Фонарь на бизань-мачте

— Подумайте, ему еще не было и двадцати, — рассказывал он. — И он не был корсаром, как остальные. Сто восемьдесят тонн, всего сто восемьдесят, четыре пушки, тридцать человек и для начала шесть захваченных кораблей!

Он присутствовал при захвате острова англичанами. В отличие от господина Буртена, он не воспользовался девятым пунктом акта о капитуляции, дававшим право жителям Иль-де-Франса «в течение двух лет свободно покинуть колонию вместе со своим имуществом».

Однако не следовало говорить при Сувиле о битве в Большой Гавани, в которой он не принял участия, так как его держала в постели — «да, да, весьма тривиально!» — злая горячка.

В 1810 году, поколебавшись, конечно, он все же остался на острове.

В течение долгих дней, сидя в креслах на палубе «Минервы» и глядя на океан, мы с ним не замечали, как летит время. Именно от него получил я первые сведения о политической, экономической и социальной жизни острова. Большинство поселенцев, прибывших сюда в прошлом веке, обосновались здесь, как мои родичи. Имение переходило от отца к сыну. Потомки колонистов жили довольно роскошно, и иноземцы взахлеб рассказывали об их хлебосольстве. Как эти, так и другие подробности Сувиль мне выкладывал вперемешку, по прихоти нескончаемых наших бесед под экваториальным солнцем или ночью, при переливчатом свете звезд. Так проходили ночи и дни, я обуздывал свое нетерпение. Переход через экватор внес в нашу жизнь некоторое оживление, и те, кто совершал его впервые, подвергались обряду крещения, предписанному Нептуном. Старый морской волк Сувиль руководил этим действом.

Шло время, и с каждым днем сродство душ все больше сближало нас — старика и меня. Позднее не он ли, несмотря на свой возраст, примчался по первому моему зову и оказал мне благодеяние своим присутствием, хотя ни единое имя не было нами названо?

А впрочем, кто мог тут помочь мне, кроме меня самого? С тех пор миновало несколько месяцев, и недели сменяют одна другую. В июле настала пора уборки сахарного тростника и отправки его на сахарный завод в Бо-Валлон. Встав на заре, я ложился спать, когда совершенно стемнеет, после того, как все налажу и подготовлю на завтра, и засыпал, как животное. Теперь я куда свободнее. Сидя на террасе с этой вот трубкой, с которой нынче не расстаюсь, я вижу, как проезжают мимо красивые экипажи, и по взятому направлению угадываю, куда они едут — в Ферней, Бо-Валлон или же в Риш-ан-О. Я представляю себе нарядных, благоухающих женщин, их волосы, завязанные узлом на затылке, их обнаженные плечи, их драгоценные украшения. Воображаю их толки и пересуды, думаю об их кокетстве, корыстных расчетах.

Коварное воображение набирает силу. Я слишком устал, чтобы с ним бороться. Экипаж удаляется по дороге, лошади бегут рысью. Огонек мигает еще, потом растаивает во мраке. А я думаю, что другой мужчина однажды ночью вот так же ехал возле своей супруги. По возвращении он уснул в блаженной уверенности, что обладает прелестной, преданной ему женщиной, — и не проснулся.

Франсуа, наверное, тоже часто сидел на этой террасе. Как и я, он слышал шум проезжающих экипажей, видел, как они удаляются. Кто знает, не в такую ли самую ночь написал он это письмо или набросок письма, что я запер на ключ в ящике секретера, принадлежавшего прежде ему?

И вот я снова сбиваюсь с пути, в который уж раз подвергая себя той же пытке. Роль вершителя правосудия, которую я себе навязал, я довел, мне думается, до конца и заплатил за это высокую цену, впрочем, это имеет касательство лишь ко мне одному.

Итак, это было плавание без приключений. На мысе Доброй Надежды к нам на корабль сел хирург Лавуайе. Через пятнадцать дней мы были на острове Бурбон. Семейство Буртена со всей его свитой проявили к нам столько дружеского внимания, что я, прости меня бог, даже, кажется, пригласил их ко мне на Маврикий.

В воскресенье, 21 апреля, с первым криком «земля», раздавшимся с наблюдательной вышки, я уже был на палубе, не в силах справиться с охватившим меня волнением. Но прошло два долгих часа, прежде чем мы смогли различить хоть что-нибудь, кроме бурой линии на горизонте. И все же я преисполнился какой-то радостной гордостью. Стоя на полуюте, я по совету капитана Абелена вооружился подзорной трубой и попытался определить горы: Пик Черной речки, Хмурый Брабант, Твердыня… Берег был окружен белой линией.

— А гора Льва, видите вы гору Льва? — лукаво спросил Сувиль.

Он знал, что мое поместье находится у подножия этой горы. Но Лев был гораздо восточнее, а мы подходили прямехонько к Черной речке. Я должен был примириться с тем, что не поклонюсь по пути своим землям.

К четырем часам ветер переменился, и другой галс осторожно вернул нас в открытое море. Мы постарались скрыть друг от друга наше разочарование.

Вопреки всему, что случилось потом, я очень ясно помню нашу последнюю ночь на борту. Были свернуты многие паруса, и после обеда весь экипаж собрался на палубе. Мы почти не переговаривались. Улегшись на полубаке поверх заскорузлого от морской воды паруса, четыре или пять матросов время от времени запевали старинные бретонские песни. Грубовато звучащие слова заполонили ночь, казалось, они бегут по поверхности моря, сшибают пенные гребни валов, подскакивают. Корабль валило с левого борта на правый, и было такое впечатление, будто мы получили короткую передышку, а едва путешествие подойдет к концу, то, что почти три месяца составляло единое целое, начнет распадаться на части и отдаст нас на волю стихии.

Я долго не уходил с палубы в эту ночь. Сиял Южный Крест, который я научился распознавать. Звуки утихли один за другим, и вскоре только шаги вахтенного офицера успокоительно доносились откуда-то с мостика. V

Проснулся я поздно. Когда я вышел из каюты, корабль уже был в порту и встал на якорь посреди пятидесяти других кораблей. В городе, по-прежнему укрепленном, выстроенном у подножия опоясывающей его горной цепи, толклись купцы и судовладельцы, поддерживающие отношения с пятью частями света. Позже я узнал, что по своим размерам город не уступает Нанту, но, хоть меня и предупреждали об этом, первое, что меня изумило, едва я ступил на землю, это смешение рас на набережной. Тут были представлены все восточные страны, и я удивился разнообразию костюмов. Мое удивление, однако, еще возросло, как только я понял, что все тут друг с другом знакомы и даже — о чудо! — прекрасно могут общаться. Сувиль забавлялся.

К нам подбежало не менее десяти кучеров. Мы были избавлены от необходимости выбора, поскольку самый дерзкий из них, в неправдоподобно высоком цилиндре, завладел нашими чемоданами. С тех пор я успел привыкнуть к местному говору, производному от французского, и свободно на нем изъясняюсь. Я знаю, что «вам» произносится «ам», вместо «ты» говорится «те», а глагол «любить» переводится словом «доволен», возможно, чтоб выразить верх блаженства. Но в это первое утро звучный местный язык и напевные интонации приятно меня поразили. В сущности, все было тут неожиданно. Я узнал, что придется два дня провести в гостинице господина Масса, так как в Большую Гавань дилижанс отправляется лишь по субботам и средам.

Все осталось без перемен. Временами и сейчас с дороги доносится перестук бегущей рысью четверки лошадей, и что-то подобное слабому отголоску или рыданию прокатывается по дому, когда они мчатся мимо. Мне кажется, дом, как и я, что-то помнит. Он, как и я, раздираем между раскаяньем и избавлением, а потому прощает мне мою слабость лелеять тоску, упиваться ею и превращать в смысл жизни.

Приехав в гостиницу, Сувиль сразу же написал своим детям, что благополучно прибыл на место и собирается до среды задержаться в Порт-Луи, чтобы составить мне здесь компанию. Я в свою очередь уведомил о своем прибытии мэтра Лепере, попросив его завтра принять меня. Администрация гостиницы взялась доставить письма по назначению, и послание Сувиля было отправлено в «Грейпфруты» с конным нарочным.

Наши комнаты, расположенные на втором этаже, выходили непосредственно на балкон, где цвели различные виды гераней — гордость хозяина. Напротив зеленел сад Вест-Индской компании. Завтрак нам подали в комнаты, и было условлено, что Сувиль покажет мне некоторые кварталы города во второй половине дня. У нас не было точно установленного маршрута.

— Спустимся на Шоссейную по нашей улице — она называется Кастри, — сказал мне Сувиль. — Вы сможете повнимательнее, чем утром, рассмотреть резиденцию губернатора, а после, возможно, дойдем и до Марсова поля.

Жара была страшная, и, несмотря на бессонную предыдущую ночь, я плохо спал пополудни. К четырем часам я заставил себя встать и надеть свой самый легкий костюм. В гостинице все было тихо. Идя к Сувилю, я встретился в коридоре с молодой женщиной. То была первая женщина, которую я увидел на острове. Я отметил ее небольшой рост и живость движений, что вызвало у меня улыбку, так как мне вспомнилась пресловутая креольская леность, чему наш хозяин, господин Масс, мог служить примером весьма убедительным. С тех пор как мы появились здесь утром, он не покинул своей веранды. Лежа в шезлонге, он тем не менее следил, казалось, за всем, поскольку время от времени раздавались его повелительные свистки, призывавшие слуг, готовых исполнить любое его приказание.

Меня удивило, что в Порт-Луи нашлась гостиница столь роскошная и содержащаяся в столь отменном порядке. Мы, европейцы, совсем иначе себе представляли колонии. Мы находимся под обаянием живописавшего их Бернардена де Сен-Пьера: хижины под соломенной крышей на склоне горы, бананы с их широченными листьями, преданные рабы… Когда мы пересекали веранду, господин Масс нас окликнул.

— Я счастлив принять у себя родственника господина Франсуа Керюбека, — сказал он мне. — Ваш кузен был одним из лучших моих клиентов. Он часто бывал в Порт-Луи, когда проходили скачки, вы ведь знаете, как страстно он любил лошадей.

Я не рискнул сознаться, что мало что знаю о своем двоюродном брате и что он оказался первым, кто мне сказал о Франсуа хоть что-то определенное. Я ответил уклончивой фразой, но он не слушал меня и продолжал развивать свою мысль:

— Я только что говорил о вашем кузене с госпожой Гаст, которую вот уже несколько дней я имею честь тоже причислить к своим клиентам. Госпожа Гаст — одна из ваших соседок, но невозможно, конечно, и сравнивать ваши поместья! Прошу, не сочтите меня нескромным. Наш остров не шире ладони, и всем, естественно, все известно. Не успели вы утром высадиться на берег, как мы уже знали, что вы, как единственный родственник Франсуа Керюбека, явились, чтобы вступить в наследство. Не правда ли, капитан, здесь ничто не может остаться секретом? — добавил он, повернувшись к Сувилю.

Я сказал господину Массу, что у меня нет ни малейшего повода сохранять инкогнито, и заверил его, что намерен предъявить права на мои земли и, вполне возможно, ввести кое-какие новые методы их обработки.

— Вот такие люди мне по душе, — подхватил господин Масс, — которые не боятся идти вперед, не считаются с тяготами, смельчаки, одним словом. Представьте себе, что утром прошел было слух, будто вы хотите продать поместье. Желаю успеха, сударь, желаю большого успеха. Вы собрались прогуляться по городу? Могу ли я вас попросить, господа, оказать нам любезность и по возвращении расписаться в гостиничной книге? Нам не хотелось надоедать вам утром после трехмесячного путешествия.