Белый кролик, красный волк

— Питер! — Мамин голос остался далеко позади.

ПЕРВОЕ: Двигайся.

Движение полезно, оно заставляет дышать. Только не сегодня, не сейчас. Я спотыкаюсь, я задыхаюсь, я захожусь кашлем, но каким-то образом не прекращаю бега. Постой. Отдышись секунду, подумай. Но ноги не слушаются. Я бегу по коридорам, мимо стеклянных витрин с бабочками. Чернильные кляксы глазков на их крыльях провожают меня взглядом. Колкие мурашки проносятся по мышцам, когда я машу руками. Я не чувствую ног.

Как я сюда попал? Где поворачивал? Я оглядываюсь. За моей спиной тянутся неотличимые друг от друга темные каменные коридоры. Отсюда до зала — один поворот или двадцать?

— Питер!

Мамин голос слышен еле-еле, и все равно он кажется злым и недовольным.

Я не знаю, как далеко меня унесло. Остановись.

Поверни обратно. Ты все испортил.

Не могу.

Смаргиваю пот с глаз и вижу окаменелый оскал динозавра. В отчаянии пытаюсь навести в мыслях порядок. В скелете динозавра двадцать три кости; двадцать три — простое число, первобытное; эти кости — простые числа древнего ящера, нерушимые и неделимые.

Не получается. Я снова срываюсь на бег. Свет меркнет, и стены словно исчезают, и я не вижу вокруг себя ничего, кроме скелетов в окружающих меня шкафах. Ноги ноют от напряженного бега. Чувство, как будто что-то давит мне в спину, словно темнота обрела плотность. Я бегу, разрезая уже не воздух, а землю. Я погребен и незряч. Я так больше не могу. Грудь сейчас разорвет. Я торможу, хочу откашляться. Ноги подкашиваются подо мной. Мистер и миссис Легкие доверху засыпаны темной сырой землицей. Я слышу приветственные шепотки окруживших меня скелетов, моих товарищей по погребению.

— Питер! — Это мама, все еще откуда-то издалека, но с оттенком истерики в голосе, как будто она не может держать себя в руках. Мама всегда может держать себя в руках. — Питер!

Боже, вот сейчас я реально облажался. Поставил ее в неловкое положение, перетянул одеяло на себя.

ВТОРОЕ: Говори.

— Сон. Сын. Слова. Б-б-блин! — Язык онемел, мозг тоже, и слова не идут.

— Питер…

И затем:

— НА ПОМОЩЬ!

Что? В темноте я поворачиваюсь на звук. Хочу бежать назад, но не знаю, где это «назад».

— ПОМОГИТЕ!

Похоже, она напугана не меньше моего. Ей нужна… (я с сомнением качаю головой)… маме нужна моя помощь?

— ПИТЕР!

Боль. В ее голосе я слышу боль.

ТРЕТЬЕ: Считай.

Сосчитай шаги. Развернись. Иди к ней. Иди.

— Один. Один. Один. — Я как будто не знаю других цифр.

— ПИТЕР!

— Один, — снова и снова выдавливаю я, по-прежнему беспомощно поджав под себя ноги. — Один. Один. Один. Один. Один.

— Пожалуйста!

Один.

— НЕТ, ПРОШУ ТЕБЯ!

Один.

— ПОМОГИТЕ!

ЧЕТВЕРТОЕ: Поешь.

Я сую костяшки пальцев в зубы и сжимаю челюсти. Рот наполняется теплой жидкостью, и я рефлекторно выплевываю. Первобытные скелеты столпились вокруг меня в безмолвном одобрении, а я жую и грызу, стараясь откопать свою собственную нерушимую, неделимую часть. Боль пронзает запястье, лезет в грудь и оживляет ноги. Я снова бегу, — во всяком случае, плетусь, на ходу сплевывая кровь.

— Мама, — хриплю я. — Мама!

Нет ответа. Коридор перед глазами возвращается в фокус. Скелеты динозавров притихли за медными табличками наименований.

— Мам?

Я наугад сворачиваю за угол. Понятия не имею, как сюда добрался. Я вижу свет, отраженный от стеклянных витрин. Бабочки. Я помню бабочек! Должно быть, я совсем недалеко от зала.

— Мам?

Нет ответа. Я немного успокаиваюсь и теперь уже чувствую пульсирующую боль в руке. Я бережно обнимаю запястье второй рукой. Возможно, мама вовсе и не бросалась за мной вдогонку. Возможно, ее голос мне почудился. Возможно, она осталась в зале. Я бросаю взгляд на часы: 10:57. Мне хочется рассмеяться. Я отсутствовал всего несколько минут. Буря в желудке успокаивается, и я прячу руку под пиджаком. Отсюда я знаю, как выйти обратно. Я успею вернуться до начала церемонии, я буду аплодировать, болеть за маму и гордиться ею, как и положено нормальным сыновьям…

Впереди, в двадцати шагах от меня что-то лежит на полу.

Что-то черно-сине-красное — ворох ткани на кафельном полу. Я не вижу очертаний фигуры, но меня распирает необъяснимое чувство узнавания. Я замедляю шаг, осторожно приближаясь. Девятнадцать шагов. Восемнадцать. Ткань посередине черная, окруженная фрагментами синего цвета и тонкой красной каймой. Семнадцать, шестнадцать. На пятнадцати шагах я понимаю: нет, это не черный цвет. Вся ткань синяя, и только посередине она потемнела и приобрела глянцевый блеск, пропитавшись чем-то. Четырнадцать шагов, тринадцать. Красная кайма — это то, что окрасило ткань и просочилось за ее пределы. Я знаю этот цвет. Я опускаю глаза на свою прокушенную до крови руку и вижу тот же оттенок.

Рука. Я вижу руку, загнутую вокруг влажной копны волос. А потом мир резко обретает четкость, и я узнаю ее.

Маму.

…

…

…

Я опускаюсь рядом с ней на колени. Даже не помню, как преодолел последние шаги. В голове пустота.

Я вскидываю голову и кричу:

— Бел! Бел! На помощь!

Я смотрю на свои руки. Они погружены в окровавленную ткань.

Иногда, когда становится совсем плохо, я вижу и слышу то, чего нет. Сейчас пройдет, с минуты на минуту. Я почувствую руку на своем плече, и мама обнимет меня.

Так много крови. Запах обволакивает меня. Он такой вязкий, почти как гель. Я шарю в поисках пульса и нащупываю слабое биение, словно у нее под кожей пришпилена бабочка. Я беспомощно смотрю на нее. Она истекает кровью, а я не знаю, как ей помочь. Не знаю, как не сделать все еще хуже. Я отлепляю складки платья с ее губ, чтобы облегчить доступ кислорода. Человеческому организму требуется по меньшей мере двести пятьдесят миллилитров воздуха в минуту. Я прослежу, чтобы она получила свою норму. Ее нос выпачкан красно-черной запекшейся кровью и рассечен вдоль обеих ноздрей.

— БЕЛ! — кричу я, надрывая горло, но никто не приходит.

Кровь. Кровотечение нужно остановить. Максимальное количество крови, которое можно потерять и при этом выжить, — два литра. Я копошусь в ее платье. Оно набрякло от влаги, стало горячим и липким. «Будь меньше двух, — уговариваю лужу крови на полу. — Пожалуйста, будь меньше двух». Я слышу шаги. Крики. Я нащупываю самую мокрую часть платья. Чувствую, как у меня под ладонью пульсирует жидкость — она густая, как мед. Крики становятся громче. Я сминаю ткань в ком и прижимаю к ране. Вынимаю из кармана телефон, но сигнала нет.

— Отойди от нее! — одергивает меня грубый мужской голос.

— Она… она моя… — Я задыхаюсь и не могу выдавить из себя больше ни слова.

Кровь сочится меж моих пальцев. Мамины веки дрожат, а трепетание бабочки под запястьем ослабевает. Руки обхватывают меня поперек живота, тащат прочь, а я мечусь и верещу, как младенец.

— Мама! Мама! У нее кровь! Отпусти меня!

Руки, вздрогнув, отпускают меня, и я падаю навзничь. Я шарю по ткани, истерично пытаясь снова нащупать источник кровотечения. Боковым зрением вижу коричневую униформу службы безопасности. Еще секунда — и я очнусь. Еще секунда. Пожалуйста.

Пожалуйста.

Слышу стук высоких каблуков. Бел?

— Пропустите меня, идиоты. Я врач! — срывается голос.

Сухие темнокожие руки начинают шарить рядом с моими, находят то, что ищут, хватают мою ладонь и кладут на нужное место. Снова чувствую, как течет, течет, течет кровь. Я смотрю на нее. Это та самая женщина с приема — в зеленом платье и с высоко зачесанной косой. Ее черты сосредоточенны и напряженны.

— Держи крепко, — говорит она мне, — и, что бы ни случилось, не отпускай.

— Это моя… мама, — выпаливаю я.

— Я вызвала скорую, — говорит женщина. — К тому же здесь полный зал врачей. Мы не дадим ей умереть.

Полный зал врачей. Ну конечно. Огоньком зажигалки в груди вспыхивает облегчение. Все эти люди работают с мамой. Они ее коллеги и друзья — так сказала мама. Они знают, что делать. Женщина в зеленом осторожно поворачивает маму. Просовывает руку под мамины бедра и осторожно приподнимает над полом. Рана, которую я зажимаю ладонью, находится чуть ниже ее пупка.

— Гравитация сделает все, что нужно, за нас, — говорит доктор в зеленом.

— Бел, — я озираюсь в поисках сестры. — Вы ее видели?

— Бел? — переспрашивает она. — Анабель? Твоя сестра? Где она? — доктор внимательно смотрит на меня. — Разве она не с тобой?

— Нет. Вы… вы мамина подруга?

— Верно. Меня зовут Рита.

— Я… я сбежал.

Звучит как исповедь.

— Я видела, — говорит Рита. — Тебя зовут Питер, верно? — Я киваю. — Ты вылетел из зала как ошпаренный, точно привидение увидел. За тобой побежала девушка в черном платье. Это была Анабель?

Я бессильно киваю. Не могу выдавить ни слова. Бел бросилась за мной вдогонку? Я и не заметил.

— Луиза, — она морщится, называя маму по имени, — сразу выбежала следом за вами. Если бы на вашем месте были мои дети, я бы поступила так же.

Мне становится так погано, как будто я получил кулаком в солнечное сплетение. Она шла за мной. Это я привел ее туда, где подстерегала беда. Я крепко жму ладони к ране, но пальцы соскальзывают, и я лихорадочно шарю вокруг, чтобы поскорее возобновить давление.

Топот сапог. Зеленая форма с неоновыми полосками. Четверо санитаров с носилками. Один из них садится на корточки рядом со мной. Большими ножницами он начинает разрезать мамино платье, обводя мою руку, в то время как другой санитар надевает на маму прозрачную пластиковую маску, к которой присоединена красная пластиковая бутыль. Слышу треск за спиной, когда третий медик распаковывает перевязочные материалы. Тот, что с ножницами, пытается аккуратно убрать мою руку, но я сопротивляюсь. Что, если, как только я отниму руки, оставшаяся в ней кровь хлынет наружу? Он тихонько вздыхает и рывком отдергивает мою ладонь в сторону. К ней прилип лоскут окровавленного шелка. Оголенная рана формой напоминает глаз, как будто кто-то воткнул в нее нож и провернул.

— Ты молодец, — говорит он негромко, прикладывая к порезу бинт на липучках.

Другой санитар улыбается мне, втирая антисептический гель в мое покусанное запястье, и бинтует его. Его лицо мне смутно знакомо. Мой мозг бьется в замешательстве, пытаясь выявить связи там, где их не должно быть.

— Ее можно перемещать? — спрашивает другой голос позади меня.

— Нам придется это сделать, — ответственно заявляет Рита. — Несите носилки.

Они кладут носилки рядом с мамой и бережно-бережно переносят ее с пола. Проходят годы. Каждый тик секундной стрелки на моих часах по ощущениям тянется как месяц.

— Анабель.

Я резко оборачиваюсь при упоминании сестры, ожидая наконец увидеть ее, но ее все нет, и только Рита строго смотрит на меня.

— Питер, это очень важно. Где сейчас Анабель?

Я неловко достаю телефон, но сигнала по-прежнему нет. Подушечки больших пальцев оставляют кровавые отпечатки по всему экрану.

— Не знаю, — сдаюсь я. — Понятия не имею.

Наконец маму уложили на носилки. Санитары считают: «Раз, два, три, взяли» — и водружают их на раскладную тележку.