Фонарь на бизань-мачте

— Смешно, что тут продают ананасы, — сказала Анна. — Может быть, эти привезены из Большой Гавани.

Госпожа Букар как будто уже успокоилась.

— Подойдите ко мне, Изабелла. Я обещала вас научить вязать кружево для белья. Мне это вспомнилось утром, когда я нашла у себя в кармане челнок. Смотри-те-ка: сделав петлю, вы ее держите между большим и указательным пальцем…

Ее проворные пальцы сновали туда и сюда. Она продевала челнок в петлю и ловко вытягивала нить. Изабелла сидела, склонив голову, и обе они как будто сошли с прелестной эпинальской[9] гравюры.

Господин Букар подошел ко мне.

— Пойдемте, мой друг, к Массу, пусть даст нам что-нибудь, чем освежить наши головы в ожидании, — сказал он, посмотрев на мать, — хорошей погоды.

Мы вышли из салона, и, едва уселись за стол, он снова заговорил:

— Мама с некоторых пор меня беспокоит. Она никогда не была особенно ласковой к окружающим. Но уже несколько недель она, право, не знает удержу. Терпение моей жены достойно всяческого восхищения. Одна Анна способна дать ей отпор, отсюда и снисходительность, проявляемая к ней ее бабушкой.

В столовую начали заходить другие клиенты. Мы заговорили о нашем отъезде.

— Бюфар будет ужинать с нами, — сказал господин Букар, — и тогда мы узнаем, сможем ли сняться с якоря утром во вторник.

День не был столь трудным, как я того опасался. После дневного сна и ритуального полдничанья господин Букар с дочерьми, Изабелла и я отправились на прогулку в сторону горки, на вершине которой неделю назад началось строительство форта. На одном из столбов реял английский флаг.

— Для чего все это? — спросил господин Букар, когда мы перешли с улицы Супруги дофина на улицу Новой горки. — Наверное, нас обложат новым налогом, который придется выплачивать еще третьему поколению. Это будет, как с церковью. Вам понравился кафедральный собор в Порт-Луи?

— Красивое здание, — сказал я, — достойное столицы.

— Я тоже такого мнения, но вот что надо учесть: с тысяча восемьсот тринадцатого года, когда его выстроили по приказу маркиза Гастингса, генерал-губернатора Индии, заехавшего в Порт-Луи, мы по-прежнему платим налог, которым нас на этот предмет обложили. То есть вот уже двадцать лет мы возмещаем правительству суммы, внесенные им на перестройку приходской церкви. И у нас есть тягостное впечатление, что мы внесли уже стоимость трех соборов. Правда, нас уверяют, что на эти деньги теперь улучшают водоснабжение.

Дорога оборвалась у подножия горки, но в густой траве по склону змеилась тропинка. С ее середины вид на город был очень красив. Мы возвышались над рейдом, на нем четко вырисовывался остров Бондарей. К северу от Черепашьей бухты тянулись пляжи, а море раскинулось полукругом, внутри которого там и сям у самого побережья чернели рыбачьи лодки.

— Этот пейзаж напоминает мне «Поля и Виргинию», — сказала Изабелла. — Помните то место, где Поль, стоя на склоне горы Большой палец, смотрит вслед кораблю, увозящему Виргинию?

— Изабелла растрогана, — заметила Анна.

— А ты, — спросил, взглянув на нее с улыбкой, отец, — ты не была растрогана, читая этот роман?

— То время прошло, отец, теперь мне известно, что этих великих чувств не существует в природе.

— Что ты об этом знаешь, мой бедный ребенок?

— Достаточно посмотреть вокруг.

Мы все рассмеялись, но Анну это ни капельки не смутило. Волосы, которые она в городе старательно зачесывала наверх, придавали ей строгий вид, противоречивший ее живости и веселой улыбке.

— Что за философия, Анна, — сказал я ей.

Она не ответила и, подняв руку, заправила локон, который упал ей на лоб.

— Можно иметь восемнадцать лет и быть немножко философом, — сказала Изабелла. — У молодых та особенность, что они будто созданы из одного куска, они либо за, либо против. Уклончивость, снисходительность, гибкость приходят позднее. Мне кажется, Анну сейчас прямо-таки коробят всякие романтические мечтания, и она холодно заявляет нам об этом. Ведь правда же, Анна?

Быстро нагнувшись, Анна сорвала какой-то дикий цветок, посмотрела на Изабеллу и, раскрутив его в пальцах, важно сказала:

— Обожаю, когда меня ловят с поличным, поневоле задумаешься. — И больше нами не интересуясь, она удалилась и села чуть выше на камень.

— Да, безусловно, этот ребенок пошел характером в бабушку, — сказал господин Букар, — но не могу же я посадить ее на хлеб и на воду.

— Сознайся, что ты будешь первый страдать от этого, — сказала Мари-Луиза.

Солнце заходило. Весь порт был залит розовым светом. Мы медленно двинулись вниз по тропинке. XIX

Всякий раз, как я вспоминаю воскресный ужин в гостинице Масса, я будто снова слышу тот диалог:

— А я себя спрашивала, заставит ли ее кто-нибудь переменить решение?

— Я очень ее уговаривал потерпеть и продолжать хозяйствовать у себя в имении. Основной ее довод был тот, что со смертью Франсуа, а он был ближайшим соседом Гастов, ей стало совсем одиноко на ее землях. Я тогда только что получил письмо Никола Керюбека, в котором он извещал, что скоро приедет, и сообщил ей это. Она дала слово подумать и в конце концов согласилась. Об этом своем решении она мне сказала в тот самый день, когда мы впервые встретились с Никола.

Голос старой госпожи Букар и голос мэтра Лепере, ее и его лицо. Разговор несомненно светский, через пятое на десятое, разговор, который отнюдь не блистал новизной, но к которому, возможно, примешивалось чуть-чуть любопытства, а также стремления осветить кое-какие вещи, оставшиеся неясными, до сих пор оставшиеся неясными. Разговор, в котором речь шла о женщине, решившей уехать, но потом передумавшей. Тут было нечто напоминающее звено в цепи, стежок на шпалере, сделанный в нужном месте, дабы подчеркнуть объемность рисунка или придать правдивости какой-нибудь позе. История женщины, решившей уехать, но потом передумавшей, — почему? Эти вопросы — и много других — я ни разу не задавал себе в тот момент, когда мог бы на них ответить, потому что они, на мой взгляд, не имели тогда никакого значения. В этот же самый вечер, к концу ужина, заговорили о рыбной ловле и об охоте. Тоже избитая тема — про остров, где в чаще водятся кабаны и олени, а рыба так и кишит. Избитая тема, несколько анекдотов, но вдруг надо всем звучит чистый голос, голос Анны, с чуть резковатой ноткой, которая меня тогда удивила, но сейчас удивляет меньше. Словно и этот тон был мне нужен, чтобы составить или дополнить мозаику.

— Изабелла, расскажите и вы что-нибудь. Вы ведь дадите фору любому опытному рыбаку. Она родилась не здесь, однако никто не сравнится с ней, если надо найти рыбу, запутавшуюся в водорослях. Когда мы рыбачим с факелами, самая большая добыча у нее. А вы слышали, как она рассуждает о приливах или о направлении ветра?

— Это потому, что я новичок и хочу все понять, — засмеявшись, ответила Изабелла.

— Но это еще не все, — продолжала Анна, — никто не сравнится с ней и тогда, когда нужно на лету попасть в птицу и превратить ее во что-то невыносимо грустное и кровавое. Вот чего я никак не могу ей простить.

На ее лице появилась гримаска, проказливая и жесткая одновременно.

— Когда мы в следующий раз устроим охоту на юге, — сказал мэтр Лепере, — мы непременно возьмем с собой госпожу Гаст. Что вы об этом думаете, господин Букар? Однако же подождем, чтобы нам разрешили пользоваться нашими ружьями.

Последний день в столице мои спутники посвятили покупкам и визитам. Я же весь этот день пробродил по городу. У господина Твентимэна, английского коммерсанта, недавно открывшего магазин на Оружейной площади, я купил великолепную индийскую шаль. Купил я ее с превеликим смущением. Точнее, с чувством вины. Первой моей заботой было, придя в гостиницу, сунуть пакет на дно чемодана.

Мы погрузились на судно во вторник утром. Вначале господин Букар собирался продлить свое пребывание в Порт-Луи до среды. В воскресенье вечером в гостиницу Масса принесли проспект новой газеты, задуманной главным образом с целью предостеречь колонистов против резкостей «Сернеана». Первый номер газеты «Морисьен» должен был выйти в среду второго октября. Господин Букар начинал кипятиться при одной мысли, что должен уехать из Порт-Луи накануне этого первого выпуска. Страстный поклонник Адриана д’Эпинея, он сожалел, однако, что в его отсутствие «Сернеан» иной раз выходил за пределы разумного. «От этого будет больше вреда, чем пользы», — часто говаривал он.

Капитан Бюфар, закончив погрузку товаров для некоторых торговцев Большой Гавани, не мог тут больше задерживаться. К уборке сахарного тростника приступили месяца два назад, и тюки сахара, изготовленного в Фернее, лежали на складах по берегам Известковой реки. В воскресенье вечером господин Букар еще полагал возможным отправить нас с «Рыцарем», а самому уехать с субботним дилижансом. Но в понедельник, поговорив с господином Бродле, решил отправиться с нами. Он узнал, что рабы господина Бродле откровенно ликуют, что их хозяина засадили в тюрьму. Мы с каждым днем все сильней и сильней ощущали серьезность минуты, понимали, что Маврикий в который раз подходит к решающему перелому своей истории и что это требует бдительности от всех его сыновей.

Однако, желая утешить себя за то, что придется ждать до субботы, когда дилижанс доставит в Большую Гавань первый листок «Морисьена», господин Букар отправился к господину Эжену Леклезио, основателю новой газеты, чтобы поздравить его с умеренностью и здравым смыслом, которые тот проявил при редактировании проспекта. Из-за этого мы снялись с якоря с опозданием на два часа.

Со злости капитан заявил господину Букару, что все неблагоприятные ветры будут на его совести.

— Никогда нельзя задерживать отправления, — ворчал он, расхаживая по палубе взад и вперед, со своей старой трубкой во рту. — Это значит — нарываться на неприятности.

— Без суеверий, Бюфар, — посмеивался над ним господин Букар. — Раньше на два часа или позже — путь до Большой Гавани останется тем же, и направление ветра…

— Будь вы моряк, я бы вас выкинул за борт, чтобы заставить уважать наши законы. Вот именно, наши законы, а не суеверия, как вы говорите, да!

— Самое плохое, что может с нами случиться, — сказала Анна, — это что мы проведем ночь на палубе. Но в конце концов, капитан, это не так неприятно.

Гнев капитана, скорее наигранный, нежели истинный, мало-помалу утих. Пополудни оба приятеля, сидя друг против друга, затеяли нескончаемую партию в шахматы.

Мы провели ночь в креслах, при свете круглой луны, которая словно бы заблудилась в небе и насылала на нас порчу. Тем не менее эта ночь была теплой и целомудренной и сохранилась в моей памяти как необыкновенно счастливая…

Изабелла лежала в кресле лицом к небу и, поднимая руку, называла звезды по именам. XX

В свой дом я вернулся с радостью несказанной. Я и не пробовал защищаться против растущего во мне чувства. Да и думал ли я когда-нибудь защищаться? Удовольствие вернуться домой было связано с удовольствием вновь обрести душевную близость с Изабеллой. Эти шесть дней, что мы провели с ней вместе, но в компании с другими людьми, лишили нас наших свиданий среди полей и наших вечерних прогулок. Эти шесть дней принудили нас надеть маску, которая начинала меня тяготить.