Фонарь на бизань-мачте

Его толстая, с ямочками, рука помахивала веером. Мы откланялись, пообещав, что не преминем к нему обратиться в случае, если понадобится какая-нибудь особенная услуга.

Во время прогулки по улицам Порт-Луи Сувиль рассказал мне о Маэ де ла Бурдонне и о талантах этого губернатора Иль-де-Франса.

— Пусть он не довел все задуманное до конца, — сказал Сувиль, когда мы проходили ворота гостиницы, — но он заложил основы для многих работ, которые были в дальнейшем предприняты, у него было множество разных планов. Возьмем хотя бы это шоссе и сад Вест-Индской компании! Известно ли вам, что в тысяча семьсот тридцать пятом году во время приливов их накрывало море, раскачивая застоявшийся ил и тину? Именно ла Бурдонне решил засыпать этот квартал не только ради оздоровления города, но и для того, чтобы тут было создано все, что вы видите. При нем работы закончены не были. Если сад Вест-Индской компании был заложен в первые годы освоения острова, то к оставшемуся болоту еще долго нельзя было подступиться. Нам рассказывали, что жители разных кварталов города бросали в трясину огромные камни, чтобы соорудить переправу, которая укоротила бы путь от восточных предместий к западным. Продолжая дело ла Бурдонне, вот что теперь сделали.

Ныне Шоссейная улица — главная торговая артерия порта. Вдоль нее расположены самые лучшие магазины. С одной стороны она упирается в главные ворота казарм, с другой — в резиденцию губернатора на Оружейной площади, простирающейся до моря.

— Большинство зданий, построенных ла Бурдонне: резиденция губернатора, казармы, дворец правосудия, госпиталь, форты, пакгаузы, — были в целости и сохранности переданы англичанам во время капитуляции, — сказал Сувиль.

Мы спустились к порту. «Минерва» стояла на якоре в окружении баркасов. Мы знали, что сразу же после разгрузки товаров корабль должен отправиться на ремонт в док. Сувиль сообщил мне, что это тоже идея ла Бурдонне — строить и ремонтировать корабли на Иль-де-Франсе. Но так как располагал он всего только несколькими умельцами, то, не колеблясь, приставил к своим французским рабочим некоторое количество черных учеников. Желаемый результат не замедлил сказаться, и вскоре репутация Иль-де-Франса в строительстве военных многопалубных кораблей стала примерно такой же, как у Лориана. Менее чем через пять лет ла Бурдонне выполнил обещание, данное Вест-Индской компании, создав идеальный перевалочный порт в Индийском океане.

С набережной мы могли наблюдать за царившим в порту большим оживлением. Баркасы подвозили к судам запасы дров и воды.

— Грустно думать, что человек этот умер в крайней нужде, что пожал он лишь неблагодарность, непонимание и ненависть, — сказал Сувиль. — Двадцать восемь месяцев просидел он в Бастилии, в одиночной камере. Когда наконец ему вынесли оправдательный приговор, здоровье его уже было подорвано, он был разорен. Умер он спустя два года, оставив семью в нищете. Колониальная ассамблея Иль-де-Франса позднее установила ежегодную ренту в три тысячи ливров дочери Маэ де ла Бурдонне. Колонисты Иль-де-Франса считали, что тем самым они лишь исполнили свой священный долг, публично выразив и доказав свою благодарность и глубочайшее уважение к основателю этой колонии. Справедливости ради стоит добавить, что после захвата острова англичане возобновили выплату этой пенсии, упраздненной в тысяча восемьсот третьем году, когда прекратила существование Колониальная ассамблея… Такие подробности, быть может, вас мало интересуют, мой юный друг, но я был свидетелем этих историй. Простите, что я так длинно все это рассказывал.

Я уверил его, что этот предмет мне не только не кажется скучным, но еще и поможет скорей освоиться на новом месте.

— Нельзя принять в свое сердце страну, — сказал я, — и свыкнуться с ней, не зная ее прошлого, времен ее славы или невзгод, а также ее слабостей. Конечно, имея на Иль-де-Франсе родных, мы беспокоились из-за всего, что связано с этой колонией, но там, вдалеке, мы были плохо осведомлены. А когда я увидел сегодня эти места и подумал, что наши предшественники здесь жили, трудились, страдали, чтобы пробить нам дорогу, нам и всем тем, кто еще придет, у меня возникло странное чувство. Гляжу я на все, что тут сделано и что пребудет вечно, и тоже словно бы обретаю бессмертие. В Европе, что в городе, что в деревне, мы не ощущали их рукотворность. Казалось, ничто не имело начала, только одно продолжение. Здесь же на каждом шагу я с утра натыкаюсь на вещи, которые появились из ничего и обогатились историей, полной порой нераскрытых тайн.

Сувиль между тем любовался портом.

— Поверите, — сказал он, — прошло уже тридцать семь лет, как я впервые бросил тут якорь, и никогда не жалел о том, что обосновался в этих местах. Одной поездки во Францию каждые два-три года, — а ведь возможно, что я туда ездил в последний раз, — мне более чем достаточно. Я столько боролся с волнами, с ветром на всех широтах, что мечтаю уже о покое. Где бы я мог быть более счастлив, нежели здесь?.. А ну-ка, свернем на улицу Интендантства.

Мне было приятно, что, несмотря на длившуюся двадцать три года английскую оккупацию, на острове Маврикий царит французская атмосфера. Она сказывалась во всем: в разговорной речи, в названиях улиц, в том интересе, который читался во взглядах встречных, в возгласах тех, кто, узнав Сувиля, приостанавливался, чтобы поговорить с ним. узнать, что слышно во Франции, что он думает о новой монархии, о министре Тьере. Было ясно, что люди живут, не спуская глаз с прежней родины, — все, вплоть до креолов, ни разу не уезжавших с острова.

Перед собором нам встретилось погребальное шествие — хоронили черного. Несколько близких друзей сопровождали гроб из белого дерева, который они возложили на два обтесанных круглых камня на церковной площади. Облаченный в стихарь священник заметно спешил.

Когда, вот так, погуляв, мы пришли на Марсово поле, уже опустилась ночь. В полумраке местность выглядела невероятно величественно. Эта горная цепь, окружающая равнину, еще и сегодня, хоть глаз мой успел к ней привыкнуть, наводит меня на мысль о громаднейшем Колизее, высеченном великанами среди скал. Не торопясь, мы пошли обратно к гостинице. Сладок был этот час.

Не без грусти, однако, я думал о предстоящей нашей разлуке. Мой спутник не раз говорил мне, что я, несмотря на свой возраст, напоминаю ему его внука, давеча отвезенного им во Францию. VI

По возвращении в гостиницу мы поспешили расписаться в книге постояльцев, как нас об этом просили. Книга лежала на столике у самого входа. Поставив подпись, Сувиль поднялся в свой номер. А я, прежде чем взять перо, решил позабавиться чтением последних страниц. Мое внимание привлекло имя Изабеллы Гаст, урожденной Комиан, землевладелицы из Большой Гавани, остановившейся в гостинице 7 апреля. Выходит, она уже две недели живет в Порт-Луи. Мне пришло в голову, что она знала Франсуа, что они, возможно, были друзьями и часто встречались.

Я старательно, с наивной гордостью написал свое имя: Никола Керюбек, землевладелец из Большой Гавани, прибыл на остров Маврикий 22 апреля 1833 года на судне «Минерва».

Когда я поднял глаза, молодая женщина, с которой я встретился в коридоре, была на площадке второго этаже и как раз начинала спускаться. Мы с ней столкнулись на первой ступени лестницы. На площадке я машинально обернулся: она стояла, нагнувшись над книгой постояльцев.

Ужин был подан в большой зале, застекленные двери которой выходили в сад. С десяток людей, в их числе две дамы, уже приступили к еде, когда мы с Сувилем уселись за предназначенный нам стол. Одна чета, уезжавшая из колонии на следующий день, занимала стол справа от нас. Другая дама, та, что из коридора, и про которую я позднее узнал, что это и есть моя соседка из Большой Гавани, ела, сидя одна напротив меня, очень пряменькая на своем стуле, глядя через открытую дверь в темноту. Она казалась столь поглощенной своими мыслями, что я мог свободно ее рассматривать. Я не находил ее красивой в настоящем смысле этого слова, зато считал на редкость изысканной. Глаза у нее были карие, слегка подтянутые к вискам, и казалось, что эта особенность утончает книзу ее лицо. Нос был прямой, рот широкий, но губы отличной лепки. Темно-каштановые волосы были мягко подняты вверх и скручены на затылке в тяжелый пучок, но легкие завитки, выбиваясь из гладкой прически, падали ей на виски и на лоб и на свету создавали некое подобие ореола. На ней было платье из серого сукна, застегнутое у шеи брошью. Строгое, даже почти монашеское платье, которому придавали женственность разве что пышные кружева, ниспадавшие ей на запястья, отчего чуть не все ее жесты напоминали взлет чайки.

— Вы что-то очень рассеянны, друг мой, — внезапно сказал Сувиль.

— Да вот размышляю, является ли лицо отражением души, — сказал я.

— Вы же знаете, что бывают убийцы с лицами ангелов и, наоборот, самые зверские физиономии у добрейших людей. На «Венере», которой я командовал, когда прибыл сюда двадцать первого июня тысяча семьсот девяносто шестого года…

Госпожа Гаст в это время встала из-за стола. Она прошла мимо нас, и мы поклонились ей.

— Очаровательное соседство, — пробурчал Сувиль.

Я долго смотрел вслед длинному светлому платью.

— Так вот, если бы вы видели, бедный мой друг, боцмана этого судна…

Мне не пришлось узнать историю боцмана, так как в эту минуту в залу с письмом в руке внезапно вошел наш хозяин и обратился прямо к Сувилю:

— Что же вы, капитан, не предупредили меня еще утром, вы же знали об этом, ведь так? Не могли вы не знать, вы же прибыли из Европы! Вы не могли не знать, что он сел на корабль! Что теперь с нами будет? Мы разоримся, все наше имущество разлетится по ветру! Подумать, что мы напрасно ломали хребет всю жизнь!

В конце концов он прочел нам письмо. Оно поступило с «Минервы» и провалялось на столике целый день. Ему сообщали с острова Бурбон, что по сведениям, полученным от одного англичанина, Джон Иеремия возвращается на Маврикий, и уточняли: он сел на линейный корабль «Юпитер».

Я узнал, что Джон Иеремия однажды уже побывал в колонии в 1832 году. Он приехал тогда, имея титул и полномочия генерального прокурора, с поручением исполнить приказ, принятый голосованием в 1831 году, об освобождении рабов без всякого возмещения.

— Чтобы отделаться от него, — вы помните, капитан? — мы бастовали в течение сорока дней. Да, сударь, все было закрыто. Мясники не ходили на бойню, овощи сохли на огородах, суда на рейде не могли ни сгрузить товары, ни погрузить их. Да, у нас были трудные времена, но, слава богу, мы тогда выиграли этот бой. И вот все снова-здорово! Явиться сюда с обвинением, что мы-де бесчеловечно относимся к нашим рабам! Но ведь они уже нам навязали защитника рабов, и мы примирились с этим. Нет, вам не удастся разубедить меня, что тут кроется что-то иное.

— Мой дорогой Масс, — сказал один из клиентов, — дело в том, что интересы Вест-Индской компании задевает обилие маврикийского сахара на европейских рынках. Чего они хотят, так это пресечь зло в самом зародыше, а именно — разорить колонистов Маврикия. Вы знаете, что эта компания насчитывает немало друзей в Обществе противников рабства. Ах! Только не говорите мне о человеколюбии этих людей!