Вавилонская башня

* * *

От юристов ждут недвусмысленных утверждений и бесспорных выводов. Поэтому Фредерикины нарезки не так интересны, как могли бы получиться из более богатого с художественной точки зрения текста, но они вполне емко отражают ее замешательство, раздражение, стойкое ощущение того, что безупречные аргументы юристов Найджела в ее мире абсурдны. И она цепляется за эту идею. Она находит слова самогó Берроуза, которого настойчиво цитировал один студент, приговаривая: «Это голос настоящего, это то, к чему все шло, обломки, прибитые волнами к месту моего крушения, все такое прочее, вы только попробуйте, это голос настоящего, это освобождение, это самое-самое».

«Нарезки – это для всех. Всякий может сделать нарезки. Это экспериментально в том смысле что это такое занятие. Здесь и сейчас. Не то о чем надо рассуждать и спорить».

«Всякое писательство – это по сути нарезки. Коллаж из слов прочитанных услышанных. Что же еще? Используя ножницы мы просто высвечиваем этот процесс и допускаем его расширение и варьирование. Может чистая классическая проза целиком состоит из перекомпонованных нарезок. Разрезание и компоновка исписанной словами страницы создает новое измерение письма, где писатель может превращать образы в череду кадров. Нарезанные образы меняют смысл запах образы в звук зримое в слышимое слышимое в осязаемое. Именно к этому шел Рембо со своим цветом гласных. И его „систематическим расстройством чувств“. Вместо мескалиновой галлюцинации: видеть цвета пробовать на язык звуки нюхать формы».

Фредерика цепляется за эту идею. Как метод – и привлекает и отталкивает. Фредерика – интеллектуал, движимый любопытством, удовольствием от согласованности, от установления связей. Фредерика – интеллектуал большой руки, ведь большинство интеллектуалов теперь провозглашают смерть связности, иллюзорность порядка, воспринимаемых как нечто рукотворное, преходящее и неустойчивое. Фредерика – женщина, чья жизнь, кажется, разлетается на разрозненные осколки: беглянка из сытой загородной жизни и семьи; женщина, которая в течение двух месяцев была просто телом, химически защищенным от навязчивого страха зачатия; угловатое женское тело, симбиотически связанное с комочком стремительной мужской рыжеволосой энергии, само отсутствие которой ощущается как присутствие и как притязание; ум, сознающий, что английская литература – это структура, наполовину связанная с европейской литературой, но отрезанная от той ее части, что была преображена Ницше и Фрейдом; малоимущая квартирантка в цокольном этаже; память, вмещающая бóльшую часть Шекспира, бóльшую часть поэзии XVII века, бóльшую часть Форстера, Лоуренса, Т. С. Элиота и романтиков (причудливый багаж, который когда-то казался универсальной, разумной необходимостью); истец в бракоразводном процессе; скиталица по студиям; судия произведений таких авторов, как Филлис Прэтт и Ричмонд Блай. Фредерика – женщина, которая сидит за письменным столом и монтирует слова из разнородных лексиконов: письма юристов; письма об Обучающем алфавите из школы Лео; первые написанные Лео слова – «дом» и «жук»; литературные тексты и совсем другие тексты, их препарирующие; ее рецензии, ее рецензии, в которых не используется накопленный ею словарь критики, ибо он бесполезен в очерках в триста слов. Она – существо, способное перескакивать с рецепта душистого омлета на «Логико-философский трактат», с доктора Спока на Библию и «Жюстину». Язык щуршит повсюду, рассыпается на множество голосов, все – не ее, и все – ее.

Как и многие распираемые горем, растерянностью или гневом, Фредерика решает обуздать свои чувства, излить их (глаголы противоположны по смыслу, но тут подходят оба) на бумаге. Она даже купила тетрадь, в которой будет все записывать, чтобы, как она сказала себе в магазине канцтоваров, перевести язык юристов на простой выразительный английский. Тетрадь – золотистого цвета, с ламинированной пластиковой обложкой, на ней фиолетовые цветы из кружков, какие школьники рисуют циркулем, смещая центр, так что получается узор из полукруглых лепестков. Фредерика уже записала первое предложение.

«Большинство проблем связано со словами». Но дальше этого не идет. Сама по себе фраза вполне годится, но подходящих слов для продолжения у нее нет. Через неделю, протаскавшись с этой фразой, как терьер с крысой в зубах, Фредерика записывает:

«Слов для продолжения не нахожу».

Спустя месяц:

«Надо проще. Опиши свой день».

Просыпалась долго. Язык обложен. Привкус – чего? Металла, разложения, старого вина. Хочется написать «смерти», но это чересчур. Встала. Пошла в туалет. Сделала там все, что положено в туалете: сходила по-маленькому, по-большому, в ванной изгнала вкус смерти вкусом противной (?искусственной) мяты. Ненавижу мяту. Никогда не любила, но продолжаю запихивать в рот. Понимаю, что в таком духе следовало бы написать об удовольствии и облегчении оттого, что сходила по-маленькому и по-большому, но не хочу. Это обыденно, и писать такое – будто с целью шокировать, а этого я как раз не хочу. А чего хочу? Не нравится мне писать в таком духе. Вышла из ванной, пошла будить Лео. Он уткнулся лицом в подушку: там, где лежало его лицо, она была розоватой и влажной, сверху – сухая и теплая. Поцеловала. Запах Лео – все его запахи – лучшее на свете. Какие они и почему так, думать не хочется. В таком стиле не выйдет, хотя он и ведет в этом направлении, побуждает думать: ага, да, теперь я описываю запах Лео. Поехали дальше. Позавтракали. Вареные яйца и тосты. Хлеб не очень свежий. Всегда так. Люблю свежий хлеб, но пойти и купить свежего заставить себя не могу. Если бы я расписалась об удовольствии от свежего хлеба в этом духе, может, пошла бы и купила, хотя едва ли. Обычные пререкания из-за того, кто будет завязывать шнурки, а то мы опаздываем. Обычные пререкания. Опиши. Да ладно. Не могу. Мутит меня от этого стиля. А им пишутся целые книги. Выглядит так глубокомысленно, а на самом деле бегство от жизни. Я задумала понять, чтó пошло не так и для чего я нужна, но при чем тут обложенные языки, зачем односложные предложения, зачем подмечать вещи, которые подмечаешь постоянно, без натуги, а теперь описываешь так, будто хочешь удивить или шокировать. Этак я могла бы написать сотни тысяч слов и все дальше и дальше уходить от осмысления происходящего.

Сегодня вечером буду рассказывать о «Госпоже Бовари». Но госпожа Бовари о «Госпоже Бовари» студентам не рассказывала.

Тоже банально. Если все записывать, выходит чуть хуже. Чуть хуже – это судьба. Навязчивая штука писание. И бесполезная. Брось писать.

Фредерика перечитывает эти бесплодные потуги. Желание писать еще есть, но уже тошнит. Однажды, после соития с Джоном Оттокаром, когда он заснул, она попыталась написать, чтó чувствует к тому, чья белокурая голова покоится у нее на груди, – как она гадает, придет ли он снова, останется ли, исчезнет, хватит ли ей сил оставаться открытой, или она закроется, отвернется, напустит чернил, чтобы скрыться, как каракатица (ее излюбленное сравнение для этого маневра). Люблю ли я его, заставила она себя написать настоящий вопрос, но сам вид вопроса, вид ряда предложений, начинающихся с местоимения первого лица единственного числа, вызвал у нее такое отвращение, что она быстро-быстро выдрала страницы, разорвала в клочья и отправила в ведро со спитым чаем и овощной кожурой.

«Я не люблю „Я“», – оставила она запись в тетрадке. И эта фраза оказалась пока самой любопытной. Теперь нужен типичный вопрос интеллектуала: «Почему?» Следует ответ.

Я не люблю «Я», потому что, когда я пишу «Я люблю его» или «Я боюсь, что он свяжет меня по рукам и ногам», «Я» – выдуманный мной персонаж, но который при этом высасывает из меня жизнь, перекачивает ее в нечто искусственное, замкнутое. Выведенные на бумаге «Я» или «Я люблю его» вызывают тошноту. Подлинное «Я» – это первое слово во фразе «Я не люблю Я», наблюдатель, но лишь до тех пор, пока я не запишу, не обращу на него внимания, а так и оно становится искусственным Я, и тогда подлинным становится то, которое это осознает, и так до бесконечности. Как малые блохи на более крупных. Не писать, говоришь? Уж точно не от первого лица.

Эту страница Фредерика не вырвала. Она тоже вызывает легкую тошноту, но в своем роде любопытна.

Нарезки, значит. Пожалуй, она вполне способна справиться с тяготами развода и затянувшимися препирательствами, сведя все это к бессмысленному дневнику со вкраплением перлов вроде «мой клиент не в состоянии обеспечить надлежащий уход за мальчиком», хотя врожденная добросовестность не дает ей успокоиться. Кто-кто, а клиент мистера Тиггера вполне в состоянии обеспечить за мальчиком надлежащий уход. В этом-то все и дело. И вообще, как такая умная женщина, какой была Фредерика Поттер, попала в нынешнюю переделку? Она посмеивается, роется в упорядоченных конспектах лекций и находит цитаты о цельности и единстве из Форстера и Лоуренса. Разрезает их и компонует так, как советует Берроуз. Из Лоуренса получается нечто интересное и слегка экстатическое:

«Она хотела, чтобы ее окружали блаженное расстояние, обозначение себя прежнего, буква. Он шагнул за грань, вышел за пределы, когда говорил: „Какой у тебя славный нос“. Это было новое единство не в весе, не в цвете, когда существуешь не сам по себе, но ты сам и она сама сливаются в одно. Невысказанные чувства – удел разделенных. Как он сам мог понять, когда знание уступает, когда больше нет ни меня, ни тебя, потому что не на что отвечать. Ничего помимо любви: что-то третье, мертвая радость.

В этом новом, упоительном состоянии нет больше ни „я“, ни „ты“. Это было какое-то недовоплощенное чудо между ними. Как он мог рассказать ей о ее „я“, когда он уже кто-то новый, незнакомый? Как возник райский союз в волшебном золотистом сиянии? На другой день мы упразднились, и какой у тебя милый подбородок. Но звучало это фальшиво, и воцарилось безмолвие. Даже при совершенном Единстве все – одно. Речь „Я тебя люблю. Я тебя люблю“ была правда не до конца. Это царит безмолвие».

Вышло более или менее то же, что и в оригинале, с более или менее тем же ритмом. С Форстером, более плотно выстроенным, придется повозиться побольше.

«Внешне он был жизнерадостен, умудрен, но внутри царил хаос, что таится в душе каждого человека. Только зачатками ее проповеди возлюбить Бесконечное было непросто. Как ни был он мужем, вдовцом ли, он мог лишь немного стыдиться аскетизма. Но бессмысленные осколки, которые он слышал по воскресеньям, находили поддержку в обыденной серости ее распростертых крыл. Она не будет его даром. Только соединить! Блажен, кто видит будничную прозу и страсть, способные существовать лишь порознь. У Генри было свойство – с серафическим пылом идти по душевным стезям. Он просто не замечал своей любви к супруге. Иначе она все же могла помочь ему возвести мост-радугу на фоне пламени. Только соединить несоединенные арки – вот здесь цельность и достигается любовью».

Она вклеивает три нарезки – письмо юриста, мольбу о соединении, оду единству – в блокнот рядом друг с другом.