Белый кролик, красный волк

СЕЙЧАС

Резкий визг тормозов пробуждает меня ото сна.

Мама за рулем осыпает проклятиями черный «форд», выскочивший перед нами без всякого предупреждения. Я смаргиваю остатки сна, и пончики вместе с ножами и грибовидными облаками становятся зернистыми и растворяются вовсе.

Что мне снилось? Уже не помню.

Я считаю вполголоса и жду, пока все в животе уляжется и пульс придет в норму.

Помнится, я где-то вычитал, что в автомобильных авариях человеческое тело способно выдержать (очень кратковременно) перегрузки до ста g. То, что я чувствовал сейчас, не составляло и двух процентов от этой величины, но и этого было достаточно, чтобы забили тревогу все мои внутренние колокола. Слышали сказку про мальчика, который кричал «Волки!»? Так вот, в эту минуту каждое нервное окончание в моем теле буквально вопит: «ВОЛК! ВОООООООООООООЛК! ВОЛК, ВОЛК, ВОЛК! Это птица? Это самолет? НЕТ, ЭТО ПРИШЕЛ СЕРЕНЬКИЙ ВОЛЧОК!»

— Ну что, — говорит мама. — Мы на месте.

Плотная пелена облаков укрывает Лондон, бледное солнце пробивается сквозь нее, как свет маяка в густом тумане. Музей естествознания нависает над нами соборными шпилями и арочными сводами. Осталось меньше трех часов до того, как мама получит тут свою награду, стоя прямо под скелетом синего кита.

Говорю же: сегодня важный день.

Бел смотрит на меня с соседнего сиденья:

— Поверь в себя, Питти.

Я делаю вдох и выпрыгиваю из машины. Бел сует руки в карманы пальто и неторопливо шагает вперед, а мама останавливает меня прикосновением к плечу.

— Анабель говорит, ты боялся сюда идти. Из-за страха испортить мне день. Так вот почему ты паниковал сегодня утром? — Я уставился в асфальт. — Ты никогда ничего не испортишь. Даже при всем желании. Питер, сегодня все состоится только благодаря тебе и твоей сестре. Моя работа, моя жизнь — ничего этого без вас у меня бы не было, ты это понимаешь?

Она обхватывает мое лицо ладонями и задирает мне голову вверх. Она вся светится гордостью и любовью.

— Я ужасно рада, что ты сегодня здесь со мной.

В огромные стеклянные потолки и арочные окна проникает свет, заливая бледно-серые скелеты.

С верха ленивой синусоиды китового позвоночника на нас взирает массивный череп самки синего кита по имени Хоуп. Пока я стою в очереди на вход, пересчитываю ее кости (двести двадцать одна), затем стекла в потолках над головой (триста шестьдесят восемь) и, наконец, количество шагов, отделяющих меня от двери (пятьдесят пять, но число продолжает увеличиваться с пугающей скоростью). Ничего не могу с собой поделать. Слава богу, я так и не начал курить.

Вокруг нас зал преображается. Кто-то выкрикивает распоряжения, эхом отражающиеся от стен, по плиточному полу скрипят колеса, позвякивают связки ключей на ремнях одетых в черное разнорабочих (их восемь), которые выставляют освещение и развозят по местам ящики с оборудованием.

— Как ты? — шепотом спрашивает Бел.

— Блестяще, феерично, непобедимо, восхитительно, превосходно, вне…

Она вздыхает, и я затыкаюсь.

— Слушай. Если дело будет совсем плохо, ты всегда можешь слинять отсюда, — она кивает на маленькую черную камеру, закрепленную под балконом металлической летучей мышкой. — А полюбоваться на то, как маму встречают овациями, всегда можно и в записи.

К нам направляется щеголеватый мужчина в сером костюме с планшетом для записей в руках.

— А, доктор Блэнкман, — бросается он к маме с приветствиями. — А вы, должно быть, Питер и Анабель. — Он выглядит слегка разочарованным, когда мама, а следом и Бел игнорируют его протянутую руку. — Рад познакомиться, — не отчаивается он. Он так вцепился в планшет, что костяшки кажутся белыми заплатками на его пальцах. — Спасибо, что согласились прийти пораньше. Если вы не возражаете, я объясню, как все будет происходить…

Он ведет нас к вздернутому концу костяного хвоста Хоуп.

— Сейчас, как видите, накрывают столы… Ах да, спасибо, Стивен, — он отходит в сторонку, пропуская рабочего в черной бейсболке, который катит колесом большой круглый стол. На черной коже его ботинка видна длинная глубокая царапина. Под кожей блестит металлический носок. — А само мероприятие начнется примерно через сорок пять минут.

Меня начинает мутить. В новом костюме у меня трясутся поджилки. Все тут слишком большое, слишком яркое, слишком громкое.

«Волк», — нашептывает внутренний голос.

Я спрашиваю:

— Где мы сидим?

— Лауреатов и их семьи рассадят здесь, в центральной зоне, — отвечает капитан Планшет. — Церемония награждения начнется сразу после ланча, который займет примерно час. — Он поворачивается к маме: — Доктор Блэнкман, оставайтесь, пожалуйста, на своем месте, пока не назовут ваше имя, а затем поднимайтесь на трибуну для получения награды. В момент вручения от вас будет достаточно и рукопожатия, но он предпочитает обменяться парой поцелуев в щеку, хотя мы вечно твердим, как по-французски это выглядит на телеэкране, так что если вы согласны пойти ему навстречу…

— Я сама решаю, кто меня будет целовать и сколько раз, — отрезает мама.

— Ну конечно, конечно… — капитан Планшет сникает еще самую малость. — Премьер-министр с нетерпением ждет вашего выступления. Разумеется, сцена в вашем распоряжении столько, сколько вам будет угодно, но мы надеемся выкроить в его графике хотя бы несколько свободных минут, так что если бы вы могли…

— Да-да?

— Кхм, лично я придерживаюсь мнения, что краткость — сестра таланта, вы не находите?

Мама пристально смотрит на него.

— Доктор Блэнкман?

— Да?

— Вы не ответили.

— Я сама талантливость.

— Ага… — он снова опускает взгляд в свой верный планшет, как будто надеется найти в нем укрытие. — Что ж, в таком случае у меня все. Премьер-министр будет здесь через сорок пять минут или около того. Он с нетерпением ждет встречи с вами.

Сделав дело, он спешит ретироваться.

Ах да, забыл сказать: награду маме вручает премьер-министр. Он старательно делает вид, что заинтересован в развитии британской науки. Говорю же: важный день.

По мере приближения заветного часа вокруг нас множатся белые столы, вырастая, как грибы, из-под кафельного пола, и официанты в белых кителях сервируют их серебряными столовыми приборами. Они такие претенциозные, что у ножей лезвия зазубрены, а на рукоятках даже красуется гравировка с монограммой музея — черными буквами «NHM». Во рту сухо, как в пустыне, и я беру со стола апельсиновый сок и делаю глоток. Знаете, почему это не самая лучшая идея? Потому что сегодня утром я грыз керамику и мой рот искромсан мелкими порезами. Я чуть не ахаю от боли и отставляю стакан с болючей солнечной жидкостью обратно на стол. Черные униформы постепенно сменяются более яркими красками строгих костюмов и элегантных платьев. Я насчитал тридцать шесть человек, которых, судя по их одежде, можно отнести к гостям, а не к обслуге. Капитан Планшет по очереди обходит каждого из них. Ему улыбаются и отвечают. Очевидно, никто не обладает маминой гениальностью.

Я оглядываюсь на центральную зону, где мы будем сидеть, и в моем животе затягивается тугой узел. Меня со всех сторон окружат незнакомцы. Чье поведение я не могу предсказать. Я буду сидеть к ним спиной. Румяный мужчина в сером костюме и чернокожая женщина в зеленом платье с заплетенными в косу волосами чему-то смеются. Появляются еще четверо мужчин и одна женщина. Но их одежда кажется дешевой, и они не потягивают «мимозу». Видимо, телохранители бесподбородочного лидера нашей нации.

Я замечаю, что на блюдах в центре наших столов разложили одиночные листы бумаги. Приглядываюсь. Это телевизионные бланки отказа. Под воротником выступает пот. Я потираю шею и смотрю наверх. Там, на широкой лестничной площадке, хищником, приготовившимся к прыжку, притаилась телекамера.

Волк.

— Мам, — шиплю я. — Мама. Это что, будут показывать по телевизору?

— Он премьер-министр, Питер. Сюжет может попасть в новости.

Черт. Только не паниковать, не паниковать.

— Кто сидит рядом с нами? Ты их знаешь?

От кого из них стоит ожидать резких движений или громких звуков? Кто из них может напугать до чертиков? Кто из них может спровоцировать приступ?

Мама глядит на меня, хмурится и строчит что-то в блокноте, который неизменно при ней:

— Это мои коллеги, Питер, я давно их знаю. Все будет хорошо.

Хорошо значит обойдется, но в то же время почти, на грани.

Давний коллега, радостно смеясь, хлопает маму по плечу. Она бросает на меня встревоженный взгляд, как бы спрашивая, в порядке ли я, но я машу рукой, и он уводит ее здороваться со своими польщенными приятелями.

— Держи себя в руках, — бормочу под нос, но невидимые руки уже вцепились в меня мертвой хваткой, не оставив мне места для воздуха.

— Бел? — я сиплю почти беззвучно, потому что уже едва могу дышать. — Бел?

«Воздуха не осталось», — сообщают мои легкие.

Глупости, легкие, прекратите драматизировать.

Зал площадью шестьдесят четыре на двадцать восемь на тридцать метров. Даже с поправкой на внутренние стены, лестницу и потолочные своды остается более пятидесяти тысяч кубометров полезного воздуха. А это больше, чем я способен надышать за год, даже если сделать зал герметичным.

Нашли на что жаловаться, мистер и миссис Легкие.

Я смотрю на часы: 10:45. Целых два с половиной часа, прежде чем я смогу отсюда выйти, а я веду диалоги с легкими.

Черт.

У меня трясутся руки, и открыть коробку удается только с третьего раза. Я глотаю лоразепам, не запивая. Таблетка дерет горло, как колючками. Я озираюсь в поисках Бел и замечаю ее в компании чернокожей женщины в зеленом платье. Они мило беседуют, и Бел улыбается, но впервые на моей памяти лицо сестры не приносит успокоения.

«Что? — спрашивает она одними губами, недовольно хмуря лоб. — Что случилось?»

Я развожу руками. Ничего. Ничего не случилось. Это адекватный, рациональный ответ. Просто здесь слишком много людей, или слишком мало, или столы расставлены недостаточно равномерно, или электрическое освещение излишне в помещении с тремястами шестьюдесятью восемью стеклами в окнах, или что-то еще, что-то совершенно нормальное, что сегодня так и вопит: не так, не так, не так, не так.

Я чувствую, как теряю контроль. Слышу знакомое клацанье когтей доисторического ящера, крадущегося по катакомбам моего мозга. Он отдирает мои руки от рычажков управления и обхватывает их своими чешуйчатыми лапами. Я борюсь с ним, но знаю, что это безнадежно.

Пот уже заливает мне глаза жгучими ручейками, и я смаргиваю. Мне подмигивает красная лампочка на камере. Или мне показалось? Нас уже снимают? До начала церемонии еще больше получаса. Рабочий волочит по залу чемоданчик с техникой. Колеса вращаются по кафелю, рыча как…

Волк.

Стая черных пауков разбегается перед глазами. Люди обращаются ко мне, но я не слышу, что они говорят. А теперь на меня смотрят лица — растерянные, встревоженные, а теперь размытые, потому что я прихожу в движение, поворачиваюсь, кружусь, чуть не теряя равновесие, бросаюсь к выходу. Пятьдесят три шага — я считаю.

Пятьдесят два, пятьдесят один…