Вавилонская башня

И начал костер угасать, и озарилось небо огнем рассвета, и грозно чернела расселина, чернела и не смыкалась.

Агата зовет всех перекусить. Джон Оттокар признается, что с удовольствием бы остался; они с Агатой обмениваются улыбками. Фредерика отчасти довольна: ей хотелось бы, чтобы Лео познакомился с Джоном Оттокаром в спокойной, непринужденной обстановке. Она благодарна Агате. Она также видит, что Джон Оттокар оценил красоту Агаты. Она помогает Агате приготовить стол на скорую руку. Сама не смогла бы: у нее только яйца, немного сыра, фрукты, два кусочка курицы. Агата делает большой салат: рыба, фасоль, яйца, зелень, помидоры. Климент и Тано говорят, что им пора домой. Им надо в церковь, мямлят они. Они католики, но не из тех, кто против Ночи Гая Фокса. Агата предлагает приготовить к салату блинчиков. Фредерика взбивает тесто.

– Кажется, он очень славный, – говорит Агата Фредерике.

– Мы с ним просто встречаемся.

– Но ведь тебя это устраивает?

– Он не предупреждает, когда придет, когда нет.

– А ты бы хотела?

– Я не хочу хотеть. Я не хочу, чтобы это для меня что-то значило. Не могу себе позволить… – Не окончив фразы, она начинает другую: – Но это не очень-то удобно, когда не знаешь, придет человек или нет.

– Ты можешь его попросить?

– Не знаю. – Она задумывается. – Едва ли какой-либо ответ будет иметь смысл.

– Неизвестность изматывает, чего только в голову не лезет. Лучше не доводи до этого. Знаю: сказать легко, а вот сделать…

– Но он правда очень славный.

– Красивый – это точно. Впрочем, и славный, кажется.

К Агате так мужчины не ходят, ни стар, ни млад, думает Фредерика. А Саския будто бы рождена в результате партеногенеза. Но такого быть, разумеется, не может. Кто-то где-то есть или был. Расскажет как-нибудь? Вряд ли.

В гостиной Агаты Джон Оттокар учит Лео и Саскию играть в «камень, ножницы, бумагу».

– Протягиваете руки, – объясняет он.

– Одновременно, – выговаривает Лео.

– Одновременно, – кивает Джон Оттокар.

Его гладкие золотистые волосы спадают на лоб. Он показывает. Плоская ладонь – бумага. Вытянутые на манер вилки пальцы – ножницы. Сжатый кулак – камень. Ножницы режут бумагу, камень тупит ножницы, бумага оборачивает камень. Дети очарованы. Каждый выбрал свою стратегию. Лео всякий раз меняет фигуру: он камень – ножницы – камень – бумага – ножницы – бумага – камень – бумага. Саския терпеливо держится одной: бумага – ножницы – бумага – ножницы, потом вдруг ножницы, потом камень – ножницы – бумага – ножницы. Джон Оттокар смеется и ведет счет.

– Я в вашем возрасте в это играл со своим братом, – рассказывает он.

– Кто выигрывал? – спрашивает Лео.

– Никто. У нас всегда было одно и то же. Один в один. Двое ножниц, две бумаги, два камня.

– Так скучно, – замечает Лео.

– Не скучно: обидно. Игры не получалось.

– Это у нас с Лео так, когда мы играем на блокфлейте. Потому, что мы только две ноты и знаем: «ре» и «ми».

– Что-то вроде этого. Мы тоже на блокфлейте играли.

Он остается и до вечера тихо играет с детьми. Вырезает ножницами деревья из газет, вклеивает в книгу картинки с динозаврами, болтает с Агатой и Фредерикой. Соглашается вместе поужинать и помогает уложить Лео, сидит в углу спальни, подальше от света, и слушает, как Фредерика читает про крота Серошкурика, ежика Ощетинкера[202] и древнеримскую монету. И вот Лео уложен, и он идет за Фредерикой к ней в комнату, опускает жалюзи, берет за плечо. Фредерика поворачивается, она словно комок нервов. Он уверенно кладет руку ей на шею, на ягодицы, уверенно прижимается губами к ее губам, прижимает ее тело к своему. Тело его согревает, горячит. Она отшатывается, отводит губы и произносит заплетающимся языком:

– Так нельзя.

– Что нельзя? Что? Что тебя беспокоит? Все нормально, нормально.

Он изо всех сил старается, чтобы их тела – даже в одежде – слились воедино.

– Нельзя нам. Лео. Лео. Я не могу. А ты – вот так запросто…

– Хорошо. Садись рядом. Посидим, успокоимся.

Садятся на диван. У неудовлетворенного желания свой трепет, своя прелесть. И они наслаждаются. Не раздеваются, не занимаются любовью. И когда заглядывает сонный Лео, бормоча, что никак не может уснуть, он не замечает ничего предосудительного, не чувствует острого запаха, не видит тел в таком виде, в каком видеть не нужно. Перед ним только крупный улыбающийся мужчина в разноцветном свитере и худая рыжеволосая женщина в шоколадной рубашке и бархатных сиреневых штанах.

Они не разговаривают, пара слов – и все. Просто сидят, сидят рядом. В полночь Джон Оттокар собирается уходить. Уже на лестнице Фредерика говорит:

– Лео на следующих выходных не будет. Приходи…

– Не смогу. – И кажется, больше он ничего не скажет. Но он продолжает: – Я буду на одном выездном религиозном мероприятии. Группа собралась. Квакеры, кое-кто с Цейлона, доктора. Доктора – это впервые. Я… я на этих собраниях бываю, когда приглашают. И на этот раз пригласили. В эти выходные.

– А где это? – спрашивает Фредерика; спросить «Зачем?» язык не поворачивается.

– Какая разница? Есть такая обитель, называется «Дебри», в бакингемском поселении квакеров Четыре Пенни. Знаю, названия те еще. Но названия, слова – пустяки: взять и переименовать. Я хотел тебе рассказать, но подумал, тебе не понравится, неинтересно. Религия ведь – это не твое.

– Я ничего против религии не имею.

– Нет? Тогда на досуге расскажешь, как ты к ней относишься. Мне иногда кажется, что имею, но она есть, и от нее так просто не отмахнешься.

– Я и не пытаюсь.

Он смотрит на нее так, будто большего скептика в мире нет.

– Напрасно я об этом заговорил. Тем более мне запретили…

– Джон!

– Ну вот, уже злишься.

– При чем тут я, если ты сам не разобрался еще?

– Да, это я зря. Виноват. Ну, иди ко мне. Обними меня. И ничего не говори. Так лучше. У нас с тобой настоящее. Не знаю, что это, но настоящее.

Ее растревоженное тело больше не чувствует прежнего трепета. Он гладит ее по спине, но пламя где-то затаилось и мерцает тускло. Его теплая рука бесшумно и неожиданно оказывается у нее между ног, он слегка сжимает ладонь, ждет, когда участится ее пульс, когда расслабятся мышцы, и произносит:

– Вот. Настоящее. Помни. Я пошел.

Уходит.

Фредерика, в общем-то, довольна тем, что Джон Оттокар и Лео познакомились именно так, в присутствии других, будто иначе и быть не могло. Это не потому, что она хочет сблизить сына с любовником, а просто не нравится ей общаться с Джоном Оттокаром украдкой. Она не хочет включать Джона Оттокара в намечающееся трио: мужчина, женщина, ребенок. Кому это понравится? Просто хочется, чтобы все было просто и дружелюбно. Поэтому она рада еще нескольким внезапным появлениям Джона как раз в те моменты, когда присутствуют и Лео, и Саския, и Агата. Один раз они даже все вместе сходили в Музей естествознания: две женщины, Джон Оттокар, мальчик, маленькая смуглая девочка. Фредерика чувствует, как выстраивается нечто пока хрупкое, более-менее устойчивое и осознанное. Однажды вечером, за ужином, она предлагает Лео:

– Позовем Джона Оттокара на костер?

– Нет, он мне не нравится, этот Джон Оттокар.

– Лео! Почему? Он тебя научил играть в камень-ножницы-бумагу…

– Когда никто не видит, он строит мне страшные рожи.

– Вот еще!

– Через окно. И как будто бледнеет. И строит насмешливые рожи.

– С чего бы ему?

– И как он пахнет, мне не нравится. Он плохо пахнет.

– Лео!

– Ты меня спросила. Сама спросила. Хочешь, чтобы он пришел на костер, позови. На улице его запах не заметишь. Дым и все такое.

– Не хочешь – не приглашу.

– Я не говорил, хочу или не хочу. Просто ответил. От него воняет.

Фредерика подумывает обсудить с Агатой, не получилось ли, что, несмотря на их с Оттокаром осторожность, Лео уловил запах интимных отношений. А может быть, он просто сказал самое гадкое, что пришло в голову, – но действие оно возымело: теперь Фредерика не может думать о Джоне Оттокаре, не задаваясь вопросом о запахе, реальном или выдуманном, о том, чем же он пахнет.

Наступает ночь костров. Агату и Фредерику навестили Джайлз и Виктория Эмплфорт, которые живут в симпатичном белом домике на углу Хэмлин-сквер – одном из тех, что с приоконными ящиками, вечными жертвами местной шпаны, с заново отделанными георгианскими ставнями и латунными кольцами-ручками. Джайлз и Виктория хотят праздновать вместе со всеми, внести свой посильный вклад, боятся оказаться среди соседей изгоями: они хлопочут о внешнем благоустройстве улицы, против чего яростно выступает местное отделение Лейбористской партии, даром что ее члены из муниципальных чиновников – во всяком случае, некоторые из них, и даже некоторые члены парламента от лейбористов – вовсю отделывают собственные дома в ленточной застройке на угрюмых площадях юго-восточного Лондона. Джайлз – архитектор, худой и вечно оправдывающийся, волосы как пыльная солома, очки в роговой оправе, но под этой внешностью скрывается человек, решительно вознамерившийся восстановить, спасти, украсить все дома на Хэмлин-сквер. Виктория – владелица детского магазинчика «Одежки и зверушки», который причудливо приютился между свирепым зеленщиком-кокни и пакистанской аптекой. В ее магазинчике продаются нарядные платья и кофточки, а также оскалившиеся чучела львов, тигров и белых медведей собственного изготовления. Джайлз хочет подружиться с Аждьепонгами и Аттерами, со всем матриархальным коллективом безработных, которые живут за грязными парчовыми занавесками в доме номер семнадцать, без мебели и ковров – хотя порой из окон вылетают стулья, и кое-что из них пошло для костра. Виктория приготовила чашки с теплым пенистым сидром, в котором плавают яблоки, и подносы с темными, горелыми, липкими ирисками. На улицу выносить не хочет, боится – не примут. Агата успокаивает: попытка не пытка, ириски любят все. Но средний класс затаился за шторами, дожидаясь начала праздника, а начался он, когда Киран Аттер поджег посреди груды дров пропитанную бензином оберточную бумагу и пламя взметнулось ввысь. С разных сторон взлетают ракеты, и букеты красных искр, зеленые фонтаны, серебряные гейзеры с шипением вспыхивают и рассеиваются по черному бархату неба. Фредерика и Лео выносят коробку с фейерверками, шутихами и петардами. Лео и Саския торжествующе размахивают бенгальскими огнями. Кто-то кричит, что-то шипит. Костер разгорается, начинает трещать и полыхать. Люди выходят, стоят любуются, а дети с визгом бегают туда-сюда, прячутся за машинами. Виктория Эмплфорт, осмелев, разносит на подносе свои ириски, и они идут нарасхват. Окончательно расхрабрившись, она выносит крепкий складной стол, на котором расставляет польские эмалированные кружки – алые, зеленые, синие – со своим теплым сидром. В небе – багровый дождь, посверки серебряных стрел, жужжащие синие мухи. Гай – творение рук Климента и Тано – пристроен к костру на гнилом плетеном стуле, к которому он примотан бечевкой и шерстяной нитью для вязки.

– Как жертвоприношение у друидов, – замечает Агата.

Гай пока улыбается: пламя еще его не коснулось.