Фонарь на бизань-мачте

— Успели ли вы заняться одеждой Франсуа? — спросила она.

— Да как-то все не осмеливаюсь, сударыня. Однако имею намерение предложить ее тем, кто нуждается, и…

— А оставил ли он какие-нибудь бумаги, личные письма, словом, все то, что всегда остается от каждого, кто просто-напросто вышел пройтись?

— Не думаю. В его комнате есть бюро с ящиками, но мне говорили, что он никогда им не пользовался, проводя большей частью время в библиотеке или в гостиной первого этажа. Ключи от бюро, что стоит в его комнате, у Рантанплана, но скоро я наконец соберусь сделать опись. Тут я нашел одни деловые бумаги. Гражданский комиссар и нотариус, проводившие предварительное расследование, оставили все, как было. Они ничего мне не сообщили. Их целью было найти завещание, но Франсуа, как вы знаете, умер без оного. И лишь тот факт, что я оказался единственным родственником маврикийских Керюбеков, сделал меня их наследником.

Госпожа Букар какое-то время сидела, не двигаясь и положив руки на подлокотники кресла. Взгляд ее был устремлен на угловой диван и на большой застекленный шкаф, занимающий всю стену комнаты и уставленный книгами в дорогих переплетах.

— Это богатый дом, Никола, — сказала она. — Он очень богатый, и это, быть может, кое-что объясняет…

Ее пальцы тихонько поглаживали подлокотники, неторопливо скользя по ним туда и обратно. Взглянув на меня, она улыбнулась.

— Никола, я старая балаболка. Но послушайтесь-ка меня. Приведите в порядок дела Франсуа. Расчистите все. Вы приняли факел, идите смело вперед, в этом и состоит ваш долг перед вашими близкими, которых уже нет. Вдохните новую жизнь в это жилище.

Я не хочу приписывать ей заранее обдуманный умысел, но как только вспомню ее советы, тотчас испытываю некоторое смущение. Когда ее уносили, я пешком пошел ее провожать. Я шагал рядом с паланкином, весело с ней беседуя. Широкая алая полоса покачивалась на море, и белые чайки летали над самой водой. У границы поместья, на пляже, я попрощался с ней и поцеловал ее маленькую прозрачную руку. Старая дама по своей привычке взглянула мне прямо в глаза.

— Дитя мое, Никола, мне так хотелось бы вас защитить, — серьезно сказала она. XVI

В четверг утром на берегу Известковой реки царило большое оживление. Погрузка леса была закончена еще накануне, и капитан Бюфар ожидал лишь своих пассажиров, чтобы сняться с якоря. Букары приехали в фаэтоне, а Изабелла с Карфагенской царицей — в двуколке. Госпожа Букар-мать тоже взяла с собой горничную, пышную негритянку по имени Боси, которая невозмутимо шествовала за паланкином. Шаланда, сновавшая от берега к «Рыцарю» и обратно, в два счета доставила наши чемоданы на борт.

Капитан Бюфар встретил нас чрезвычайно любезно.

— Это путешествие, — сказал он, — и для меня превратится в увеселительную прогулку.

Он показал нам обе каюты и, настояв на том, чтобы госпожа Букар-мать заняла его собственную, наиболее комфортабельную, отправился наблюдать за отплытием. Образуя амфитеатр, горы Большой Гавани четко вырисовывались на фоне светлого неба. Над поселком рабов поднимались спирали дымков. В ту минуту, когда развернули грот, послышался звук трубы.

— В гарнизоне трубят сбор к началу учений, — сказала Мари-Луиза.

Я давно приметил ее интерес к тому, что делается в гарнизоне, хоть она и старалась всегда его скрыть в присутствии бабушки.

Когда «Рыцарь», покинув устье реки, вышел в бухту со всеми развернутыми парусами, грузчики, жены матросов, дети, рабы, таскавшие чемоданы, — все побежали вдоль берега и, посылая прощальный привет, махали руками, платками, косынками — чем придется.

С мыса Фуке дали залп, затем по команде «По местам к повороту!» судно сделало полукруг и пошло вперед по фарватеру.

Со встречавшихся по пути лодчонок нас приветствовали рыбаки. Иные, скрючившись на корме своих лодок и опираясь на длинный шест, одновременно служащий им и рулем, ощупывали основание кораллового атолла, чтобы бросить якорь. Другие, стоя уже на якоре, разматывали свои удочки и надевали наживку на рыболовный крючок. Эти, прервав работу, смотрели нам вслед и, точно дети, которые обожают эту забаву, ждали, чтобы их раскачало в кильватере нашего «Рыцаря».

Над палубой устроили тент, натянув парусину между двумя мачтами и бортовым ограждением, поставили кресла. Дисциплина во время всех маневрирований соблюдалась такая, как будто нам предстояло дальнее плавание, и каждые полчаса били склянки.

— Ничего не добьешься без дисциплины, — сказал капитан Бюфар, которому я выразил свое удивление. — Мой боцман, старый вольноотпущенник, который некогда сам водил судно по мелям и перекатам Черной речки до Саванны, понимает значение отдыха для матросов. Мы с ним командуем в очередь, и он знает, что если судно поручено мне, то, за исключением авралов, он может всласть отоспаться.

Мы пошли по фарватеру, который раздваивался в открытом море у острова Пасс, и пляж вдоль косы д’Эсни казался отсюда, если смотреть невооруженным глазом, лишь узенькой желтой лентой. Короткое время дом Букаров и мой были еще на виду — фасады их золотились на солнце. Судно, надув паруса, двигалось со скоростью в пять узлов. Бортовой качки не было, разве что легкая килевая, да и то с перерывами, — как бывает, когда пловец переводит дух. Нос судна вздымался, потом погружался вновь, и бушприт обдавало снопами брызг.

Госпожа Букар-мать и ее невестка сидели под тентом. Господин Букар беседовал с капитаном возле штурвала, а девушки, Изабелла Гаст и я переходили с левого борта на правый, счастливые, точно школьники на каникулах. Много ли нужно, чтобы в нас возродилась эта беспечность юности? Час или два, от силы — день, и мы забываем все тяготы нашей жизни. Час или два, от силы — день, и мы заново обретаем способность радоваться от всего сердца.

Над судном, высоко-высоко в небе, парочками летали фаэтоны.

Мы без затей позавтракали на палубе, когда как раз шли мимо Черной речки, а призрак Хмурой горы, которую мы миновали, был еще очень внушителен. Если к этой скале подплывать с юга, то она вам напомнит гигантскую хищную птицу, подстерегающую добычу, но стоит ее обогнуть, как видишь, что это возвышающийся над морем обыкновенный утес, и тщетны будут попытки найти в нем то, что с другой стороны показалось опущенной головой, красной грудкой и полурасправленными крыльями. Я застал двух матросов, которые, глядя на эту скалу, еще неумело, но осеняли себя крестным знамением, третий же прикоснулся к висящему у него на груди амулету.

Устье Черной речки напомнило мне Сувиля, а также его рассказ о сражении «Покорителя» и «Матросской трубки», когда эти фрегаты стояли в реке, а пять английских кораблей крейсировали в открытом море.

Пять месяцев назад я подплывал к острову с этой стороны. Сейчас, благодаря юго-восточному ветру, мы надеялись подойти к порту до наступления темноты. Мы болтали о чем-то легком и незначительном, чего я даже и не запомнил. В самые жаркие дневные часы мы подремали под тентом. В четыре часа, облокотившись на ограждение, мы смотрели на косу Гротов, мимо которой плыли. Море, кидаясь на приступ, шлепалось о прибрежные скалы, белая водяная пыль взметывалась кверху. С этого боку остров выглядел диким и иссеченным волнами.

Потом потянулся весь затененный кокосовыми пальмами берег Песчаной косы, и, когда мы уже в пятом часу добрались до устья Большой Северо-Западной реки, наши чаяния бросить якорь до ночи сменились полной уверенностью.

Поскольку «Рыцарь» пришел из Большой Гавани, формальности в порту были сокращены. И к ужину мы уже были в столовой гостиницы Масса.

В это время года чуть ли не все колонисты приезжают в столицу. Те, у кого есть дом, оказывают гостеприимство своим друзьям, другие останавливаются в отеле, а кто победнее, находит приют у трактирщика.

Улицы Порт-Луи выглядят на редкость оживленными. По мостовым резво катятся экипажи в сопровождении всадников в шапокляках. Кучера разодеты в пестрые ливреи, и все это вместе являет собой прелестное зрелище.

Обычно женщины пользуются своим пребыванием в столице, чтобы делать покупки. То и дело встречаешь их, занятых обсуждением тонкости кружев, купленных на Шоссейной, в сравнении с кружевами из лавочки на старинной парижской улице. Женщины запружают тротуары, и в день нашего приезда в Порт-Луи в газете «Сернеан» сообщалось, что какая-то лошадь, свернув, разбила витрину, и две приезжие дамы были легко ранены. Чтобы быть справедливым, надо добавить, что не одно лишь кокетство их подвигает не замечать и превозмогать усталость во время долгого ожидания в торговых складах. Именно женщинам вменено в обязанность выбирать и покупать одежные ткани, которые дважды в год раздают рабам. Я попросил моих спутниц заняться моими покупками, чтобы и мне было чем одарить рабов в конце года, но выбор сукна на сюртук Рантанплана я мог доверить только себе. Я купил ему также серебряные часы и цепочку, собираясь преподнести их на новогодний праздник… Это было в конце сентября. Тому уже год.

На следующий день мы отправились в театр. Давали «Севильского цирюльника», которого я уже видел во Франции. Ясно, что нечего было и сравнивать эти спектакли, но трогало уже то, что французы играли французскую пьесу в стране, захваченной англичанами, и перед публикой, состоящей из англичан и потомков французов. Я не вмешивался в обсуждение игры актеров и их голосов. Не ради театра и даже не ради скачек я сюда ехал. Я уже это знал.

Зал был полон. Все взгляды были устремлены на сидевших в первых рядах лож и в креслах балкона очаровательных женщин в обнажающих плечи муслиновых платьях. При малейшем движении вспыхивали их драгоценности. Мои спутницы могли потягаться с ними в изысканности. Впервые я видел их в вечерних туалетах. Девицы держались с несвойственной их характерам строгостью, мать надавала им столько советов относительно надлежащего поведения в обществе, что в начале вечера барышни были почти в столбняке. В дальнейшем наши поддразнивания их понемногу расшевелили, а шутки и каверзы Фигаро заставили хохотать до слез. Анна, моя сестра Анна, как я теперь ее называю, была на спектакле впервые. В прошлом году ее, как маленькую, оставили в гостинице. Видеть ее радость доставляло мне огромное удовольствие. Но красота этих девушек была еще детски хрупкой, в ней только сквозило неясное обещание. Зато Изабелла…

Мне неохота задерживаться на этой картинке. Мне нечего тут объяснять, просить снисхождения. Факты остаются фактами. Я не желаю оправдываться. Да, впрочем, тогда, в Порт-Луи, мы были просто товарищами, радовались совместным прогулкам и развлечениям, тому, что рядом сидим за столом, и, без сомнения, тому, что ночуем под одной крышей. Распрощавшись с другими, мы останавливались на площадке лестницы, чтобы обменяться несколькими невинными фразами, пожелать друг другу спокойной ночи. Одна улыбка — и дверь закрывалась.

Оставшись один в своей комнате, я думал: «Она готовится ко сну, распускает свои длинные волосы…»

Я гасил в своей комнате свечи и облокачивался на ограду балкона. Герань испускала свой кисловатый запах. Несколько праздных гуляк, фланировавших в саду Вест-Индской компании, проходили перед гостиницей, их шаги затихали вдали. Откуда-то доносился бой часов. Я замирал, охваченный странным блаженством. Потом возвращался к себе и, быстро раздевшись, проваливался в беспокойный сон. На рассвете меня будил грохот повозок на мостовой, крики торговцев вразнос. И начинался день. XVII