Вавилонская башня

Климент и Тано теперь тоже слушают историю. Саския сначала возражала, но потом сменила гнев на милость – ведь речь, в конце концов, не о заветном чтении перед сном, а о промежуточном перечитывании и почти всегда драматических поворотах сюжета, которые оставляются на воскресный полдень. Агата считает, что «воскресные повороты» очень увлекательны, все равно что придумывать эпизоды к романам вроде «Идиота» или «Домби и сына». Обычно история никак не связана с повседневной жизнью рассказчика и слушателей, но в этот раз праздничный костер сооружают попутно с костром посреди Хэмлин-сквер.

Агата сидит на диване, на ней бархатная блузка, похожая на сюрко средневекового пажа, и серебристые трикотажные брюки. Темные волосы распущены и обрамляют лицо. Саския свернулась калачиком напротив. Климент и Тано уселись рядком у камина. Фредерика и Лео в кресле.

Марк и Артегалл вызвались помочь селянам собрать дров для костра, но те угрюмо отказались: костер должен быть делом исключительно их рук. Дрова приходилось возить издалека – для костра годилась только сухая, мертвая древесина, привозили ее на санях из шестов, грубо связанных кожаными ремнями. На Грюнерской пустоши деревья почти не росли, все больше чахлый приземистый терновник, цепляющийся за жизнь, стелящийся по ветру, который вечно гулял в его колючих ветвях, унизанных льдинками-алмазами.

Доль Дрозди свела знакомство со старой селянкой по имени Трогга, которая обыкновенно, пыхтя и кутаясь в меха, лежала на шкурах возле огня и жарила козий сыр или дремала. Селяне с Троггой и словом не перемолвятся: принесут кувшин воды, а иногда жареную ножку кролика или крысиную лапку, а там словно ее и на свете нет. Может, по этой причине она была не прочь поболтать с Доль Дрозди, и та услышала от нее кое-что новое о праздничном костре.

– Зажигают его в самую долгую ночь, за час до полуночи, – рассказывала старуха. – Выдастся удачный год – на заре стряпаем коренья, печем лепешки, жарим на угольях куропаток. Если огонь горит ярко, значит весна придет. Ты, поди, смекнула: не каждый год к нам приходит весна. Иные из молодых уж и не упомнят, когда она была. Но в удачный год она приходит, и солнышко золотится и пригревает весь день, а то и несколько дней, а то и недель, и тает лед, и бегут ручейки, полные съедобной ряски, а из земли вырастают разные травы, цветы, кустарники, и небо уже не свинцовое, как сейчас, а голубое, как яйца дрозда.

– Нелегко будет в этом году развести костер, – сказала Доль Дрозди. – На дворе студено, мокрый снег с ледяным дождем, а как стемнеет, все замерзает.

– Дрова укрывают шкурами, – ответила Трогга, – но от сырости они не спасают, да и промозглый ветер костру помеха.

На лестнице шаги. В дверь просовывается светловолосая голова, на лице едва заметная улыбка. Джон Оттокар.

– Я стучал, но никто не отозвался.

– Мы тут книжку слушаем, – почти укоризненно сообщает Лео.

Джон Оттокар снимает пальто. Под ним – его яркий, разноцветный свитер. Он вступает в круг:

– Можно мне тоже послушать? Не обращайте на меня внимания. Я просто посижу. Хорошо?

Держится вежливо, на Фредерику поглядывает осторожно, садится на ковер за креслом. Она запускает руку в его густые светлые волосы. Агата раздражается. Краснеет. Ну, не знаю, произносит она. Но Лео и Саския просят: «Давай дальше». Агата пожимает плечами и продолжает. Трогга учит юношей прыгать через костер. Чем выше прыгнешь, тем светлее будет год. Погода портится.

Никогда еще путники не видели ничего подобного: ледяной дождь вперемешку с градом, мерзлая морось, от которых днем – а дни стояли короткие – стены снежных хижин напоминали поверхность подтаявшего ледника, а ночью одевались ледяной броней: притронешься ненароком – пальцы обожжешь. Селяне уже поглядывали на пришельцев косо, пошли разговоры, что это они принесли несчастье, что, пока они тут, костру не бывать. Трогга рассказала Доль Дрозди, что они уже втайне сговариваются прогнать пришлецов обратно на Грюнерскую пустошь. Или хуже, добавила Трогга, но что значит «хуже», не объяснила.

Джон Оттокар устало вздыхает и прислоняется головой к подлокотнику Фредерикина кресла. История идет своим чередом: жители селения ропщут – время разводить костер, а дрова отсырели, а факелы, которые они берут с собой, гаснут на влажном ветру. Ворон подсказывает Артегаллу, что праздничный костер может разжечь Камнедрак, на что Артегалл ворчит: может, конечно, когда он дракон, но сейчас он камень, просто камень, и ничто не в силах его оживить.

– Способ есть, – сказал Ворон. – Возьми его и ступай к гейзеру, опусти в воду, обмой со всех сторон, и он раскаменеет. Это же саламандра, а горячие воды гейзера для саламандр родная стихия: они придают им силы.

И мальчики отнесли увесистый камень к озерцу вокруг гейзера, бережно, не выпуская из рук, погрузили в горячие бурлящие воды. И пальцы их ощутили, как в камне затеплилась жизнь: под шероховатой кожей побежала по жилкам кровь, забилось сердце, тело затрепетало, выпустило маленькие лапки и куцый хвост, какого у Камнедрака не было, и каменная жаба вывернулась из рук и решительно ушла вглубь. Повисло молчание. Было слышно лишь, как клокочет гейзер.

– Там ему хорошо, – сказал Марк. – Там ему сил прибавится. Ну всё: поселится там и будет питаться креветками.

Артегалл склонился над водой, вгляделся и сквозь клубы пара и бурление различил устремленный на него взгляд золотых глазок.

– Камнедрак, Камнедрак, помоги разжечь костер.

И зверек – блестящее, упругое, золотисто-оливковое тело с огнистым гребнем – медленно поднялся из глубины. Артегалл завернул его в свой плащ и поспешил обратно, продираясь сквозь заледенелые кусты, карабкаясь по склону, обливаясь пóтом: мокрый зверек, завернутый в мокрый плащ, оказался не только тяжелой, но и жаркой ношей.

Валил мокрый снег. Собравшиеся селяне взирали на огромную гору поленьев, умело уложенных, но из-за снега отсыревших. Кто-то сказал, что на памяти человеческой не было случая, чтобы праздничный костер не загорелся. Кто-то сказал, что для костра нужны деревья семи разных пород, на сей же раз не вызывают сомнения только шесть пород, кроме них есть еще пара веток, но была ли это седьмая порода – роговое дерево, – поручиться нельзя: встречается оно редко и морозов не переносит. Тут Артегалл вышел вперед и попросил разрешения оказать помощь: он знает средство, как разжечь костер. Один старик сказал, что зажечь его можно только от головешки, оставшейся от прошлогоднего костра, который зажигали головешкой от костра позапрошлогоднего. Одна старуха полюбопытствовала, что это за средство, и Артегалл развернул свой плащ, уже попахивавший паленым, и все увидали живое существо с бугристой серо-зеленой кожей, а под ней словно пылали жаром красные и золотые уголья. И сказала старуха, что этот волшебный дракончик послан им неведомыми силами и дар этот надо принять, но старик возразил, что от того дара добра не жди: это угроза их стародавним обычаям. Однако все так озябли и отчаялись, что вопреки своей вечной косности прислушались к словам старухи. И Артегаллу позволили посадить Камнедрака на большой камень возле груды поленьев, и Артегалл попросил его сделать что в его силах, помочь, если может, а сам отступил назад. И Камнедрак припал к камню, налился жарким сиянием, вздрогнул, открыл пасть и с силой выдохнул. И из пасти, как язык хамелеона, изверглась словно бы струя жидкого пламени, образовавшая волнистую петлю, и петля эта захлестнула груду поленьев раз, другой, третий. Камнедрак закрыл пасть, но петля из жидкого пламени по-прежнему стягивала сырые дрова. Дрова зашипели, затрещали, задымились, оделись огненными почками и ростками. И вот уже пламя ревело и ярилось так, что не унять никакими силами.

В жизни не видели селяне такого костра. Пристроившись с края, они жарили мясо, пекли булочки из муки и топленого сала, а наверху, в темном небе плясали языки пламени, красные, желтые, с изумрудными и ярко-синими прожилками, вихрились и развевались под ветром. Всю ночь продолжалась эта пляска, а ближе к рассвету, когда огонь был еще достаточно высок, молодежь затеяла прыгать через костер, бросая при этом в уголья камешки, то черные, то белые. И девушки прыгали, и женщины: в этих краях они носили штаны – какие там юбки в такую стужу, – а наблюдавшие затянули под звуки маленького барабана и костяной флейты раскатистую, протяжную песню, но прыжки становились все быстрее, все бесшабашнее, и толпа пустилась отплясывать какой-то народный танец, уже в другом ритме. А одна лихая девица ухватила за руку Марка и потащила его прыгать вместе с ней; страшно было ему пролетать над грудой, пышущей жаром, откуда тянулись к нему языки пламени, он опалил брови, закоптил ресницы, глаза заслезились. А Артегалл разбежался немного, прыгнул, перескочил и шлепнулся в золу, взметнув вокруг себя тучу искр. А два дюжих парня подхватили Доль Дрозди, подняли ее высоко, словно она кожаный мех, наполненный воздухом, она зажмурилась, ощутила жар, а когда открыла глаза, увидела черную морозную ночь, озаренную огнем костра.

А когда все отпрыгали, двое парней привели-притащили тщедушного Ясенция. Тут выступила вперед Доль Дрозди и сказала, что Ясенцию прыгать нельзя: вон он какой хворый и телом сух, как трут, и в селении он чужак. Но селяне не уступали: пусть прыгает, все прыгали, а он нет. Ясенций же стоял с очумелым, потерянным видом, кудлатые волосы его разметались по плечам, руки висели как плети. И проговорил он своим странным, с присвистом, голосом:

– Извольте.

– Если свалишься, мы вытащим, – пообещали парни не так чтобы очень участливо: каждый уже представлял, как заполыхает иссохшее тело, когда упадет на горячие уголья.

– Он же вон какой сухонький, – снова сказала Доль Дрозди. – Огонь на него так и накинется.

– Огонь сам выбирает, на кого кидаться, – сказала старуха. – Не захочет – не тронет.

– Извольте, – повторило существо и, вырвавшись из державших его рук, неуклюже заковыляло к праздничному костру.

У костра оно подпрыгнуло, стало подниматься выше, выше, как сухой лист, подхваченный ветром, и вот уже парило на фоне ночного неба, которое к тому времени посветлело и сделалось из черного темно-синим. Ясенций плыл над пылающими поленьями, как большая летучая мышь или сова, и все только ахали, так он был легок, воздушен, невесом. И вдруг он кубарем полетел вниз – не за костром, а в самое пекло. Пламя жадно набросилось на него и лишило сил. Волосы, руки, ноги – все занялось, и пылающая фигура окуталась клубами дыма. Доль Дрозди залилась слезами, Марк метнулся к костру, призывая на помощь. Но Ясенций стоял, объятый пламенем, и на глазах у всех преображался: пламя, лишая его сил и облика, придавало ему облик и силы. В красных его отблесках он стал зеленым, тусклые волосы сменились кроной из молодой листвы и вьющихся стебельков, раскинутые руки-сучья осыпались зелеными почками, ноги сделались крепкими, зелеными, живыми стволами, подпирающими гибкое, как бы струящееся туловище, покрытое изумрудным мхом, а над ним улыбалась золотисто-зеленая маска, изо рта и из глаз которой тянулись зеленые побеги, а над ней блестела листвой зеленая крона. И когда существо это приобрело окончательный вид, оно твердым размашистым шагом выступило из пламени, и перед толпой предстала высокая зыблющаяся фигура с копной изумрудных волос, закутанная в огненный плащ, вьющийся следом. И, оставив толпу жителей Последнего Селения, оставив своих спутников, существо приблизилось к непреодолимой скале и коснулось ее рукой. И ударил из этого места поток зеленой огненной влаги с водой от талого льда, и потек, словно лава, расплавленный камень. И расселась скала, или протаял в ней высокий узкий проход, а в нем гранитные ступени вели в тоннель, по сторонам которого тянулись ряды колонн, а стены словно бы образованы сплетениями извилистых корней из зеленого-презеленого льда, и, когда существо проходило мимо, стены эти ярко сверкали и отражали пламень листвы. Дойдя до конца, существо погрузилось в недра горы, и свечение, мигнув, померкло.