Жизнь и приключения Лонг Алека

28

Смертный приговор! Это было страшным. Вот уже три недели Алексей Иванович сидел в одной из камер Лондонской тюрьмы и читал надписи на стенах: «Прощай, Мэри! Я любил тебя одну», «Грэхем — сволочь. Рассчитайтесь за меня», «Умираю, но невиновен! Будьте вы прокляты!»… Надписи наводили тоску. Камера смертников. Отсюда люди уходили из жизни навсегда. Ни один звук не долетал в этот бетонный мешок. На галерее стояла напряженная тишина. Иногда раздавались дикие, душераздирающие крики. Осужденный упирался, не хотел выходить из камеры. Его тащили силой. Три раза в день у двери гремели ключами, и надзиратель ставил перед Алексеем Ивановичем миску с маисовой кашей, кусок хлеба, кружку жидкого чая… Смертная казнь! После всего, что он пережил, благополучно избежав столько опасностей… Ведь ему казалось, что бояться больше нечего, жизнь налаживается. Нет, все выглядело невероятным, чудовищно нереальным. Алексей никак не мог осознать того, что с ним произошло, и простить свое легкомыслие. Убаюканный тихой жизнью в Москве, он совсем забыл о прошлом. Забыл? Да нет, не забыл, а, как непослушный мальчишка, пренебрег советами Кирзнера, своим собственным опытом. Оказывается, он плохо знал англичан, их железную систему наблюдения. А был обязан знать. Его приключения в Одессе должны были насторожить «Интеллидженс сервис».

Алексей Иванович в бессилии сжимал кулаки. Так попасться! Кирзнер говорил ему: «Алеша, не сходи на берег…» Да он и не сошел бы на английскую землю, если не этот случай. Выманили, как самого желторотого новичка. Ему и в голову сначала не пришло, что все подстроено…

Погрузку, как обычно, начали в восемь утра. Пришли грузчики. Ничего не предвещало последующих событий. Около одиннадцати у борта появился портовый надзиратель и закричал:

— Попрошу, чиф, офицера сюда!

Алексей Иванович находился на палубе. Он перегнулся через фальшборт, спросил:

— Что случилось?

Вид у надзирателя был рассерженный. Он грозил кулаком.

— Идите, идите сюда, чиф. Посмотрите, что делают ваши кочегары. Сыпят шлак прямо за борт. О, мы вас оштрафуем на кругленькую сумму. Такое безобразие! Вы только посмотрите.

Алексей Иванович сбежал по трапу к корме, откуда свешивался мусорный рукав. Через него кочегары после чистки топок сбрасывали шлак в море. У рукава людей не было.

— Я не вижу, чтобы кто-нибудь сбрасывал шлак, — сердито сказал Алексей Иванович. — Команда знает портовые правила.

— Нет, они сбрасывают, — упрямо повторил порт-надзиратель и оглянулся. — Спрятались.

— Бросьте выдумывать, — миролюбиво сказал Алексей Иванович. — Лучше пойдем на судно, дернете там стаканчик виски. Ну?

Алексей Иванович не успел повернуться к трапу. Из-за штабеля мешков вышли двое в мягких шляпах.

— Не спорь с ним, Барт. Мы сами видели, как с парохода выбрасывали шлак. Оштрафуй-ка их как следует.

— Ну что? — торжествующе поглядел на старпома портнадзиратель. — Пойдемте в склад, там составим акт. Вы будете свидетелями, джентльмены.

— Никуда я не пойду и никаких актов подписывать не собираюсь. Глупость какая-то!

— Ну это мы еще посмотрим. Идемте в склад.

Двое встали по бокам, угрожающе глядя на штурмана. Матрос с парохода перевесился через релинги. На берегу явно назревал скандал.

— Скажи капитану, пусть придет в склад. Срочно. Здесь недоразумение, — крикнул ему Алексей Иванович, начиная подозревать что-то недоброе.

Склад находился всего в нескольких десятках метров от причала. Надо было только пересечь железнодорожные пути. В полутемной конторке один из англичан спросил:

— Вы Алексей Чибисов?

И Алексей Иванович понял все. В одну секунду в памяти пронесся суд в Брисбене, приговор: «…под страхом смертной казни на берег не сходить» и слова Кирзнера: «Будь осторожен».

А потом все было просто. Пришел капитан, и ему сказали, что его старший помощник арестован английскими властями, показали какие-то бумаги. Старик выпучил глаза, трахнул по столу кулаком и заорал:

— Я протестую! Я ничего не знаю. Пусть придет кто-нибудь из наших представителей в Англии. Идем на судно, Алексей Иванович.

Но возвратиться на пароход Алексею Ивановичу не дали. Его посадили в машину и повезли в тюрьму. Дальше события развивались с невероятной быстротой.

На первом же допросе Алексей Иванович понял, чего хотят в «Интеллидженс сервис». Следователь недвусмысленно просил его признаться в том, что он участвовал в убийстве Палмеров, будучи турецким партизаном, присвоил их документы и теперь прибыл в Англию по заданию Коминтерна.

Все попытки заставить его подписать вымышленные протоколы допросов остались безрезультатными. Алексей Иванович твердо стоял на своем. Его допрашивали ежедневно, подолгу. Один следователь уходил, ему на смену являлся другой. Алексея увозили в тюрьму в полном изнеможении.

…Суд. Приговор.

— Под тяжестью имеющихся в распоряжении суда улик… — судья монотонно принялся перечислять все нелепости, которые значились в обвинительном заключении, — …приговаривается к смертной казни.

Алексей Иванович вздрогнул. Что сказал судья? Он не ослышался? К смертной казни? Бледность разлилась по его лицу. Все было неожиданным и страшным. Алексей вскочил, закричал:

— Протестую! Так нельзя вести процесс. Нет ни свидетелей, ни настоящих улик.

Алексей не верил, что суд закончился. Он все еще надеялся — будет как в Брисбене, сейчас встанет судья и скажет, что смертная казнь заменяется высылкой в Россию. Но скоро он убедился, что англичане не шутят. Его перевели в камеру смертников. Советские представители не появлялись. Сумел ли капитан Эгли сообщить о его аресте? Конечно, он сделал это немедленно. Так почему же к нему никто не приходит? Алексей был уверен, что на произвол судьбы его не бросят. Теперь он не одинокий, никому не известный Лонг Алек. Он гражданин Советской Республики.

Но приговор могут привести в исполнение каждую минуту. Надо во что бы то ни стало выиграть время, пока товарищи сумеют добиться отмены решения суда. То, что они будут пытаться это сделать, он не сомневался. Он настойчиво застучал в дверь. Карандаш и бумагу! Алексей напишет кассацию. Он долго, обстоятельно, запутанно сочинял кассационное прошение. Пусть повозятся, может быть, заставят переписать. Время, время — вот что сейчас дороже всего. Послав кассацию, он немного успокоился. Не могут его расстрелять. Он не совершал ничего против правительства Англии, не использовал документы Палмера во вред этой стране, он даже не выходил в город, будучи в Лондоне…

Ему казались эти рассуждения логичными. Но Алексей не знал, что огонь, который зажгли вокруг его имени, раздувается главным образом не в суде, а значительно выше. Он не знал, что очень влиятельные лица заинтересованы в том, чтобы на его «деле» опорочить всех советских людей, появляющихся в Англии, создать общественное мнение, озлобить народ против молодой Советской Республики.

Иногда по ночам надежда сменялась отчаянием. Так глупо потерять жизнь! И в этом никто не виноват, кроме него самого. Мучили полная изоляция, отсутствие каких-нибудь вестей извне. Что делается на воле?

Пошла четвертая неделя пребывания Алексея Ивановича в тюрьме после приговора. Потянулись томительные дни ожидания. Его никуда не вызывали, ответ на кассацию не приходил. Мало-помалу Алексеем стала овладевать апатия. Скорее уж приходил бы какой-нибудь конец. Об Айне и дочери он не беспокоился. Они среди верных друзей, и, что бы с ним ни случилось, у них всегда найдется поддержка. Он не знал, что и думать. Почему медлят англичане? Значит, что-то их задерживает. Что? Возможно, возбудили ходатайство о пересмотре дела.

Целыми часами он валялся на койке — смертникам это разрешалось, — лежал с открытыми глазами, уставившись в потолок, думал о прожитом. Вспоминались отдельные случаи, люди, с которыми он встречался, его собственные поступки. Он ни о чем не жалел. Благодарил судьбу за то, что она послала ему настоящую любовь, за бурную интересную жизнь, за то, что много видел, имел настоящих друзей и приносил пользу людям. Приносил ли? В нем всегда жил борец. Он не мог видеть несправедливости, а когда видел ее, всегда вставал на защиту обиженных.

Надежды на освобождение приходили все реже. Он привык к однообразию дней, и только когда звенели ключи у дверей его камеры, страх заползал в сердце, Может быть пришли его последние минуты? Он старался заглушить в себе такие мысли. Чаще всего Алексей казнил себя за то, что так глупо попался. Если бы он был на пароходе, англичане не посмели его арестовать.

Сначала по утрам Алексей Иванович делал гимнастику, тщательно убирал камеру, старался занять себя хоть чем-нибудь, но постепенно все бросил. Ничего не хотелось. Он прекратил все эти занятия и только думал. Даже старый и добрый тюремный надзиратель Гопкинс как-то сделал ему замечание:

— Почему ты не убираешь камеру уже несколько дней, Чибисов? Нарушаешь порядок. Нехорошо.

К смертникам Гопкинс относился мягко, видел их страдания, считал, что скоро встретится с ними на небесах и они там перед богом вспомнят его хорошее отношение. Он был свидетелем отчаяния, слез, рыданий, истерик. Спокойствие русского вызывало у него уважение.

— А кому принадлежит эта тюрьма, Гопкинс? — спросил Алексей.

— Как кому? Его величеству королю Англии.

— Так вот он пусть и убирает. Я ведь гость, а он хозяин.

— Поосторожнее, Чибисов. Ты, кажется, оскорбляешь особу короля? За такие слова тебя можно наказать.

— Разве меня можно наказать больше? — горько усмехнулся Алексей. — Мне сейчас все равно.

— Хочешь, я пришлю тебе священника? Он облегчит твою душу. Ты озлоблен, Чибисов. У нас очень хороший священник.

— Не надо. Он мне не поможет. Писали что-нибудь про меня газеты?

— Как же! Несколько дней. Там писалось, что ты опасный человек, Чибисов, убил двух англичан в Турции и теперь приехал в Англию со страшным заданием этого… ну, как его?

— Коминтерна?

— Вот, вот. Хорошо, что тебя удалось поймать, а то бы тут натворил делов. За что же ты убил невинных людей?

— Все это вранье, Гопкинс. Никого я не убивал. Я простой моряк.

— Все преступники так говорят. Ну, хватит болтать. Думай о боге.

Дверь закрывалась, Гопкинс звенел ключами, и снова на многие часы наступала гнетущая тишина.

Дни, ночи, недели одиночного заключения в камере смертников. Алексей Иванович даже потерял ощущение опасности, казалось, что так будет длиться вечно, с ним ничего не случится. Но однажды в камеру пришел человек в штатском, за ним маячил Гопкинс с большим узлом в руках. У Алексея Ивановича упало сердце. Конец! Пришли за ним. Он стоял вытянув руки по швам, ждал, что скажут, горло перехватил спазм.

— Одевайтесь, — сказал человек в штатском.

— Куда? — выдохнул Алексей Иванович.

Полицейский не ответил. Гопкинс протянул Алексею узел. В нем был завернут его костюм, в котором его арестовали. И тут резанула ясная, как солнечный луч, мысль: «На смертную казнь не переодевают. Значит, куда-нибудь в другое место. На допрос по кассации или на свободу? Нет, нет, не надо успокаивать себя невозможными предположениями. Разочарование будет слишком тяжелым». Но все-таки, несмотря на эти мысли, он думал: «А может быть, может быть…» Алексей быстро переоделся.