Вавилонская башня

– Странно?

– Это моя семья. И мне кажется, что странно. Но по большому счету не важно.

– Так или иначе, ты здесь, – замечает Дэниел.

Он неискренен. Время от времени он замечал нарочитую мягкость во взгляде Агаты Монд. Ему подумалось (потом он эту мысль отбросил), что, когда она протягивала ему тарелку или бокал вина, он заметил особую заботливость. Только и всего. Агата Монд ему нравится. Он предвкушал тихую беседу с ней – под лучами солнца, среди северных пейзажей, шаг за шагом вперед по пути открытий. Она – женщина-тайна. И он собирался кое-что выведать. Это чувство – помимо его чувств к Мэри и Уиллу (тот отправился в небольшой поход с местными скаутами) – стало первым глубоким чувством, первым осознанным и оформленным желанием с тех пор, как… Но вот здесь Фредерика, в сексуальном тумане самоудовлетворенности – будто в рое пчел, приторно пахнувшем медом. Уинифред предлагает Джону Оттокару чай, тот же растерянно любуется ландшафтом. Он немного не в своей тарелке. Он среди этих людей как будто лишний.

Агата с Саскией приезжают в арендованном «мини», желтом с черными полосами на капоте. Агата очень удивлена Фредерике, но, без сомнения, рада ее видеть. На ней плетеная соломенная шляпа и цельнокроеное платье с крупными, целомудренно-белыми ромашками на темно-синем фоне. За те несколько дней, что она провела вне Лондона, ее кожа стала смуглее. На обнаженных руках она кажется мягче: Дэниел представляет, каково было бы провести по ним губами.

– Я рад, что вы выбрались. Саския будет сок? Мэри тут нам танцевала.

– Я тоже танцую, – отзывается Саския.

– Жаль, нет Лео, – говорит Уинифред. – И ведь день рождения.

Фредерика ничего не сказала о дне рождения Лео. Она старалась не думать об этом, о нем, о том, что он будет делать. Все сначала смотрят на нее, а потом отводят глаза. Джон Оттокар отходит в сторону и пристально смотрит на розовый куст, как будто все это не имеет к нему никакого отношения. Агата поворачивается к Биллу и говорит, что она в здешних краях, потому что готовит отчет комиссии Стирфорта. Она уже обсуждала с профессором Вейннобелом одну техническую главу, спорную, о грамматике. Она рассказывает, что с большим интересом прочитала материалы, представленные в комиссию Биллом. Ей хотелось бы поговорить с ним о связи между чтением литературы и новомодным упором на собственные сочинения, «„творческое письмо“, правда, я этого выражения сторонюсь, оно мне не нравится».

– Если верить твоему профессору Вейннобелу, – отвечает Билл, – то употребление со временем его канонизирует. А что с ним не так?

– Вот Дэниел, наверное, согласится. В нем есть что-то кощунственное, какой-то ореол святотатства. И вы использовали религиозную метафору, я заметила.

– Это я нарочно. – Билл собой доволен.

– Разумеется. А ты что думаешь, Дэниел?

– Творческое письмо? Мне кощунственным не кажется. Но безвкусно. Как белые слоники с блошиного рынка, тканые абажуры, керамические кролики, цветы из бумаги.

Все смеются.

Приезжает Маркус вместе с Жаклин. Они приносят кресла, на лужайке устраивают чаепитие. Птицы поют, гудят пчелы. Джон Оттокар чувствует себя скованно. Жаклин подводит к нему Маркуса, знакомит, говорит, что их объединяет искусственный интеллект, ведь Маркус изучает алгоритмы в мозге, а Джон – в движении судов. Мужчины начинают обсуждать языки ЭВМ, их сильные и слабые стороны. Джон Оттокар раскрепощается: теперь на этом семейном чаепитии он – человек с профессией. Фредерика жалеет, что пришла. У нее в голове сложилась картина того, как демоническая Агата Монд вторглась в ее мир, мир ее истоков, но сейчас этот образ трудно соотнести со спокойной женщиной, обсуждающей с Биллом Поттером методы преподавания и любопытный раскол в комиссии, случившийся между сторонниками «воли к власти» и сторонниками «Эроса».

– Единственное, что их объединяет, – рассуждает Агата Монд, – это противодействие Микки Бессику, который хочет «оживить отчет» афористичными эпиграммами к каждому разделу.

Она приводит пример:

Твердят, чтобы не пачкали и не плевали,

Но сами педагоги все в соплях и кале.

– Подмечено, кстати, верно, – отзывается Билл.

– Но, согласитесь, не тот род стихов, чтобы ими всюду хвалиться, – замечает Агата Монд.

– Он грозит нам пасквилями в воскресных газетах и на телевидении. Требует включить его предложения и поправки. С него станется. Окарикатурить нас именно там, где мы себе карикатуры позволить не можем.

Все очень интеллигентно. Дэниел замечает, что Агата не обращается непосредственно к нему, пока Фредерика не уходит с Жаклин на кухню. Затем она все же к нему поворачивается – ее лицо на фоне красно-белых полос шезлонга затенено шляпой.

– Я рада… – произносит она. – Мне очень хотелось… Я ждала встречи с тобой.

– Я тоже, – отвечает Дэниел.

Две девочки чем-то заняты вместе в глубине сада: Мэри, которая старше на четыре года, показывает Саскии, как что-то растет или гнездится между камнями. «Они ладят», – сказал он, тут же осознав бессмысленность своих слов, потому что на тот момент это утверждение нельзя ни доказать, ни опровергнуть. Ну, по крайней мере, не дерутся.

– Замечательно! – восклицает Агата. – Я бы хотела, чтобы…

Возвращается Фредерика. Оттененные небом, в лучах солнца ее волосы кажутся ярче и светлее. Она находит взглядом двух девочек и говорит Агате:

– Мэри как-то невообразимо похожа на маму.

– И на отца тоже, – отвечает Агата. – Мне так кажется.

– Правда? Я не замечала.

– Очертание рта. Целеустремленный подбородок. Подбородок может быть целеустремленным? Ну или просто то, как она его держит.

– У Стефани был именно такой рот. А у Мэри он точно такой же, как у Стефани.

– Супруги часто походят друг на друга, – вступает в начинающийся спор Жаклин. – Статистика, генетика это подтверждают.

Дэниелу очень не по себе оттого, что голос Фредерики стал похож на голос ее сестры. Сейчас, когда из-за яркого солнца плохо видно ее лицо, она превращается в ходячее memento mori – c некоторых ракурсов особенно! Солнечный свет, размывая, смягчает ее черты.

– Прошу прощения. – Он поднимается и уходит в дом.

Фредерика и Джон со всеми прощаются и уезжают. Никаких объяснений по поводу Джона не было дано, но не было и попрошено. Билл как-то неопределенно напутствовал дочь: «Береги себя»; ни он, ни Уинифред не предложили Джону Оттокару приехать снова. Они весьма скептически настроены, думает Дэниел, относительно того, что Фредерика сможет разумно устроить свою жизнь. И правильно, рассуждает он, злой на нее почти как раньше. Агата Монд и Саския тоже собираются уезжать, возвращаются в квартиры вице-канцлера в Лонг-Ройстоне. Агата протягивает Дэниелу руку, он берет ее: никакой дрожи нет. Чего-то не произошло. Быть может, и без Фредерики не произошло бы. Дэниел раздражен и ощущает опустошенность.

К нему подходит Жаклин, расспрашивает о работе, рассказывает про Руфь: она все больше погружается в жизнь Гидеоновых Чад Радости – быстро набирающего популярность движения внутри Англиканской церкви. Гидеон Фаррар проводит выездные семинары в летних домиках на берегу моря. Там Чада танцуют, поют, кричат и нежно исследуют тела друг друга, воспроизводя пережитые в младенчестве радости и ужасы, гнев и умиление, наконец, рождение и смерть. Они едят пасхальную пищу, потчуют друг друга за общим алтарным столом домашним хлебом и домашним вином. На плакатах можно лицезреть благодушное златобородое лицо Гидеона, ниже – облаченные в рукава рясоподобного одеяния руки, обнимающие стайку обнаженных и устремленных ввысь юношеских тел, – пасторская кувада. Дэниелу не нравятся ни Гидеон, ни Чада Радости, но он не очень четко осознает причины своей неприязни: наверное, он – слишком сдержанное создание, чтобы петь и кричать в порыве коллективной радости. Он спрашивает Жаклин, счастлива ли Руфь.

– До упоения, – произносит Жаклин.

– Мне казалось, что Маркус в нее влюблен.

– Да, был. Возможно, и сейчас. Я не очень понимаю. Одно время они были любовниками. Маркус мне об этом не рассказывал, рассказала она. Считала, что обязана ему, потому что он очень хотел. Так она мне сказала. Потом она почувствовала, что им больше не надо этим заниматься: на собраниях Чад на них начали косо смотреть. У них же считается, что ничего скрывать нельзя. Они устраивают нечто, что я называю «эмоциональным стриптизом», и один из них возьми да заяви, что чувствует дурные запахи от ее тела, или в ее дыхании, или еще где-то, – я помню выражение «дурные запахи». И поэтому она от секса отказалась. Считает, что должна постараться и завлечь Маркуса пойти с ней к Чадам, но пока этого не произошло. Видеться они продолжают.

Дэниел смотрит вдаль: за стеной видны пустоши.

– Я знаю, что тебе он не нравится, – произносит Жаклин.

– Это не так. Мне кажется, что не так. У меня с ним связано много плохого – и ничего хорошего. – Он оглядывает Жаклин. – Но тебе он нравится. Это хорошо.

Жаклин слегка распрямляет спину.

– Я его люблю. Почему – не знаю. Просто однажды я обнаружила, что люблю, что это он, тот самый. Даже досадно стало: нельзя сказать, что он толковый парень, в которого следовало бы влюбиться. Вот Лук Люсгор-Павлинс – он, кажется, хочет на мне жениться, он знает, чего хочет в жизни, он честолюбив и добросердечен, и наделен острым умом, и уважает мой. А Маркус почти всегда рассеян, на воздусях: чего хочет, не поймет, хочет разве что Руфь – наверно, потому, что она ничего не говорит, она как бы не-личность. Я все думала, надо подождать: в один прекрасный день он увидит, что вот я, и изменится. Понимаешь? Его озарит – и увидит.

– Такое случается.

– Мы были просто дети. И он – в гораздо большей степени. А я понимаю, что я тоже честолюбива, и в принципе я люблю ждать, люблю ждать, пока меня увидят. Ведь пока я жду, я могу работать – у меня есть мысли о нейронах и функционировании памяти, о природе научения – очень серьезные мысли… Я всегда с тобой такая болтушка, да?

– Таков мой удел.

– Ну, он не только в этом. Но с тобой я веду себя как ни с кем другим: я никому не рассказывала про Маркуса. Все это – только у меня в голове.

– Я бы сказал, что думаю, но ты рассердишься.

– Все равно скажи.

– Мне кажется, тебе надо приглядеться к Луку Люсгор-Павлинсу. Причем с другого угла.

– Нет, Дэниел. Ты способен на совет получше.

– Я хочу и дальше верить в здравый смысл, в то, что он всегда возобладает.

– Ну, вокруг подтверждений этому мало.

– Мало. Согласен.

– Любовь же повсюду.

– Да уж. – Дэниел смеется. – Раз уж ты занимаешься проблемой научения…

– Это все биохимия. Любовь, научение – все-все. И не говори, что знать этого не нужно, что это ничего не меняет, потому что на самом деле еще как меняет.

Фредерика приезжает на вокзал Паддингтон. Она стоит под табличками «Отправление» и «Прибытие». Во рту у нее пересохло, сердце гулко стучит, кровь клокочет. С ней никого нет. Коричневая сумка на плече свисает ниже подола ярко-зеленого хлопкового сарафана, обтягивающего ее ягодицы. Длинные худые ноги заметно дрожат. Глаза накрашены. Наконец-то она сделала стрижку: блестящая бронзовая шапочка с острыми язычками, облизывающими скулы. По вечерам, в квартире на цокольном этаже, в ожидании Джона Оттокара она тоже волнуется, но не так. Теперешнее чувство – запредельно, почти унизительно.