Фонарь на бизань-мачте

По прошествии многих лет события, которые некогда до основания потрясли всю страну, сводятся к их последствиям, сохраненным историей. То, как они отразились на живых людях или будущем этих людей, утрачивает значение. Краткая оперативная сводка, сообщающая, что солдаты вышли из перестрелки победителями, потеряв одного человека, вызывает у генерала улыбку удовольствия. Где-то на заднем плане жена оплакивает своего друга жизни, дети, прозябая в голоде и холоде, ждут отца, чье-то имение приходит в упадок. Страна способна возродиться из пепла. Любовь, которую к ней питают ее сыновья, — какой бы она ни была сдержанной, — совершает чудо. Но пули, попавшие в нас рикошетом, всего губительнее. Стараясь от них защититься, мы часто наносим себе еще более жестокие раны. Неутомимо, как зверь в клетке, мы бегаем перед железными прутьями. А вокруг нас продолжается хоровод времен.

Тот период начался за несколько месяцев до моего приезда в Большую Гавань. Я в нем активного участия не принимал, но, как мне кажется, нас всегда привлекает то, что так или иначе сыграло роль в нашей жизни и на нее повлияло. События, в которые оказались замешаны жители Большой Гавани, подошли к развязке на прошлой неделе. Иеремия, которого временно отрешили от должности генерального прокурора приказом министра колоний, уехал. Но только теперь, когда спокойствие восстановлено, я по-настоящему заинтересовался происшествиями последних месяцев, их политическим и общественным смыслом и отдал должное усилиям маврикийцев, тщившихся доказать, что колонистам выгоднее упрочить власть, нежели ее расшатать.

И только теперь я стал находить удовольствие в том, чтобы, покопавшись в памяти, впервые обдумать те сведения, которые я нечаянно получал в разговорах или в ответах на вопросы, слетавшие с моих губ разве из чистой вежливости. По тому удовлетворению, какое я испытал, узнав об отставке Иеремии и о надеждах на большую самостоятельность колоний, можно судить о силе моей приверженности к бывшему Иль-де-Франсу. Эта приверженность, пока еще дремлющая у меня в глубине души, возможно, когда-нибудь, если я получу гражданство, принесет мне желанное избавление от душевных мук.

Волнения в Большой Гавани начались, когда несколько горячих голов объединились вокруг одного милицейского офицера, разжалованного за отказ подчиниться приказу. Тогда этот бывший офицер в открытую заявил, что поддерживает кампанию, развернутую господином Иеремией против рабовладельцев. Большинство обитателей округа так обозлилось на этих поборников нового порядка, что прилепило к ним прозвище «матапаны», означающее «оборотни».

В то время, как в Большой Гавани тянулась эта война нервов, в Порт-Луи с возвращением Иеремии и его водворением на посту генерального прокурора одно воззвание следовало за другим. С каждым приходом дилижанса на здании суда в Маэбуре вывешивался какой-нибудь новый листок. В предшествовавшем аресту наших соседей воззвании сообщалось, что губернатор был введен в заблуждение мнимым спокойствием среди местных жителей, но что теперь он понял свою ошибку. Его превосходительство сожалел, что майское воззвание не оказало должного действия. То воззвание требовало от колонистов в доказательство их преданности правительству заявить о личном своем оружии или о складах оружия. Но поскольку ни одного заявления не поступило, правительство предупреждает, что оно очутилось перед тяжелой обязанностью проверить некоторые факты, кои были сообщены заслуживающими доверие особами. Так вот, результаты расследования оказались неблагоприятны для колонистов. Было установлено, что в колонии существует ряд лиц, ненавидящих британское правление и подготавливающих вооруженное восстание. В воззвании добавлялось, что отдан приказ об аресте нескольких вожаков с их сообщниками и что эти люди предстанут перед судом.

В одно августовское утро мы одновременно узнали как содержание нового воззвания, так и то, что в Большую Гавань прибыли судебный следователь, королевский прокурор, главный полицейский комиссар и два судебных исполнителя. Через час господин Реньо, окружной гражданский комиссар, был официально смещен с должности и у жителей начались обыски. У господина Робийара нашли ружье, у господина Бродле, в прошлом году назначенного командиром милиции в Большой Гавани (сразу же по приезде в колонию губернатора эти военные части были расформированы), обнаружили копии циркулярных распоряжений младшим офицерам милиции, а также письма, в которых о матапанах писалось: «эти болваны, подстрекаемые злодеями».

Этого оказалось достаточно, чтобы тотчас начать следствие. Был подписан ордер на арест господ Бродле и Робийара. Их друзей де Китинга, Фенуйо и Грандманжа объявили сообщниками. Все были обвинены в измене и заговоре против правительства. Им приписали даже, будто они устроили засаду Маэбурскому полку. Этот заговор, по словам обвинителей, был вступлением к всенародному мятежу с целью вытеснить англичан из колонии. Обвиняемые были известны своей порядочностью, и их невиновность не вызывала сомнений. Но именно эта уверенность и возбуждала всеобщее беспокойство. Каждый думал, что не сегодня завтра он тоже может быть обвинен в государственной измене.

Ни в поместье «Гвоздичные деревья», ни у Изабеллы Гаст обыска не устраивали, но дом господина Букара был обшарен от погреба до чердака. По-видимому, та твердость, которую проявил господин Букар во время встречи Колониального комитета с членами правительства по вопросу о продовольственной ссуде, привлекла к нему внимание властей предержащих. Ничего, однако, не было найдено, что могло бы свидетельствовать против него.

Обвиняемых отправили в Порт-Луи, где в ожидании суда они просидели в тюрьме семь месяцев, несмотря на бесчисленные петиции, направляемые губернатору. В Лондоне Адриан д’Эпиней попробовал было защитить пятерых колонистов, но министр не принял его под предлогом, что тот не является официальным делегатом колонии.

Однако в течение всех этих долгих месяцев, пока нашим соседям не вынесли наконец оправдательного приговора, жизнь у каждого из нас шла своим чередом, и радости перемежались тяготами и тревогами.

Стоит мне только вспомнить тот вечер, когда мы узнали об оправдании наших соседей, — приговор был вынесен накануне, — как сразу же в моей памяти возникает другое воспоминание. 30 марта 1834 года.

Собрание у господина Лепанье, тяжкий грозовой ливень, хлопанье ставня о стену.

30 марта 1834 года. XIV

Мне трудно придать событиям хронологическую последовательность. Как и мои предшественники, я проставляю даты в фамильном журнале, и факты, на первый взгляд, вполне соотносятся с ними. Но от записей веет таким холодком, что это не может прийтись мне по сердцу.

Любой посторонний может читать такой фамильный журнал:

«Сегодня у нас родился сын, нареченный Жаном Франсуа Керюбеком».

Точно такая же фраза, только другим почерком, записана здесь через сорок четыре года. Голые факты без всяких эмоций. Я ничего не хочу менять и принуждаю себя быть предельно кратким. Вслед за последней фразой Франсуа третьего, извещающей об окончании уборки сахарного тростника в 1831 году, я занес дату его смерти и ту, когда я приехал в «Гвоздичные деревья».

Потом я добавил еще и другие записи — об урожае 1833 года и о своем решении увеличить плантации сахарного тростника, о расширении поместья.

В журнале веленевая бумага, у него золоченый обрез и богатый переплет из красной кожи. Я нашел его на бюро в библиотеке, где он лежал как наставление и образец. Свидетель всего, что творилось под этой крышей, он не раскрыл, да и не раскроет уже ничего из имеющего ко мне отношение. Это верно, что от рода остается лишь то, что составляет его величие. И только такая великолепная преемственность должна находить отражение в записях. Но верно также и то, что мечты мои, к сожалению, отдают меня иногда на произвол фантазии — или соблазна.

А ведь мне известно, что существуют факты, неумолимые факты, хотя я и пытаюсь порой отмахнуться от тех, что мне кажутся бесполезными или обременительными. И не менее верно то, что в иные ночи, когда ворчит гром и в водосточных трубах плещется дождевая вода, я стараюсь себя убедить, что всему виной моя излишняя прямолинейность. Чудесный низкий голос произносит мое имя, и все та же, ни с чем не сравнимая радость переполняет меня.

Не вызывает сомнения, что колонисты сразу приняли меня в свое общество лишь потому, что я был наследником Керюбеков. Гораздо позже я понял, что мне было сделано исключение, — маврикийцы обычно относятся к новичкам недоверчиво. Вслед за моими визитами вежливости от соседей так и посыпались приглашения. Мелкопоместные дворяне ведут здесь весьма кипучую светскую жизнь. Время от времени я тоже втягивался в этот круговорот, но мирные вечера у моих первых здешних друзей были мне намного милее.

Я ехал к ним после ужина. В светлые лунные ночи мы всей гурьбой спускались на пляж. Девушки бегали по песку. Ветер развязывал на лету их ленты, которыми были подхвачены волосы. Светлые волосы Анны мягко отблескивали под луной. Она была точно маленький эльф. Теперь обе барышни мне казались очаровательными, между всеми нами царило согласие, и в те вечера, когда к нам присоединялась и Изабелла, напряжение отпускало меня, я был совершенно счастлив.

Я был счастлив от одной только мысли, что, возвращаясь, мы будем медленно подниматься по длинной аллее, освещаемой фонарем идущей чуть впереди Карфагенской царицы, и от моих «Гвоздичных деревьев» свернем по диагонали на полевую дорогу, — увы, такую короткую! — и я провожу Изабеллу до крыльца ее дома.

Однажды, когда мы с ней возвращались после такого вот вечера, она впервые заговорила о своем детстве. Произошло это столь же естественно, как все между нами. Без громких фраз и театральных жестов. Безмятежное течение судьбы с ее прохладными дуновениями и ожогами, с ее откровениями, но и, быть может, обманом.

— Представьте себе, Никола, что я в первый раз увидела море в Гавре, когда уезжала на Маврикий. Многие здесь сочли это невероятным. А когда я, приехав, уразумела, что море и впрямь под боком, всего в каком-то десятке шагов, я испытала шок. Я не упускала случая спуститься к той бухточке, мимо которой мы давеча проходили. Мне хотелось бегать, петь во все горло, но я не смела. Мне было тогда восемнадцать, как Анне, и приехала я из города, где было так грязно, так безотрадно все, вдоль улиц тянулись серенькие домишки, в каналах плавали нечистоты…

Она умолкла.

Той ночью, как и в другие разы, она не произнесла названия города своего детства. Я не знаю, откуда она. И теперь уже не узнаю — поздно. Иногда, дав волю воображению и своим злобным чувствам, я представляю себе, что под крышами этих серых, грустных домишек ютится целое племя шахтеров и фабричных рабочих, привыкших трудиться в поте лица, жадных до денег, безразличных к усталости. Ужасающих заводных кукол, для которых нет ничего, кроме избранной ими цели, кукол с тугой пружиной, которые прямиком идут по своей дороге, которых ничто не в силах остановить. Ничто. Справиться с ними можно, только сломав пружину… Но возможно, что в этом городе обретаются люди, способные к самопожертвованию, готовые ради любви отдать все, не требуя ничего взамен. Теперь уж я и не знаю.