Комемадре

2

Дорогая Линда, во второй главе ты пишешь, что мое отрочество «было типичным для ребенка из семьи среднего класса из Буэнос-Айреса и включало непременные уроки фортепиано и ограничения на просмотр телевизора». Эта фраза удивительно точна и говорит о глубоком знании тобой социальной и культурной панорамы Аргентины тех лет, по-видимому приобретенном на этапе подготовки к написанию работы. Но отсылки к танго и футболу обесценивают остальную часть главы, их нужно убрать.

Высылаю тебе дополнительную информацию.

Мне только что исполнилось семнадцать, и я чувствую себя так, словно у меня на лбу гигантскими буквами из советских плакатов вытатуировано «ПРЕЗИРАЙТЕ МЕНЯ». У меня кудрявая шевелюра и сто двадцать килограммов веса, семьдесят из которых соответствуют моему внутреннему «я» (в этом возрасте люди склонны верить в такие вещи), а пятьдесят — чистый жир. У меня такой живот, что, когда я сажусь, мне нужно поддерживать его коленями, чтобы не упасть лицом вперед. Моя грудь сделала бы честь любой нормальной девушке, если бы не полоска молодых волос посередине. Ноя — мужчина, я — отвратительный жирдяй.

Мир унижает меня, и любому достаточно просто встать рядом со мной, чтобы казаться красавцем, но это еще не значит, что я с этим смирился. Другие жирдяи завоевывают людскую любовь при помощи различных ухищрений. Они учатся выслушивать чужие проблемы, помогают на экзаменах, ходят перекусить с девочками. Я презираю всех и позволяю презирать себя, не прилагая к этому никаких усилий: я ни с кем не разговариваю, нахожусь вне зачета в половом дебюте, не ношу футболок с надписями. Если кто-то сравнивает меня со свиньей, тюленем или китом, поднимаю бровь, как Бетт Дейвис[6], и делаю безразличное выражение лица, давая понять, что никто и ничто не могут меня обидеть.

Мои папа и мама платят за мои килограммы, не подозревая об этом. Каждый день я ворую у них немного денег, чтобы съесть два шоколадных бисквита на входе в школу, бутерброд с мясом на перемене и дюжину пирожков и три порции пиццы по дороге домой в разных пиццериях, чтобы не привлекать внимания соседей по району. Все это я съедаю до обеда. К ночи поглощаемой еды становится еще больше. Перед сном я запираюсь в туалете, притворяясь, что мастурбирую, чтобы папа и мама не беспокоили меня, и приканчиваю полкило сгущенки. С каждым днем я все больше боюсь, что мой собственный живот придушит меня во сне. Я сплю беспокойно, но держу свои страхи при себе.

В ящике моего письменного стола я храню своих питомцев. Вот хомяк, которого мне купили шесть лет назад и который прожил всего два дня. Он плавает в банке с формалином. Иногда я подталкиваю его кончиком карандаша и смотрю, как он крутится. Вот сушеная черепаха по имени Райт, которую забыли на балконе под палящим солнцем. Я храню ее в коробке и заглядываю туда время от времени. Может статься, что ее смерть — не более чем летаргический сон и когда-нибудь она проснется и потребует салата. (Она все еще у меня. Лусио в шутку предлагал выставить ее в «Гуггенхайме».) Кроме того, у меня есть два живых попугайчика, которые прыгают из ящика ко мне в руки каждый раз, когда я открываю его. Когда они умрут, я выкину их в мусорное ведро: хомяк в формалине и засушенная черепаха — трогательно, а четыре трупа — это уже целое кладбище, явный перебор.

В свои неполные восемнадцать я заболеваю и оказываюсь на постельном режиме. Надеюсь, что это изменит мою жизнь к лучшему, и представляю себе, как мои одноклассники приходят ко мне, исхудавшему от болезни, чтобы помочь бороться за мое выздоровление. Этого не происходит. У меня корь, заразная и оскорбительно детская болезнь. Никто меня не навещает. Папа и мама пользуются этой возможностью, чтобы окружить меня беспрестанными заботой и любовью.

К моменту выздоровления я становлюсь другим, таким же толстым, но уже не ищущим одиночества. Выбиваю у себя на лбу маленькими буквами татуировку «ПОСМОТРИТЕ НА МЕНЯ», надеясь, что кто-то подойдет поближе, чтобы прочитать эту надпись, и можно будет поцеловать его. Я рассказываю своим одноклассникам, что толстая грудь деформирует соски, и показываю им, как именно, соревнуюсь с девочками за звание «самые изогнутые ресницы школы» и громко поправляю тех, кто не выучил урок.

Результатом этого становится беспросветное одиночество и бесконечный внутренний монолог, не прерываемый никем, пока наконец другой голос, тоже мой, но более внятный, не говорит мне, что рано или поздно придется дать жизнь монстру.

В этом возрасте, дорогая Линда Картер, «я против остальных» было лишь кажущейся антитезой, которая стремительно несла меня по наклонной к антитезе «я против самого себя». Способность разрешить последнюю и стать другом или сообщником самого себя должна была (в это я тоже верил) существенно отличить меня от остальных представителей нашего вида. Я хотел стать человеком без противоречий, чтобы высветить через призму своего душевного равновесия внутреннюю борьбу всех остальных.

Но на пути к обретению внутреннего единства стояли мой вес, мое душевное одиночество и моя жажда любви.

С весом я борюсь, преодолевая скептицизм, при помощи диет, но хватает меня ровно на одну неделю: стоит появиться новой куриной «Мэриланд Суприм», и я иду на попятную. Одиночество, как мне представляется, — это прямое следствие моего избыточного веса. Что же до любви, то о ней я думаю отдельными кадрами или эпизодами: могу представить себе первый поцелуй, пять минут отпуска, победу в несложном споре, но не постоянство и скуку присутствия каждый день рядом одного и того же человека.

Кто подарит мне мой первый раз, кто сочтет меня привлекательным? Кто захочет исследовать со мной мир ожирения? Где найти такого человека? Школа отпадает, бары и дискотеки — тоже, на вечеринки меня никто не зовет. Я смотрю на подростковую социальную жизнь из кресла в последнем ряду. Что же мне делать? Примеров на телевидении — нет, только в комедиях. Ухищрения сверстников мне не подходят: они годятся только для рынка физически нормальных людей. И мне страшно отрабатывать свои подкаты на незнакомцах: если кто-то из них окажется слишком нервным, я вполне могу закончить свои дни где-нибудь в придорожной канаве. Интересно, есть ли какой-нибудь способ намекнуть на взаимность без лишних слов и признаний?

Все говорят: «Чтобы добиться секса, надо продемонстрировать свою доступность». Вот так легко и просто. Но какую доступность демонстрировать в моем случае? Новая татуировка у меня на лбу гласит «ПРИКОСНИТЕСЬ КО МНЕ», а потом, более мелким шрифтом — «ПОЖАЛУЙСТА». Я готов заняться сексом со всей страной и подозреваю, что всю страну от меня тошнит. Какие еще остаются варианты, кроме платной любви? Вооружившись сгущенкой и ручкой, я запираюсь в туалете и внимательно знакомлюсь с разделом на странице пятьдесят девять. Спустя два часа стою, дрожа, у дверей здания где-то в Реколете, зажав в руках пятьдесят песо. В объявлении сказано «от двадцати песо», но уверен, они бессовестно врут.

Я вхожу в комнату с кожаными креслами. Седой мужчина предлагает мне сесть, молча осматривает меня и протягивает первую сигарету в моей жизни, я отказываюсь. Он просит у меня деньги, отсчитывает сдачу в тридцать песо и хлопает по плечу. «Выбирай, что тебе нравится». Он открывает дверь. В ожидании возможных вариантов размышляю, по какому критерию выбирать, каких предпочтений от меня ждут, но когда они выходят, все мысли вылетают у меня из головы и я замираю, исполненный первобытной страсти: передо мной четверо красивых мужчин, сплошные грудные и икроножные мышцы… И перед ними я, один из тех людей, чей спутник все время словно задается вопросом, как же он мог так вляпаться… У троих из них на лице мгновенно появляется гримаса отвращения. В нерешительности я внимательно смотрю на четвертого, самого худого и немного сутулого: в противоположность моим ожиданиям он, похоже, жаждет нашей встречи, отделился от остальных и шагнул ко мне. Его зовут Себастьян. Глядя на него, я вспоминаю об одной старой семейной фотографии.

Кто-то говорит: «Фото на память». Со мной. Мне пять лет. Все встают и собираются вокруг стоящего в центре стола сладкого пирога, стараясь занять лучшее место в кадре, соответствующее положению в иерархии семьи. Есть большая разница — оказаться рядом с дедушкой или на краю, вместе с троюродными племянниками и каким-нибудь дурно пахнущим родственником. Люди на фотографии выстраиваются в клин: в самом центре — старики; чуть подальше — родители, отчаянно пытающиеся выглядеть богаче, чем на самом деле; за ними старшие отпрыски и малыши, с некоторым преобладанием последних; потом менее успешные дети, из тех, что получают плохие оценки в школе или готовы потерять девственность с таксистом; родные дяди и тети со своими спутниками жизни и, наконец, на самом краю чьи-то женихи и подруги. Все поднимают бокалы. Это историческое фото для семьи, потому что на нем она вся, целиком, без остатка. Нужно заказать и разослать по копии этой фотографии, чем и занимаются жены дядей. Дома открываются конверты из фотоателье. Каждый боится увидеть сбившуюся прическу или что-нибудь в этом роде, но вот чего никто не ожидает, так это лицезреть рядом с дедушкой, стоящим с высоко поднятым бокалом в руке, соседку в черных очках, которую знают только хозяева дома, да и те общаются с ней через общую знакомую.

Подобно соседке на этой фотографии, Себастьян невольно взрывает изнутри стоящую передо мной группу мужчин. Меня влекут к нему не бледный цвет его кожи, не узкая грудная клетка и не кривые ноги, меня влечет желание, которого я не ожидал увидеть в его взгляде.

Его комната расположена в глубине коридора. Пока мы идем туда, Себастьян вешается на меня, запустив руку мне в штаны, и лихорадочно трется, тыкаясь столь беспорядочно, что мне хочется остановить его и рассказать ему что и как. Это — секс, понимаешь? Это входит вот сюда, сейчас задержи дыхание, а это — вот сюда. Я принимаю решение с этого самого момента (и всю последующую жизнь) вести себя так, словно все знаю. Открыв дверь, я уже чувствую себя экспертом.

Мы закончили, и Себастьян, чья кожа кажется слишком зеленой для человека, отряхивает сбитые докрасна об пол коленки и говорит мне (он настоящий романтик), что давно ждал появления клиента своей мечты, искал его в других и нашел во мне.

Он хочет, чтобы мы всегда были вместе, и моя внешность не оставляет мне шанса изменить ему. Ну и конечно же, я влюблюсь в него за два-три дня. Он просит прощения за то, что взял с меня деньги, и предлагает мне вторую в моей жизни сигарету, которую я закуриваю. Сам он тем временем ищет что-то в кармане.

Затем протягивает мне два кулака и просит выбрать один. Я в своей новой всезнающей ипостаси выбираю оба. Он открывает ладони и показывает мне свой подарок: две чуть ржавые металлические лягушки размером с грецкий орех. Если надавить пальцем на их заднюю часть, они подпрыгивают и внутри них звенит колокольчик. Его тонкий звон не прекращается, даже когда они падают на пол, и помогает отыскать их. Себастьян говорит, что это игрушки для слепых детей.

Лягушек подарил ему его дедушка Сесар, сказав, что со временем они превратятся в настоящий антиквариат. Восьмилетнему ребенку сложно понять, что такое антиквариат. Себастьяну почудился в этом какой-то подвох. Возможно, его семья скрывает от него наследственное заболевание, от которого он должен вскорости ослепнуть, или хочет, чтобы он ослеп, и лягушки каким-то образом должны лишить его зрения.