Комемадре

4

Обо мне заговорили. Мое имя то и дело всплывает в обыденных разговорах, проскальзывает в комментариях о необычном тембре моего голоса, двусмысленных инсинуациях медсестер и завистливых сравнениях коллег. Я преломляюсь в этих гранях в бесчисленном множестве Кинтан, чтобы ты, Менендес, могла сделать свой выбор.

За любовью и ее плодами чувствуется ловушка: отказаться от права делать, что тебе хочется, забыть про капризы, отдать ухо, плечо, грудь, всего себя со всеми потрохами, подписав любовный контракт, зная, что любить всегда немыслимо. Этот компромисс станет моей платой за возможность схватить тебя за горло и терзать твое тело бесконечными проникновениями.

Небольшое ботаническое отступление: островок Томпсона на Огненной Земле — единственное место в мире, где произрастает комемадре, необычное растение с игольчатыми листьями, чей растительный сок дает жизнь (механизм перехода из одного царства в другое изучен не до конца) микроскопическим личинкам-матрифагам. Эти личинки пожирают растение, полностью обезвоживая его. Иссохшие останки растения рассыпаются и удобряют собой почву, после чего процесс начинается сначала.

Если извлечь из растения личинки в лабораторных условиях, оно продолжит расти, пока не обрушится под собственной тяжестью и не погибнет, не в силах воспроизвестись.

Личинки же могут спокойно существовать в жидкой среде или впадать в спячку на неопределенно долгий период времени, превращаясь в черный порошок.

Некоторые фермеры Новой Земли начали высаживать комемадре, чтобы бороться с вредителями. Установлено, что крысы обожают это растение, но, съев его, умирают за несколько дней, обгладываемые личинками изнутри до костей.

На этом ботаническое отступление заканчивается. Я показываю Ледесме пробирку с личинками-матрифагами. Но не собираюсь рассказывать ему ни о том, как узнал об их существовании, ни о нелепой случайности, по которой они попали ко мне в руки. Не хочу сообщать что-либо о своей жизни за пределами лечебницы.

Я понижаю голос. И говорю ему, что кладовая в подвале по-прежнему полна. Нам необходимо придумать, как опустошить ее. Печь? Огонь дает много дыма и запаха, он выдаст нас. Прямо так и говорю. Гораздо гигиеничнее было бы ввести в тела личинки и заставить трупы исчезнуть без следа.

Впрочем, это значительно дороже. Знакомый, который поставляет мне их, несет немало расходов. Ледесма обнимает меня. Он шепчет, что мистер Алломби оплатит каждый цент. Я придерживаю его объятия: отпущу его, когда сам этого захочу.

Разъяренный Маурисио Альбано Руис врывается в кабинет Ледесмы и спрашивает, на каком основании дату его донорства перенесли на более поздний срок. Он разрывает наши объятия. И требует деньги, которые оплатил в срок, все до одной купюры.

Аргентинскую аристократию подводит короткое генеалогическое древо. Участие в войне против роялистов или дедушка, присутствовавший при подписании конституции страны, — ничто против многовековой истории европейских родовых замков. Поэтому многие аристократические семьи отрекаются, как это ни парадоксально, от отечественной истории и предпочитают связывать себя с далекими предками по ту сторону океана. У них неважная память: Эдинбург — это не Англия. Да, они унаследовали какой-нибудь комод ручной работы, сделанный в Нидерландах, с аллегорической резьбой по дереву, которой они не понимают, и гербами, в которых они разбираются и того меньше, но им не удалось перенять ни пристрастия к соколиной охоте, ни изысканности манер. Они довольствуются призовой коровой в Сельском обществе, зевают в Жокей-клубе и, подобно рядовому обывателю, приходят в ярость от чужой непунктуальности.

Ледесма объясняет, что планы изменились и что рядом с первой машиной в подвале будут установлены другие. Но Маурисио не хочет смотреть на них. Он оплатил смерть в одиночестве и не намерен строить фразы с кучкой полуграмотной черни, оскверняя священный для него миг.

Мы призываем его к спокойствию. Он угрожает нам полной оглаской эксперимента до мельчайших подробностей через друзей в известной столичной газете «Капиталь». Мы отвечаем, что нам нечего скрывать.

Он снова кричит. Шум доносится до ушей мистера Алломби, тот заходит в кабинет, здоровается с Маурисио за руку и предлагает ему покончить со всем немедленно. Его ведущий врач доктор Папини снимет мерки с его головы и приведет в действие машину. Я зафиксирую его слова.

Ледесма берет меня за пиджак. Он приказывает мне, чтобы я шел вместе с Папини, ни в коем случае не помогал ему и после обезглавливания предложил ему подать заявление об уходе.

Потянув за этот шнурок, я открою ему дверь к безработице, а за другой — перекрою дорогу к Менендес. Я должен дать понять Папини, что по его вине в кабинете Ледесмы произошел настоящий скандал, что он поставил эксперимент под удар, доверившись экстравагантному самоубийце. Я знаю, как сообщить ему неприятную новость: дистанция в метр, улыбка «все не так плохо, как кажется», скупые движения.

Этот напыщенный болван ждет меня снаружи. Идея выстроить машины кругом принадлежит мне, но устройство единого рычага для всех гильотин придумано Гурианом. Я вижу рычаг в полумраке в центре зала. Папини достает свое антропометрическое насекомое, раздвигает его лапы. Он еще не ведает, что это его последняя ночь в лечебнице.

— Правильная обезьяна ленива, Кинтана. Вы знаете, сколько атавистических людей я обнаружил среди доноров? Мне пришлось засесть за книги, дабы убедиться, что я не ошибаюсь. Большая их часть была несовершенным промежуточным звеном, как бы помесью между ними и нами. Нельзя изучать собаку, применяя к ней физические параметры волка.

Он устал. И уже не враг мне или, по крайней мере, не хочет им быть. Возможно, его любовь к Менендес не перенесла потери зуба, и он благодарен мне за эту проверку чувств. Поэтому старается не замечать, что я не слушаю его.

Он пытается делать все тщательно. Это его первый раз. Ищет идеальную машину для Маурисио, но мы не знаем, с какой из них начинается активация. На всякий случай протирает все машины рукавом пиджака.

— Мой брат Маурисио ждет в коридоре, — говорит Маурисио, когда мы открываем ему дверь. — Могу я пригласить его войти?

Я спрашиваю его, с какой целью.

— Хочу, чтобы он присутствовал, — отвечает Маурисио. — Это мое последнее желание.

Я объясняю ему, что традиция последнего желания имела своей целью снять груз с совести родственников и солдат расстрельной команды, сейчас же в ней нет необходимости, так как здесь царят абсолютные стерильность и чистота научного эксперимента. Я прошу его проститься прямо сейчас.

— Передайте ему от меня самые теплые пожелания, — произносит Маурисио.

Измерив его, Папини предлагает ему сесть и, прежде чем закрыть машину, крепко пожимает ему руку. Маурисио разглядывает грязь на рукаве его пиджака. Папини отходит и опускает рычаг. Первой срабатывает гильотина, стоящая напротив Маурисио, и он мгновенно считает, сколько времени остается до активации его собственной: шестьдесят три секунды. Лязгает второй нож, сработавший точно в свое время. Кажется, что третий и четвертый ножи выстреливают быстрее, поскольку по залу еще гуляет эхо от предыдущих срабатываний. Они дрожью отзываются в теле Маурисио, который крутит головой и видит, как приближается его очередь.

— Остановите их, пожалуйста, — произносит он.

В его просьбе нет ничего невозможного, если не терять головы. Но мы мешкаем до срабатывания следующего лезвия. У нас остается всего тринадцать-четырнадцать секунд, чтобы забыть о том, что мы профессионалы, и совершить мужской поступок, достойный настоящего гаучо. Меня передергивает от этого сравнения: мое милосердие сравнивается с милосердием перемазанного в навозе вшивого гаучо, который бросает соль за плечо, чтобы отвести беду. Я говорю Маурисио, что это невозможно.

Я предлагаю проводить Папини к выходу. Жаль, что он воспринял новость об увольнении так спокойно. По мне, лучше было бы, чтобы он подрался с Ледесмой или оттаскал Менендес по полу, извозив ее в грязи и заставив беспомощно махать руками и ногами, чтобы я проявил геройство. Он уже попрощался с Гурманом, пожелавшим ему удачи на новом месте, и Хихеной, посоветовавшим ему не опускать руки. О Менендес ничего не спросил и, возможно, не столкнется с ней до самого выхода. Явное невезение, как и в случае с его первой и последней головами, которые не сказали ни слова.

В дверях я жму его руку. Высвободив ее, он с удивлением смотрит на металлическую лягушку в своей ладони.

— А ведь все так хорошо начиналось, да, Кинтана? — говорит он, разглядывая ее.

Я соглашаюсь. Не вижу причин спорить.

Сегодня, выбираясь из своей трещины, муравьи не выстраиваются в какую-то определенную геометрическую фигуру, они просто расползаются по стене, как обычные насекомые, коими и являются.

Тела в подвале обратились в прах. Мистер Алломби придерживает меня за пиджак, чтобы я мог заглянуть в яму, не свалившись. Мне приходит в голову четыре или пять способов поменяться с ним местами и невзначай разжать руку. У меня чудесное настроение.

Осталось два дня до последовательного обезглавливания. Гурман и Хихена полагают, что на выходе мы получим скорее поэзию, чем прозу, что обусловлено предсказуемой фрагментарностью высказываний. Многозначность пифии, абстрактные существительные, глаголы в неопределенной форме, не позволяющие понять, кто или что предпринимает то или иное действие. Словарный запас большинства доноров не превышает ста слов, предлогов и артиклей, куда уж тут без поэзии. По крайней мере, говорит Ледесма, можно не бояться иронии, которая весьма затрудняет понимание. Хихена поджимает губы и, выдав «ну-у-у-у», призванное смягчить его несогласие, заявляет, что ирония не является исключительным достоянием грамотных людей и что ее нередко можно услышать, например, в сельских кабаках, где немало любителей раздавать уничижительные клички. Дескать, они легко могут сказать о худощавой женщине «Смотри, какая корова» и тому подобное.

Мы больше ничего не узнаем о словах, которые могли бы произнести головы, об обрывках фраз, которые приоткрыли бы нам завесу иного мира.

Домик садовника загорелся в третий раз. Подгоняемый ветром, огонь перекидывается на близлежащие деревья. Затем искра с одной из горящих веток выстреливает в сторону регистратуры на входе в лечебницу, подпалив стопку историй болезни. Всеобщие замешательство и паника дают огню время разгореться и переброситься на деревянные стены. Пламя стрелой пробегает по стене и окаймляет дверь мужского туалета, в котором находится мистер Алломби. Нам еще кажется, что огонь можно утихомирить. Единственным фактором страха становится ужас хозяина лечебницы, который растет в геометрической прогрессии. Мистер Алломби кричит как животное. Не знаю, какое именно. Просто животное. Он так сильно колотит в дверь, что раскалывает ее. Должно быть, его руки все в крови.

Ледесма потирает подбородок и думает, какие распоряжения отдать. Хихена подходит к горящей двери и дергает за ручку. Новый ожог ложится на его старые, идеально прямые шрамы.