Фонарь на бизань-мачте

…Видите ли, сударь, если с вами должна случиться такая история, то, уж конечно, вы будете что-то предчувствовать. Последние две-три недели господин Франсуа был совсем чудной. Присядет, бывало, к бюро и часами сидит, скрестив руки, и ничего не читает, не пишет. А то как возьмется ходить туда да сюда по комнате или террасе. Прежде он был до того веселый! Издалека было слышно, когда он пускал лошадь в галоп, а как увидит свой дом — давай петь. Жена скорее бежит в буфетную, чтобы завтрак подать ему либо полдник, а он войдет и кричит, что-де с голоду помирает… Переменился он разом. Конечно, он, как и прежде, вникал во все мелочи по хозяйству, но чувствовалось, что он как будто рассеян. Во второй половине дня он не отдыхал, как раньше, не принимал у себя друзей и сам ни к кому не ездил, а брал свою палку и уходил в лес. Вот с такой прогулки он однажды и не вернулся. Я никогда не перестану его оплакивать, сударь. Мой дед был куплен дедом господина Франсуа. Они и плавали вместе, и этот дом помогал строить мой дед. И отец так же верно служил семье, а что до меня, то я всем обязан отцу господина Франсуа. Он велел обучить меня чтению и письму, сказав, что я буду доверенным лицом его сына. Я так никогда и не наловчился ни бегло читать, ни писать без ошибок, но уж зато мой хозяин мог полностью мне доверять. Я сейчас себя поедом ем, что не следил за ним так, как надо. Говорят, убил его беглый негр, чтоб отомстить всем хозяевам. И однако, сударь, никто не сделал своим рабам столько доброго, как господин Франсуа. В нашем поместье сроду ни темницы не было, ни цепей, ни бича. Нас хорошо кормили — маис, маниока были у нас порою даже в избытке, так что мы охотно делились с соседями. Если он кем бывал недоволен, то вызывал провинившегося к себе и по-хорошему разговаривал с ним. Он говорил, что, мол, ты же ведь не животное, ты — человек, и за это вот слово, сударь, мы бы дали себя за него убить. А умер-то он…

Позднее, как и предлагал Рантанплан, мы с ним отправились в путь. Сев на лошадь — на лошадь Франсуа, я объехал ту часть поместья, что лежит перед домом и простирается до самого моря. Любопытно, что дорога на Маэбур проходит по моим землям и пересекает аллею, которая ведет к морю и продолжается за шоссе, окаймленная все теми же кокосовыми пальмами и миробаланами. Она упирается в очень красивый пляж. Владения господина Букара, вклиниваясь в мои земли, тянутся до Голубого залива. От первой этой поездки в моей памяти не сохранилось никакого определенного впечатления. Границы еще ничего для меня не значили. Только гораздо позже я приучился останавливаться у межевых столбиков. И когда я беру в руки акт о концессии 1735 года и читаю: «Примыкая с одной стороны к Креольской горе, с другой — к берегу моря за вычетом полосы в пятьдесят шагов, принадлежащей Вест-Индской компании, с третьей стороны — проходя вдоль концессии Шарля Пьера Иссека, к зловонному лесу, а с четвертой — к владениям вышеупомянутого Ниссана, если идти вдоль сухого овражка к лесной яблоне», — когда я это теперь читаю, мне не трудно уже представить себе поместье таким, каким оно было в те давние времена, хотя с тех пор оно и расширилось в направлении Бо-Валлона, бывшей Равнины Голландцев, за счет присоединения концессии Шарля Пьера Иссека.

Со стороны так называемого Ниссана…

Вот еще одна дверь, приоткрывшаяся навстречу тому, что должно произойти, и снова я останавливаюсь, мне хочется повернуть назад, я цепляюсь за те свои первые месяцы, когда я пребывал наверху блаженства.

Мы вернулись шагом. Солнце садилось, зеленый свет пятнал лесные поляны, и птицы, готовясь к ночлегу, уже собирались в стайки. Я вышел из дома и пересек ручей, пройдя по простому сельскому мостику, дабы поклониться тем, кто были здесь моими предшественниками. Пять могил выстроились рядом в тени огромного миробалана на частном кладбище Керюбеков, невдалеке от дома. Франсуа первый; его жена, та самая Катрин Куэссен, которая, не боясь ни дождя, ни солнца, как настоящий мужчина, руководила строительством своего жилища; Франсуа второй; его супруга Мари Бюссон; Франсуа третий… XI

Назавтра я окончательно водворился в комнату Интенданта. Плясунья Розина, которая помогала мне разбирать чемоданы, дала мне понять, что не одобряет моего выбора. По ее мнению, место хозяина — на втором этаже. Я же считал неприличным занять комнату Франсуа второго, которая сообщалась со спальней, обитой розовым шелком. Комната моего кузена мне безусловно бы подошла, но у меня еще не хватало смелости ни на то, чтобы рыться в ящиках Франсуа, ни на то, чтобы вынуть из шкафа его одежду, — словом, грубо захватить его место. Я говорил себе, что наступит день, когда я наконец тут освоюсь.

Этот день наступил. Я навел порядок в комнате Франсуа, разобрал те немногие бумаги, которые там нашел, я принял в себя его муки. И конверт с двумя исписанными листками запер в ящике секретера.

Я отворачиваюсь, я пытаюсь забыть. Я уверяю себя, что это всего лишь мои фантазии… Но неумолимые фразы впечатаны у меня в сознании.

«Я больше не в силах противиться вам и себе. Когда я придерживаюсь одних только фактов, отбиваюсь от этого страха, этого подозрения, от неотступно преследующей меня мысли, все становится просто, легко. Пусть пройдут месяцы, время сделает свое дело, и долгожданная минута настанет. Минута, когда та потребность в вас, что возникла однажды ночью, развеется в прах. Не говорите, что вы не знали о моем присутствии рядом, во тьме. Я вам не поверю. Вы скользнули в аллею, спустились к пляжу и не сомневались, что я непременно пойду за в вами. Если женщина, выходя из воды, уверена, что никто на нее не смотрит, разве будет она отжимать свои волосы со столь явным бесстыдством? Почти десять лет, как вы появились здесь во всем блеске юности. Десять лет, в течение которых я пристально наблюдал вашу жизнь. Я вам это сказал, я сказал вам, что для меня никакой другой женщины не существует. Но тогда вы еще оставались недосягаемы.

Да, все было бы нынче легко и просто, если бы я не страшился вашей самонадеянности, если бы я не думал, что никогда не отважусь спросить вас…»

Слово «самонадеянность» было зачеркнуто, потом вновь написано сверху. Как будто Франсуа искал другое слово, лучше передающее его мысль, но, не найдя, согласился или смирился с тем, чтобы использовать это. Я тоже запнулся на этом слове, мне захотелось выявить его точный смысл. Оно и сейчас по-прежнему меня мучит.

Я освоился в этих краях за сравнительно короткое время. Случалось, что я забывал о годах, которые провел в своей пыльной конторе. Пробуждение на заре, утренняя перекличка рабов, подготовка задания на день, раздача нарядов — все это очень быстро стало моей повседневной заботой. А вскоре, благодаря Рантанплану, мне уже не составляло труда оценить урожай на корню. С большим удовольствием я наблюдал за своими рабами. Их суеверия, их безыскусные нравы были мне удивительны и интересны, как удивительны и интересны еще и сейчас. В отличие от тех, кто вырос рядом с хозяевами, занимался домашней работой и жил в людской, рабы-землепашцы селились в поселке, в хижинах, крытых соломой. Их не смутить никакими случайностями. Живут — абы день до вечера, ни о чем не волнуясь. Мужья — на тяжелой работе в поле, жены — на легкой, дети — в поселке под присмотром нескольких стариков. Миссионеры из кожи вон лезут, вдалбливая им основы христианской морали. Некоторые принимают крещение сами и крестят своих детей, но другие от этого уклоняются. Их приводят в смущение и нерешительность рассказы старейшины рода об их Великой земле[7] и пращурах. Не в состоянии рассудить, что будет для них добром, а что — злом, они всецело зависят от тех, кто присвоил себе право ими командовать. Раздираемые в противоположные стороны, они предпочитают жить как живется. Прошло то время, когда они питались мякиной или даже разными корешками и дикими ягодами. Каждое утро в полуподвале Жозеф Наковальня с его подмастерьем замешивают тесто из целого мешка муки. Еще до переклички рабы тянутся вереницей на кухню за своей порцией хлеба. Еженедельно они получают рис и другое зерно.

Да, я освоился тут сравнительно быстро. Однако с первых же дней мне пришлось вникать во все мелочи, чтобы стать достойным доброго имени, которое в прошлом завоевали себе мои родственники, и всегда обходиться своими силами. Не обращаться за чем бы то ни было ни к правительству, ни к соседям и в случае надобности самому приходить на помощь своим людям. Я уже знал, что урожай маниоки снимают не ранее чем через десять — одиннадцать месяцев, что маису времени требуется меньше, а что заказы на рис и муку надо делать с учетом всех неожиданностей, связанных с капризами местного судоходства и ураганами.

По совету господина Букара я решил сократить разведение гвоздичных и кофейных деревьев, плантации же сахарного тростника, наоборот, расширить. Тростник успел зацвести, и нынешний урожай превзошел прошлогодний. К тому же я начал еще осушительные работы…

Я пока не могу заставить себя подступиться к некоторым проблемам, не позволяю себе называть вещи своими именами, я точно мышь, попавшая кошке в лапы. Иной раз мне кажется, что ничего не произошло, что моя жизнь первых месяцев так и будет течь дальше, спокойная, полная обещаний, и вдруг, как от пощечины или удара когтей, на кончике моего пера повисает фраза, пение птицы напоминает мне крик другой, лесной птицы, с дороги доносится скрип дилижанса… И все начинается заново. Сомнения, скорбь, муки совести тоже — ведь я ни в чем не уверен. Проходят дни, недели и месяцы, а у меня по-прежнему нет ни единого доказательства. Я имею в виду — неопровержимого доказательства, которое бы позволило мне отвернуться раз навсегда, забыть, начать новую жизнь. Неопровержимое доказательство виновности.

А бывает, что я возвращаюсь к впечатлениям первых дней, в то блаженное состояние. Казалось, во мне просыпается новое существо, более тонко чувствующее, но вместе с тем и более уверенное в себе. То я воображал, что способен вершить большие дела, а то — что могу поддаться ужасному малодушию. Я садился к роялю, играл Моцарта. Пока мои руки блуждали по клавишам, я вспоминал свою жизнь в Сен-Назере. Лицо матери, освещенное лампой. Я думал о ее нежности, доброте, обо всех тех маленьких радостях, которыми она умела меня окружить. И все-таки, говорил я себе, великая эта любовь, коей она меня одаряла, не в силах была победить другую: мама так и не примирилась со смертью отца и с каждым днем все быстрее слабела и чахла — до той минуты, когда я нашел ее словно бы безмятежно уснувшей в кресле. С такой любовью не шутят, она заполняет всю жизнь.

Я облокотился на перила террасы. Истинный любитель природы, как и влюбленный, умеет восхищаться молча, и его поклонение от этого не становится менее исступленным, как и его восторг. Во время своих верховых прогулок я добирался до самой границы поместья со стороны Креольской горы, туда, где целыми тысячами произрастают дикие ананасы, и, остановив коня на пригорке, осматривал свои земли, простирающиеся к морю. Неисчислимы дары, которые мне приносят эти поля, эти рощи, пальмы всех видов, миробаланы, эбеновые и тамариндовые деревья! Когда я только прикидываю в уме ценность всех этих богатств, кровь начинает кипеть в моих жилах. С пригорка я мог разглядеть границу поместья, там, где оно примыкает «к владениям вышеупомянутого Ниссана, если идти вдоль сухого овражка к лесной яблоне». Ныне границу с имением Изабеллы Гаст. Я часто потом возвращался на этот участок, бродил вдоль сухого овражка на том самом месте, которое мне указали. Травы, примятые крупным, когда-то лежавшим здесь телом, давно распрямились. С той и другой стороны тропинки, в путанице ветвей, снова запели успокоенные моей неподвижностью птицы. С соседних болот — тех болот, которые я приказал засыпать, — поднялись кулички, чтобы опуститься чуть дальше.