский в своих романах полагался на клише и сообщения из газет. В этом контексте даже ложно-наивное «Сделала все, что положено в туалете» – одно из множества клише и поэтому для «наслоений» годится. Тут нужна не тетрадка, а картотека, думает она, нужно перетасовывать. Можно цитировать свою собственную жизнь. Письма от юриста вперемешку с лекциями о Манне и Кафке. Необработанный материал, обработанные мотивы.

На той же неделе она добавляет:

Джеймс рассказывал о том, как, идя однажды летним вечером по парку и наблюдая за парами влюбленных, он внезапно начал ощущать колоссальное единение с целым миром, с небом, деревьями, цветами и травой – а также с влюбленными. Он в панике прибежал домой и погрузился в книги. Он сказал сам себе, что не имеет права на такое переживание, но, более того, его напугала угроза потери индивидуальности, вовлеченной в подобное слияние «я» с целым миром. Он не знал никакого состояния между радикальной изоляцией в самопогружении и полном растворении во всем сущем. Он боялся оказаться растворенным в Природе, поглощенным ею при необратимой потере своего «я». Однако то, что больше всего его страшило, больше всего к себе и притягивало. Бренная красота, как сказал Джерард Мэнли Хопкинс, опасна. Если бы подобные индивидуумы смогли принять его совет встретиться с ней, то, не говоря уж об остальном, все стало бы гораздо проще. Но именно этого они не могут сделать[196]. (Р. Д. Лэйнг. «Расколотое „Я“»)

К этому она добавляет:

Являющийся бог говорит и действует, делаясь похожим на заблуждающегося – стремящегося – страдающего индивида, а что он вообще является с такой эпической определенностью и отчетливостью – это действие Аполлона, толкователя снов, который толкует дионисийское состояние божества хору – прибегая к явлению-уподоблению. По истине же этот герой – сам страдающий Дионис мистерий, бог, претерпевающий страдания индивидуации, – об этом боге чудесные мифы рассказывают нам, что ребенком он был растерзан титанами и в таком состоянии почитался как Загрей, причем тут делается намек на то, что это расчленение, собственно дионисийское страдание, равнозначно превращению в воздух, воду, землю и огонь, так что состояние индивидуации мы должны были бы рассматривать как источник и праоснову всякого страдания – как нечто вообще предосудительное[197]. (Ницше. «Рождение трагедии»)

А потом еще:

Всему свету: жарким ливнем проливается мир! Вольно растут травы Земли. Случилось пришествие космической поэзии во плоти! Карнавал спонтанный кантатных планет! Сигматически новые повороты к остаткам книг получше и времени помировее, к забористо новому! Космонавта ментального поэтоявление – сверхграничное непорочное оплодотворение стихотворчеством!

Великокостное любви Благовещалище, duendo concordium, яркие камарады эфенди! Озаренный огнями больших городов джазовый вздрыг кастальского агнца! Жадные в себе искания лягастого бит-поколения 42 с апокалипсическим триумфом энергии!

Ты не одинок!

Чудесное Вознесение! О мятеж незримого Священного Сердца! Пробудись, Альбион, пробудись, пробудись, бесстыжий всем указ! Грядут слова во всей нагой очевидности! Глобальный синтез, родной для сей Вечности! Бессмертным, безвестным безумцам жить в веках!

Эсам, Фейнлайт, Ферлингетти, Фернандес, Гинзберг, Паоло Лионни, Дэниел Рихтер, Трокки, Симон Винкеног, Горовиц. Заклинание для Первого Международного воплощения поэзии в Альберт-Холле.

И еще:

Владимир. Скорее шепчут.

Эстрагон. Бормочут.

В. Шелестят.

Э. Бормочут.

Молчание.

В. О чем они говорят?

Э. О своей жизни.

В. Им недостаточно просто жить.

Э. Им нужно говорить.

В. Им недостаточно быть мертвыми.

Э. Этого мало.

Молчание.

В. Будто шелест перьев.

Э. Листьев.

В. Пепла.

Э. Листьев.

В. Скорее шепчут.

Э. Бормочут.

В. Шелестят.

Э. Бормочут.

Молчание.

В. О чем они говорят?

Э. О своей жизни.

В. Им недостаточно просто жить.

Э. Им нужно говорить.

В. Им недостаточно быть мертвыми.

Э. Этого мало.

Молчание.

В. Будто шелест перьев.

Э. Листьев.

В. Пепла.

Э. Листьев[198].

(«В ожидании Годо»)

И потом:

В мыслях Парение, в сердце Сострадание, в чреслах Красота, в ногах и руках Соразмерность.

Небо – птице, море – рыбе, презренье – презренным.

Ворона хотела, чтоб мир почернел, сова – чтоб он побелел.

В Излишестве – Красота.

Если б лиса поучала льва, он бы сделался хитрым.

Человек выпрямляет кривые пути; Гений идет кривыми.

Лучше убить дитя в колыбели, чем сдерживать буйные страсти.

Где нет человека, природа пустынна.

Люди не примут правды, если поймут ее, но не поверят.

Довольно! – то же самое, что: Чересчур![199]

(Блейк. «Бракосочетание Рая и Ада»)

Банальные университетские штудии. Под поверхностью всего этого таятся какие-то беспокойные силы. Однажды ночью Фредерика добавляет историю из жизни:

В пабе после занятий Хамфри Меггс рассказал про свою подругу, у которой умерла мать, оставив ей только долги и беконорезку. У матери был магазин, но он прогорел, осталась только беконорезка. Дочь пошла в холодильную камеру – лавка продавалась и пустовала. Решила там перерезать этим инструментом себе вены. До запястий было добраться трудно, и было слишком холодно: в итоге она рухнула там, «можно сказать, в кровавую кашу». От холода кровь идти перестала, девушку нашли и отвезли в больницу. Перевязали, зашили. Ей там понравилось. Стала санитаркой, а потом выучилась на медсестру. Работает в операционной. Нравится. Чувствует, что людям нужна. Я спросила: а беконорезка куда делась? Он не знал. Продала, наверно. Может, сейчас ею нарезают бекон, используют по назначению. Эта история интересна не только словом «беконорезка», но и тем, что оно описывает: жужжащее лезвие, созданное для конкретной задачи, а не для самоубийства. Это рассказ о сообразностях и несообразностях, возможно испорченный этим лишним комментарием, но я научусь их опускать.

Через пару дней – еще история.

В салоне «Видал Сассун» на Бонд-стрит сидит женщина. Ее длинные волосы впервые превращают в ровную, короткую, объемную стрижку с кинжально-острыми линиями прядей. Двое молодых людей занимаются затылком. Под ногами – локоны, пряди того, что минуту назад было частью ее тела. Масса отстриженного мягкая, скользящая, срезки волос колют между воротником и кожей. Один из парикмахеров тянет две прядки ее новых волос вниз, к челюсти. Ей больно. Она хочет поднять голову, посмотреть – он снова слегка тянет вниз, больно. Другой колдует острыми ножницами над затылком. Она слышит шелковистый шелест. Задел кожу. Больно. Нарочно, что ли? За работой молодые люди разговаривают. «Глянь вон на ту: ишь вышагивает, думает, она – отпад, высший класс, а она – оторви да брось: посмотри, что он ей на затылке соорудил, кукиш какой-то. Думает – заглядение: это он ей сказал и зеркало держал так, чтобы поверила. А сам срезал волосы сзади, так что только этот клок и остался, и видно, что затылок шишковатый». Смеются. Женщина в их руках пытается поднять голову, но ее снова дергают вниз. «Никогда не забуду», думает она, но почему, не понимает. Мало ли бывало в жизни неприятностей, унижений, но почему это – «никогда»? Ей разрешают поднять голову. Сквозь слезы она видит свое лицо. Ей говорят, что вышло прекрасно. Острая, как лезвие, линия пряди, очерчивающая лицо вниз от виска. У всех женщин в зале одинаковые стрижки, и все, кто так пострижен, выглядят одинаково прекрасно – кроме тех, кому эта стрижка не идет. Она дает парикмахерам чаевые, хотя не хочется. Стрижка выглядит здорово. А сама она как?

Это уже явно лучше, чем «Я встала. Пошла в туалет». Здесь нет «я», хотя история эта правдивая и она про Фредерику. Она ощущает какое-то чрезмерное эстетическое наслаждение: слова не вызывают тошноты, и она нашла, как написать правильно, как что-то взять и прижать (прямо как те молодые люди ее прижали, думает она, но не хочет портить минуты наслаждения). Та сцена врезалась ей в память, приобрела добротную завершенность. Вместе с методом Берроуза, беконорезкой, Ницше, Блейком и «Расколотым „Я“» – что-то в этом есть.