Белый кролик, красный волк

СЕЙЧАС

— Ноль.

Голос Шеймуса доносится из телефона Риты, установленного на приборной панели. За последние десять минут его тон изменился с напряженного до откровенно истерического.

Скорая рвано лавирует в потоке машин, и мы вписываемся в пустоты, оперативно расчищенные воем сирены, за впереди идущими автомобилями.

— Я несколько раз перепроверил все камеры — незащищенных точек доступа попросту нет. Организовать нападение не было никакой возможности, никто не мог ни войти, ни выйти незамеченным.

— Передо мной в карете скорой помощи лежит раненая женщина, которая могла бы поспорить с такими выводами, Шеймус, — говорит Рита.

— Я не знаю, что тебе еще сказать, Рита…

— Тогда зачем ты нужен? — она тянется к приборной панели и пальцем отключает устройство.

Передо мной лежит раненая женщина. Я представляю, как мама дышит, как в такт дыханию поднимается и опускается ее грудная клетка. «Главное, дыши, — говорю я не только ей, но и самому себе. — Только не прекращай дышать, черт возьми». Вспоминай…

Рита черными и служебными ходами под локти вывела меня из музея, скинув туфли на высоких каблуках и бросив их рядом с лужей крови на полу. На одном повороте каталку с мамой завернули направо, и я хотел было последовать за ними, но Рита как отрезала:

— Налево.

— Но… — начал было я, но осекся, увидев ее лицо и вообразив, как один из липовых санитаров ведет скальпелем по маминой шее. Я пошел налево.

— Так просто короче, — объяснила Рита. — Там будет лестница, по которой с каталкой не проехать.

Пару поворотов спустя мы поднялись по одной бетонной лестнице, спустились по другой, которая привела нас к черной двери с зеленой табличкой, оповещающей о пожарном выходе. Я потянулся к металлической скобе, но Рита остановила меня:

— Подожди.

Она поднесла к уху телефон.

— Шеймус, ты следишь за дорогой? Восточный выход.

В трубке раздался трескучий голос Шеймуса:

— Чисто.

— То же самое ты говорил и в прошлый раз.

— Можешь мне не верить, если хочешь, — раздраженно парировал Шеймус, — но зачем тогда спрашивать?

Рита выругалась и повесила трубку.

— Так, — сказала она, разворачивая меня лицом к себе. — Питер, за этой дверью, ровно в двухстах футах слева, стоит черный «Форд-Фокус». Он открыт. По моей отмашке беги туда и садись в машину. Сейчас слушай внимательно — это важно. Твоя мама не уедет отсюда без тебя. Если ты побежишь не в мою машину, а куда-нибудь еще, она так и будет лежать в машине скорой помощи и истекать кровью до тех пор, пока ты не вернешься, а у нее в распоряжении не так много времени, чтобы тратить его впустую. Ты это понимаешь?

Я задушил приступ бессильной ярости.

— Да.

— Готов?

— Да.

— Тогда беги.

Я развернулся и навалился на дверь, чувствуя, как она поддается под весом моего тела. Налетел порыв октябрьского ветра, а я рванул влево по тротуару. Город слился в туннель из смазанных красок, звуков, тротуарной серости, автобусного красного, мерного дорожного гула. Черный автомобиль был припаркован у самого тротуара на двойной красной полосе — в зоне, запрещающей парковку. «Восемьдесят пять шагов», — подумал я. Двести футов. Я бросился к пассажирской двери, схватился за ручку, и дверца распахнулась. Я залез в салон.

И секунды не прошло, как открылась водительская дверь и в салон юркнула Рита, устраиваясь рядом. Видимо, она бежала прямо за мной, но я настолько ушел в себя, что даже не заметил этого. Я взглянул на нее, ища одобрения за свое примерное поведение, но не увидел ничего такого. Она выглядела испуганной. Пот кривыми дорожками струился по ее щекам, а плечи были вздернуты, как будто она пыталась защитить от чего-то шею. Ее взгляд, направленный в ветровое стекло, лихорадочно метался. Я посмотрел туда же, но увидел только автобусы, машины и ленивых пешеходов — типичную для кенсингтонского утра картину.

— Отлично, — сказала она.

Рита повернула ключ зажигания, и машина затарахтела, просыпаясь. Она включила первую передачу, но потом замерла, застыла.

— В чем дело? Чего мы ждем… — начал было я.

Монотонной гаммой завыла сирена, и мимо с мигалками пронеслась желто-зеленая в шашечках машина скорой помощи. Рита выжала сцепление, и мы помчались вдогонку.

— Что мне нужно делать? — спрашиваю я Риту.

В голове кавардак. Воспоминания, картинки, автомобильные гудки, поворотники, кровь, кровь, кровь. Я пытаюсь выровнять дыхание. Проверяю пульс и с удивлением обнаруживаю, что он замедляется: восемьдесят восемь ударов в минуту, и это еще не предел. Пребываю в полной растерянности, пока не замечаю мерцающие на приборной панели часы с подсветкой: 11:26.

А-а.

Сорок одна минута прошла с того момента, как я проглотил таблетку лоразепама. Прямо сейчас старушка Лора суетливо рыщет в моем мозгу, чулками затыкая пасти всем моим наперебой тараторящим нейронам, заглушая рев их беснующейся оравы в мыслях. Но даже без ее помощи нельзя носиться как угорелому в состоянии бесконтрольной паники вечно: рано или поздно вся нейросинаптическая система рухнет, как страдающий ожирением астматик во время марафона. Я достиг своего максимума. У меня болят глаза и стучит в висках. Я борюсь с оцепенением, чтобы задать единственный вопрос, который сейчас имеет значение.

— Что мне нужно делать, чтобы вы отвезли маму в больницу?

Рита едва поворачивает ко мне взгляд.

— Молчи, сиди тихо, делай все, что от тебя потребуется.

— Я так и делаю.

— И, как можешь заметить, твоя мать мчится по улицам Лондона в большом желтом фургоне с мигающими синими лампочками на крыше. А что это обычно означает?

Обычно? Моя мама сегодня должна была получить почетную награду, а вместо этого получила удар ножом в живот. Меня похитила женщина с повадками серийной убийцы, и я понятия не имею, где сейчас моя сестра. Так что, извините, «обычно» на сегодня взяло отгул. Ему на замену вышло «адски безумно», ну как, будете делать заказ? Можем порекомендовать телятину, чтоб вам подавиться!

— Мы движемся на северо-восток, а три ближайшие к Музею естествознания больницы — все на юго-западе. Поэтому я еще раз спрашиваю: что мне нужно делать, чтобы вы помогли маме?

Рита бросает на меня взгляд, в равной степени удивленный и впечатленный.

— Ах, ты и это знаешь?

— Я чемпион мира среди параноиков. Думаете, я приду в незнакомое место, предварительно не выяснив, где находится ближайшая операционная?

Она улыбается. За окном возникают каменные колонны Эпсли-хаус — и через мгновение исчезают, когда мы огибаем Гайд-парк-корнер и направляемся к парку Сент-Джеймс.

— Мы везем ее в клинику компании. — Сперва замешкавшись, она добавляет: — Льготы для сотрудников.

Я уставился на нее.

— Вы хотите сказать, что мама… — я мучительно пытаюсь подобрать правильное слово.

Что-то внутри колет, быстро и больно, как иголкой. Бел, где же ты?

— …работает вместе с вами? — нахожусь я наконец.

— Я уже говорила, что мы с Луизой коллеги, — говорит Рита. — Я просто не уточняла где.

— Но вы же ей угрожали. Вы сказали, что бросите ее истекать кровью.

— Я сделала это, чтобы заставить тебя сесть в машину. — Легкое пожатие плечами. — Так было быстрее всего.

Она роется в бардачке, достает коробку салфеток, жестянку, гремящую дорожными конфетками, и, наконец, фотографию. Она протягивает ее мне. Снимок старый, с примятыми уголками. Поверхность замарана какими-то черными и липкими потеками, но на фотографии отчетливо видны три женщины. Они стоят в поле и улыбаются. Рита — справа, слева — блондинка, которую я не узнаю, а посередине — ошибки быть не может — на несколько лет моложе, чем сейчас, но все такая же бледная и веснушчатая мама.

Я неуверенно зажимаю фотографию большим и указательным пальцами. Рита косится на меня боковым зрением.

— И, как чемпион среди параноиков, ты, естественно, думаешь, что это подделка, — вздыхает она и так резко выкручивает руль, что ремень безопасности чуть не перерубает меня пополам, а потом останавливается.

— Что получается у тебя лучше всего? — спрашивает Рита.

Я молчу.

— Математика, верно? По идее, ты должен быть чуть ли не живым калькулятором. Тогда к тебе вопрос. Сколько будет один плюс два?

Я тупо смотрю на нее. Я чувствую, как меня сковывает такой холод, что начинают неметь губы и кончики пальцев. Мне остается только стиснуть челюсти, чтобы не стучать зубами.

Она задумчиво поджимает губы.

— Ладно, — говорит она, — попробуем по-другому: хочешь увидеть, что у меня получается лучше всего?

Она опускает окно и роется под сиденьем. Когда она вынимает руку, в ее ладони блестит монетка в десять пенсов.

— Орел или решка? — спрашивает она, а потом, возможно догадавшись, что я не собираюсь подыгрывать ей в этом разговоре, отвечает за меня: — Допустим, орел.

Она высовывает руку из окна и щелчком подбрасывает монету. Через люк в крыше я слежу за траекторией монетки, пока та сверкает, мерцает и вращается, вращается, и…

БАБАХ!

Уши закладывает от чудовищного звука. Я чувствую запах горячего металла и чего-то еще, вроде только что потушенной свечи. Монета слетает с траектории и исчезает из поля зрения. На тошнотворную долю секунды мне кажется, что мы попали в аварию, и я зажмуриваюсь. Позвоночник подбирается, приготовившись к тому, что летящие осколки ветрового стекла вот-вот отсекут мое лицо с передней части черепа.

Проходит секунда, другая. Лицо все еще на месте. От движения машины продолжает укачивать. Я открываю глаза, смотрю и вижу в руке Риты аккуратный черный пистолет. Запах горячего металла и химикатов наполняет ноздри.

— Орел, — говорит она, даже не оглядываясь. — Веришь?

Я верю. Прохожие на улице посворачивали головы на шум. Но мы уже едем дальше, и пистолет, оставшийся в машине, небрежным движением наставлен на меня.

— О чем ты думаешь? — невозмутимо спрашивает она, время от времени переводя взгляд с дороги на меня. — Опиши, что сейчас творится у тебя в голове.

Дуло пистолета — черная дыра, втянувшая в себя весь свет из окружающего мира.

Свет… Свет… Мысли бешено скачут, не находя соломинки, какой-нибудь задачи, чтобы зацепиться за этот момент и не превратиться в пускающего слюни коматозника.

— Говори, — приказывает она.

Но я не знаю, что она хочет от меня услышать.

Свет.

— С-с-свет, — лепечу я.

Сглатываю и повторяю снова, изо всех сил стараясь не стучать зубами.

— Продолжай.

— Если с-сложить время, за которое свет сначала преодолеет расстояние между мной и вашей сетчаткой, потом электрический импульс пройдет по зрительному нерву и устроит с-с-скачки по вашему мозгу, после чего направится по вашей руке вниз к пальцу на спусковом крючке, у нас получится примерно четверть секунды. Я, вы и этот пистолет находимся в этой машине, абсолютно одни, восемь с половиной минут.

У меня сдают нервы.

— И что?

— И то, что у вас было две тысячи сорок шансов меня убить, но вы не воспользовались ни одним из них.

Какое-то время она просто смотрит на меня. Два темных зрачка и темный ствол ее пистолета. Затем она бормочет: