Фонарь на бизань-мачте

Дилижанс внезапно остановился. Помощник кучера слез и открыл дверцу. Тотчас же некто, кого я едва видел, выступил из темноты.

— Добро пожаловать, хозяин, — сказал он.

— Да разве же это… — начал я, повернувшись к господину Букару.

— Ну да, вы уже у себя, — сказал он. — Взгляните-ка лучше…

И лишь тогда я увидел с другой стороны дороги длинную аллею, а в конце ее — дом, в котором все комнаты и на первом, и на втором этажах были ярко освещены.

Я простился со своими попутчиками, пока кучер с помощником ставили на дорогу мои чемоданы. Дилижанс отъехал, и я подошел к человеку, который почтительно ждал поодаль.

— Вы, очевидно, и есть тот самый достославный Рантанплан, — сказал я, протягивая ему руку. — Но кто вас уведомил о моем приезде?

Отвечая мне, он изъяснялся на местном наречии, я с трудом его понимал, но смысл фраз я все же улавливал.

— Мы в точности-то не знали, что вы сегодня приедете, — сказал он, — но мы этак дней пятнадцать вас поджидаем. Вот уже две недели я каждый раз выхожу на дорогу, когда дилижанс возвращается из Порт-Луи. А этим вечером я как услышал, что экипаж замедляет ход, меня будто стукнуло прямо в грудь. Это наш господин, подумал я. Добро пожаловать!

Последнюю фразу он произнес по-французски. Я был растроган более, чем это, может быть, подобало, и все поведение этого доброго малого, а также его слова пронзили мне сердце.

— Я рад, что приехал домой, Рантанплан, — сказал я. — А не найдется ли что-нибудь перекусить?

— На всякий случай под вечер жена насадила цыпленка на вертел, и у нее вполне хватит времечка приготовить для вас десерт.

Так, разговаривая, он подхватил два моих чемодана, я взял два других, и мы двинулись по аллее. Там было сумрачно, но впереди стоял освещенный дом, который выглядел чуть надменно на темном фоне. Какие-то тени сновали на террасе. Когда мы подошли к парадной, с перилами, лестнице на террасу, ко мне подбежал еще один черный и взял из рук чемоданы. На террасе, выстроившись полукругом — мужчины по одну сторону, женщины по другую, — меня ожидали мои слуги.

Позже я понял, что Рантанплан заранее подготовил этот прием. Однако в тот вечер я счел, что сцена попахивает средневековьем: рабская эта почтительность и даже подобострастность, которые столь обычны в колониях, но к которым, живя во Франции, я не был приучен, сбили меня с панталыку. Я догадался, что должен всех обойти, а Рантанплан назвал мне каждого из рабов. Теперь-то я их хорошо различаю, я и детишек помню по именам, знаю отлично, кто живет в какой хижине, но в первый вечер все это мне показалось какой-то фантасмагорией. Свет, падавший на террасу из дома, освещал ее только наполовину, и эти эбеново-черные лица были едва-едва видимы.

Когда я пожал последнюю из их мозолистых рук — иногда приходилось силой брать эти руки в свои, эти руки крестьян, землепашцев, — Рантанплан широким жестом пригласил меня переступить порог моего жилища…

Я бросаю писать и поднимаю голову. Да, я привык уже к этим вещам. К большому дивану, обтянутому шелковым муаром, к роялю, креслам, трем низким столикам из грушевого дерева с бронзой, к секретеру красного дерева, к трем старинным гравюрам, которые изображают строительство города в Порт-Луи, сражение «Победоносной» в бухте Могилы, рейд Порт-Луи назавтра после капитуляции. Мила мне и мягкость больших восточных ковров, и столько часов я провел, любуясь деревянным панно с резьбою Франсуа, запечатлевшего историю Поля и Виргинии, что я ее знаю теперь до мельчайших подробностей.

Лампы с подставкой из розового мрамора освещали да и сейчас еще освещают мои бессонные ночи.

В тот первый вечер они излучали такое сияние, что прямо-таки ослепили меня. Как ослепила меня вся роскошь этого векового, терпеливо отделанного дома.

— Не знаю, какую вы, сударь, изволите выбрать комнату, — сказал Рантанплан. — Сегодня я приготовил комнату Интенданта[6]. Не откажется ли хозяин за мной следовать?

Он распахнул одну из внутренних дверей, и я увидел спальню в стиле Людовика XV.

— Интендант жил в этом доме? — спросил я, не поверив своим ушам.

— Господин Франсуа говорил, что речь идет о королевском Интенданте, который каждые два-три месяца наезжал к нам в Большую Гавань. Он инспектировал плантации. И во время таких инспекций ночевал в этой комнате, вот название и прилепилось.

— Думаю, что этой ночью мне будет прекрасно в комнате Интенданта, — сказал я. — Я хотел бы принять ванну перед ужином, это возможно?

— Чего проще, сударь, при комнате Интенданта есть своя ванная.

Он взял с ночного столика канделябр и открыл еще одну дверь.

Приняв ванну и переодевшись, я вернулся в гостиную. Там меня ждал Рантанплан.

— Кушать подано.

Он приподнял тяжелую золотистую шелковую портьеру и отступил, чтобы дать мне пройти. Столовая по своей пышности не уступала гостиной.

Накрыто было на одну персону, но казалось, что Рантанплан и его жена хотели с первой минуты дать мне понять, что я должен навеки вычеркнуть из своей памяти воспоминание о маленьком провинциальном буржуа, коим я был до самого этого вечера. Кресла и стулья были обиты малиновым бархатом и также принадлежали к эпохе Людовика XV. Большой, на восемь свечей, канделябр из массивного серебра, установленный посредине стола, освещал комнату. На тарелках и блюдах был герб Вест-Индской компании, на всех же хрустальных бокалах и рюмках красовался фамильный золотой вензель. Ужиная, я мало-помалу осваивался с обстановкой. Две мраморные консоли были приставлены к стенам по ту и другую сторону обеденного стола. В глубине комнаты, между двумя выходящими во двор окнами стоял застекленный шкаф, ширина которого намного превосходила его высоту, и на фоне обивки из красного шелка была выставлена коллекция хрустальных и опаловых ваз самой причудливой формы.

Приезд в незнакомый дом, да еще и ночью и после долгого путешествия, всегда производит на нас удивительное впечатление. Этот же дом с его бронзой и сверкающим хрусталем, с мягкими коврами и полным безмолвием принадлежал, казалось, к потустороннему миру.

Я куда позже отдал себе в том отчет: впечатление богатства, навеваемое этим домом, держится главным образом на царящей в нем совершенной гармонии. Здесь нет ни единой детали, которая не была бы абсолютно необходима другой. И из-за этой гармонии, в иные ночи, когда люди и животные дремлют вокруг, в часы, когда наши действия, мысли, мечты, укрощенные, образумленные темнотой, приобретают свой истинный смысл и находят себе оправдание, я ощущаю умиротворение, словно кто-то взял меня за руку или коснулся моего лба прохладными пальцами. X

Я порой тщетно пытаюсь припомнить первую свою ночь в усадьбе «Гвоздичных деревьев». Знаю лишь, что проснулся с первыми утренними лучами. С деревьев доносилось пение незнакомых мне птиц, я узнал только любовное воркование голубей. Мне также почудилось, что я слышу журчанье ручья. То было месивом смутных, но радостных ощущений. Что-то вроде того, что испытываешь, когда вечером в сильный дождь сам находишься под укрытием, в теплой постели, и воображаешь тех, кто шагает сейчас по грязной дороге, обувь у них промокла, за шиворот натекла вода. Все утро я осматривал дом. Библиотеку, буфетную, кухню в полуподвале, спальни на втором этаже с примыкавшими к каждой из них будуаром и ванной и с застекленными выходами на фасадный балкон. Три комнаты, в прежние времена занимаемые владельцем поместья, его женой и их сыном. В меблировке все те же терпеливые поиски гармонии, та же красота деталей, от которой у вас сразу перехватывает дыхание.

И вот я обладатель всех этих вещей, которые до меня были собраны и любимы другими. Я не кичусь ими, я себя чувствую всего лишь хранителем их. И, возможно, поэтому и наступит позднее день, когда я… Жизнь должна продолжаться, я это знаю.

После завтрака, когда Рантанплан спросил, не желаю ли я верхом объехать поместье, я завел с ним речь о Франсуа. Мы были в библиотеке, и, вероятно, по этой причине мне легче представить себе своего кузена именно здесь, я так и вижу его в этом кресле, возле круглого столика на одной ножке, или сидящим у своего бюро и записывающим в фамильный журнал эту последнюю в нем фразу.

Рантанплан прекрасно меня понимал, и, поскольку он пересыпал свою местную речь законченными французскими фразами, я тоже отличнейшим образом схватывал то, что он говорил.

— Никогда я не перестану его оплакивать, сударь. Он был на десять лет моложе меня, но мы оба выросли здесь. Он — в доме, а я — в людской. Я его помню во все эти годы. Он еще еле ходил, но уже, цепляясь за лестничные перила, спускался на кухню. Отец мой был поваром, и мне нравилось наблюдать за его работой — как он печет хлеб, крутит вертел. Когда я нынче, бывает, задерживаюсь на кухне и слежу за движениями Жозефа по прозвищу Наковальня, бывшим раньше подручным отца, за движениями, которые в точности повторяют отцовские, меня так и тянет поднять взгляд, как будто я снова увижу в окне серьезное личико, светлые локоны и две ручки, крепко сжимающие решетку. Когда кормилица искала господина Франсуа, она всегда знала, что он у нас, сидит себе на табуретке и смотрит во все глаза. В десять лет он умел уже сам оседлать лошадь и уезжал в лес, в то время как господин аббат ждал его у себя. «Да, в трусости этого малого не упрекнешь», — говаривал старый хозяин. А нам так приятно было, что сын хозяина такой храбрый и доброжелательный. Да вот, сударь, когда вы вчера, приехав, пожали мою толстую черную руку, я подумал: чем-чем, а сердцем-то он похож на нашего господина Франсуа. И все, кто вас ожидал на террасе, подумали так же, я знаю. Страхи, что были у нас все эти долгие месяцы, развеялись. Я слышал, что утром, во время полива, женщины пели. Песню, которую, видно, одна из них только что сочинила. Песню с такими примерно словами:

Он приехал, наш новый хозяин,

Лицо у него улыбается,

И рука его крепкая, честная!

Уж он даст нам и риса вдоволь,

Даст и арахиса!

Так что дети наши забегают весело,

Вольно забегают наши дети!

— …Да, — продолжал Рантанплан, — ужасное было несчастье, сударь. Когда я увидел, что он не вернулся к ужину, я сказал жене: «Подождем немного, может, он у кого задержался», а самому и в голову не приходит, что он там лежит под деревьями и что все уже кончено. К полуночи мы погасили все лампы. А утром я сел на лошадь и объехал наших соседей. Никто не видел его. Так как он иногда заходил к госпоже Гаст выпить чашечку чая, если, бывало, окажется рядом с ее имением, я погнал лошадь к ней. Но и там никто не видал господина Франсуа, а госпожа Гаст еще на заре уехала с дилижансом в Порт-Луи. Я себя успокаивал тем, что он холостяк, и нечего нам уж так волноваться, что он, может быть, меня упрекнет: зачем, мол, я растрезвонил по всей округе, что он вчера не вернулся, но это было сильнее меня. К девяти часам прибежал Лежебока — надо сказать, его так прозвали за то, что он чаще лодырничает, чем работает. Но тут он бежал что было мочи. По его лицу катил пот, он его вытер тыльной стороной руки. «Рантанплан, я нашел его, грудь у него вся в крови!» Я побежал за ним.