Спасти огонь

Позвонил Педро: «Выбрали дату для спектакля». Я так обрадовалась, словно нас пригласили выступить во Дворце изящных искусств. Педро и Хулиан старались нести культуру в тюрьмы, вернуть заключенным хоть немного человеческого достоинства. Это была очень смелая инициатива, в особенности со стороны Педро, открытого гомосексуала. В Восточной тюрьме сидело несколько агрессивных гомофобов, которые не просто убивали геев, а еще и изобретательно пытали их перед смертью. В каком бешенстве пребывал, например, Леобардо Рейес, когда на куски разрезал еще живого Игнасио Сантаскоя? Это же кошмар за гранью вообразимого. Запредельная жестокость.

Но Хулиан и Педро обращались с Леобардо точно так же, как с остальными учениками их литературной мастерской. «Я думал, у меня кровь закипит при виде него, — рассказывал Педро, — а он оказался застенчивым, учтивым мужчиной, никакой не зверь, как я себе вообразил».

Выступление назначили на двенадцатое августа (я осталась очень довольна, потому что это был папин день рождения). Редко когда будущее выступление вызывало у труппы столько восторгов и столько конфликтов одновременно. Мы лишились двух важных членов коллектива, но обрели единство, сплоченность, творческую энергию и, главное, взаимовыручку. Я приняла радикальное решение: поменяла музыку. Раньше мы танцевали под произведение Халифы, знаменитого ливанского композитора, но хореография изменилась, и теперь его мелодии нам не подходили. Люсьен попросил послать ему видео с репетиции, чтобы он мог найти что-нибудь подходящее. Через два дня он написал, и мы договорились встретиться в скайпе. Я чуть не упала, когда в окошечке на экране рядом с Люсьеном появился Кристиан Йост, один из величайших композиторов современности. Кристиан видел репетицию и предложил написать оригинальную музыку к нашему танцу.

Я не верила своим ушам. Осторожно спросила про гонорар. Кристиан ответил, что сочтет за честь поучаствовать безвозмездно.

Две недели спустя он прислал музыку. Она была глубокой, но дерзкой и свежей, ничего общего со строгой академической работой Халифы. Неоценимый вклад. В знак признательности за такой щедрый жест я пригласила Кристиана приехать из Франкфурта на наше выступление. Он обещал, что постарается, хотя у него на носу премьера оперы и неизвестно, получится ли.

На генеральную репетицию я привела своих детей. Хотела видеть, как они отреагируют на мою работу. Понять, выдержат ли в свои девять, семь и шесть лет полуторачасовой балет без театрального освещения, без ярких костюмов и спецэффектов. Подвергнуть их чистой хореографии. Танцуя, я не спускала с них глаз. Им, кажется, вовсе не было скучно, они смотрели как завороженные. Только Даниела иногда отвлекалась. В финале все трое захлопали. Я спросила, что они думают о танце. Клаудия сказала — «интересный», Мариано — «красивый», а Даниела — «смешной». Наивно было полагать, что я услышу от них объективную оценку. Больше всего их заинтересовало количество татуировок у танцовщиков и танцовщиц. Во времена моего отца наколки были только у моряков и зэков. Почему они вошли в моду у обеспеченной молодежи? Хулиан имел соображения на этот счет: «Средний и высший класс живут сегодня в такой безопасности, их существование так всесторонне контролируется, что у них не бывает шрамов. Вместо шрамов они наносят татуировки. По той же причине новая одежда, которую они покупают, похожа на рванину, искусственно состарена, как будто в ней годами тяжело трудились. Этим поколениям не хватает ран, ударов, улицы». И ведь он был прав. Все эти драные, заплатанные вещи с фальшивыми пятнами масла или краски. Шмотки механиков и работяг в гардеробе ухоженных молодых людей, которых у дверей дожидается шофер и которых пускают в самые эксклюзивные заведения. Шрамы от несуществующих ран на коже и ткани.

Альберто съездил в тюрьму за неделю до спектакля вместе с техническим персоналом, чтобы определить, как расставить свет и декорации. Работа осложнилась тем, что им не разрешили пронести внутрь инструменты. Как они ни старались убедить охрану, что у них специальное оборудование, пришлось довольствоваться теми приспособлениями, что им выдали в тюрьме, довольно примитивными и ржавыми. Мне не терпелось узнать, какое у Альберто осталось впечатление от поездки. «Сильное, — сказал он. — Как побывать на другой планете». Я спросила, было ли ему страшно за свою неприкосновенность. «Да пес с ней, с неприкосновенностью, мне было страшно за мой рассудок». В особенности его поразили взгляды заключенных: «Они изучают тебя в упор. Следят. И не догадаешься, о чем они думают. Большинство выглядят как побитые псы, но смотришь на них и даже не сомневаешься, что они способны в два счета выгрызть тебе внутренности».

Пять раз в неделю, с понедельника по пятницу, ты заставлял нас проплывать три километра. Хосе Куаутемоку едва исполнилось десять лет, мне было тринадцать. Ты записал нас в школу плавания при Олимпийском бассейне и потребовал от тренеров строго следить за выполнением твоего норматива: три километра. Ты хоть представляешь, что значит для ребенка изо дня в день шестьдесят раз подряд проплывать бассейн? Вместо того, чтобы играть с друзьями на улице, мы блюли твой спартанский режим. «Не хочу, чтобы у вас оставались силы думать о дурных привычках». О каких дурных привычках? Мы были маленькие. О чем ты вообще толковал? «Самые высокие жизненные идеалы, — разглагольствовал ты, — выковываются ежедневной дисциплиной».

После плавания мы должны были возвращаться домой пешком. Шесть тысяч двести семьдесят четыре шага отделяли Олимпийский бассейн от нашего квартала Унидад-Модело. Денег ты нам не давал, чтобы мы не садились на 73-й автобус, маршрут «Попо-Сур», у которого была остановка на другой стороне проспекта Рио-Чурубуско, в двух кварталах от нашего дома. В отличие от мамы, тебя не волновало, что нас может сбить машина, что на нас могут напасть, что мы можем заблудиться. «Улица им на пользу пойдет», — провозглашал ты. С четырех дня до семи вечера мы тренировались в бассейне, а с семи до половины девятого добирались домой. «Я босой ходил в школу за много километров, с рюкзаком, который едва мог поднять — столько там было учебников, и не ныл, и не сдавался. И дорога у меня была не ровная, как у вас. Сплошные склоны, вверх-вниз. И под дождем ходил, и от жажды умирал, а ходил. И голодал. Вечером приползал, и доставались мне две жалкие тортильи с жареным кактусом. Так что попробуйте мне только пикнуть — по губам получите».

Ты был прав. Как мы могли жаловаться после того, что тебе пришлось вытерпеть в детстве? Мы за день съедали столько, сколько ты и за год не видел: яйца, молоко, какао, мясо, хлеб, сыр, курица, овощи, салаты. Диета на основе белка, чтобы накачать мышцы, кальций для роста и витамины для здорового развития. «От плавания они вытянутся, — сученым видом уверял ты маму, — очень высокие будут». Тебе не давал покоя малый рост твоей расы. Ты винил во всем плохое питание и приводил в пример некоторых игроков в американский футбол, мексиканцев родом из Оахаки, переехавших в США. Их родители были совсем низенькие, а сыновья вымахали по метру девяносто пять, «а все благодаря питательному рациону и физкультуре». Отправив нас на плавание, ты убивал двух зайцев: не дать нам забить себе голову дурными мыслями и вытянуть нас.

В Олимпийском бассейне мы утопили свое детство. Мы плавали годами напролет, без каникул, без перерывов. После плавания мы должны были приготовить все уроки, даже если валились с ног от усталости. Иногда засыпали прямо над тетрадями от переутомления. Заботливая милая мама ласково будила нас. Она боялась, что ты застанешь нас спящими, поэтому спешила опередить тебя.

Твоя плавательная стратегия — с удовольствием признаю это — принесла плоды. Пока мы гребли и гребли, у нас не оставалось времени на пороки. Мы с братом никогда не пили и не баловались наркотиками, в отличие от Ситлалли, которая не в состоянии взаимодействовать с внешним миром, не приняв по крайней мере четыре порции виски. Имы действительно вытянулись, еще как. Я до метра восьмидесяти восьми, брат до метра девяноста. Ты гордо похлопывал нас по спине и приговаривал: «Добились мы своего». И мы, твои маленькие Франкенштейны, улыбались и смотрели на тебя сверху вниз. Образцовые спортсмены. Широкие спины, выпуклые бицепсы, объемистые трицепсы, мощные ноги. И примерные ученики, каждый — первый в своем классе. Не столько из прилежания, сколько из дикого страха.

Четверка означала розги. «Лучше колы носите, чем эти посредственные четверки!» — орал ты. Но за кол нам тоже доставалась взбучка. Ты насильно сделал нас первыми учениками. Мы могли без запинки назвать столицы всех стран. Умели извлекать квадратные корни в уме. Наизусть перечислять все элементы периодической таблицы с обозначениями. Помнили даты правления всех ацтекских тлатоани, вице-королей и президентов Мексики. Разбирались в философии, истории, географии. Ты обожал, когда твои друзья задавали нам каверзные вопросы, а мы отвечали без ошибок. «Столица Тайваня?» — «Тайбэй». «Когда был у власти Мануэль Пенья-и-Пенья?» — «Дважды временно занимал пост президента: с 16 сентября по 13 ноября 1847 года и с 8 января по 2 июня 1848 года». «В каком году Кант опубликовал „Критику чистого разума “?» — «Первое издание в 1781 году, второе, исправленное, в 1787-м». Мы были бездонными ларцами, полными разных сведений, цирковыми обезьянками, натасканными на потеху твоим друзьям. Эрудированными, прилежными, здоровыми подростками, которых, как ты считал, ждут великие дела, подвиги тела и духа. На самом деле ты сломал нам жизнь. Да, я стал успешным бизнесменом, но я не способен к человеческому общению. У меня нет жены, нет детей, нет друзей. А брат с сестрой — и вовсе сплошное разочарование. Сестра — хроническая алкоголичка, которой повезло подцепить приличного мужчину, терпящего ее запои и измены. А про Хосе Куаутемока и говорить нечего.

Лапчатый упал на спину, не издав ни звука. Младший брат окаменел от ужаса. Хосе Куаутемок навел револьвер на его лицо: «Медленно достань пистолет и брось на землю». Мальчонка-я-играю-в-киллера-но-ссусь-от-страха будто не слышал. Люди начали выглядывать из окон. Хосе Куаутемок понял, что действовать нужно быстро. Наверняка многие из «Самых Других» живут неподалеку и скоро заявятся по его душу с автоматами. «Бросай пушку». Пацаненок отмер, когда темный металлический цилиндр ока зался совсем близко от его глаз. Он поднес трясущуюся руку к поясу, вы пул пистолет, точнее, револьвер, медленно нагнулся и, стараясь не попасть в растекающуюся лужу крови, положил на брусчатку. Брат успел научить его, что оружие при падении может зазубриться, и не хватало еще, чтобы ствол выщербинами пошел. Хосе Куаутемок от такой аккуратности со стороны сопляка-киллера-ссусь-от-страха занервничал и чуть не устроил ему инвазивную лоботомию лобной доли мозга. Но немного успокоился, когда парень все-таки оставил ствол на земле и поднял руки. Он подобрал револьвер, забрал беретту Лапчатого и бросился к пикапу. Взвизгнул шинами. Вовремя смотался, потому что на районе действительно проживало несколько уродов из «Самых Других», которые, заслышав выстрел, вооружились и выбежали посмотреть, что происходит.