Комемадре

Гуриан добивается выдающихся результатов, пользуясь абсолютным невежеством собеседников: он обещает пациентам посмертное исследование кровообращения. Если кто-то обвиняет его в том, что он несет чушь, Гуриан улыбается и описывает устройство, представляющее собой по сути вакуумный насос, который, по его словам, восстанавливает кровообращение после смерти.

Большинство позволяет себя убедить, потому что чувствует, что перед аргентинской наукой стоит вызов мирового масштаба; в приливе патриотизма люди жертвуют свое тело. Готовность к красивому жесту обеспечивает согласие.

Мы заносим доноров в табличку, которую Менендес подносит нам после каждой встречи. Эта табличка выводит нас на тропу войны: против имени каждого донора и ожидаемой даты операции есть место, где нужно указать имя доктора, добывшего тело. В этой клетке решается, сколько лет ты проработаешь в лечебнице и какими будут твой профессиональный рост и, возможно, дружба с мистером Алломби, который определяет наши профессиональные и человеческие качества по числу доноров. Это число не должно быть маленьким.

Хихена вырывается вперед на два донора. Люди выходят из его кабинета, улыбаясь. Раковые больные Папини, покидая кабинет, не перестают спрашивать себя, правильно ли они поступили. Мои пациенты уходят убежденными, в молчании, даже без особой грусти, доверяя нашему учреждению и прикидывая, как правильно составить завещание. Те, кто отказывается от предложения, встают со стула с достоинством богомола, жмут руку, сожалея о том, что сыворотка не сработала, и аккуратно закрывают за собой дверь.

Ледесма упускает из виду самое очевидное слабое место своего плана: массовый провал лечения рака приведет к нехватке новых пациентов, у нас будет меньше голов для машины. Как же обеспечить доноров, не подорвав доверия к наживке?

Будучи в хорошем настроении, Ледесма предлагает в качестве объяснения пристойные несчастные случаи (вместо банального «споткнулся, упал, свернул шею», «попал под трамвай»), сделать вид, что раковые больные умирают от сторонних причин, не ставящих под вопрос эффективность сыворотки, хотя лучше бы, по его словам, было открыть настоящее лекарство от рака, попросив у голов, чтобы они вырвали его формулу из-под носа у самого Господа Бога. Мистер Алломби полагает, что, когда мы начнем рубить головы, Бог может обратить к нам свое слово, используя головы вместо мегафона.

Гурман за его спиной говорит, что мистер Алломби не только жаждет мистического опыта, но и хочет застолбить себе за деньги участок на том свете.

Ледесма спрашивает, крещеные ли мы, закатывает глаза и заявляет, что если в этом деле замешан Бог, то он, Ледесма, сматывает дудочки, так и говорит.

На этот раз Менендес выбрасывает недокуренную сигарету, поднимает голову и пристально смотрит на меня. Мой первый порыв — отойти от окна, чтобы она не видела меня, но тело само поворачивается назад, словно бы оскорбленное моей трусостью. Я смотрю на нее в ответ, точно спрашивая «что?», и она опускает голову, будто ничего не произошло.

Нужно правильно понять и истолковать ее взгляд. Перехватить ее прежде, чем она вернется к работе. Не торопиться, но действовать стремительно. Привести ее к себе и последовательно раскрыть все мои намерения.

Я спускаюсь по лестнице. На мне хорошие туфли.

Почему? А почему бы не задействовать самые простые методы? Что, в общем-то, нужно, чтобы влюбить в себя женщину? Те, кто полагает, что это вопрос минут или дней, забывают, из чего сотканы женщины, их внутреннее устройство, то, что Папини считает опасностью.

Менендес маячит за стеной медсестер. Я успеваю заметить ее до того, как она растворится среди них. Стоя в противоположном конце коридора, показываю на нее пальцем и зову по имени. Она подходит ко мне с видом человека, желающего исправить ошибку или потребовать объяснений. Теперь все находящиеся в коридоре знают ее имя и могут воспользоваться этим, чтобы установить доверительные отношения или обращаться к ней вполголоса на правах лучшей подруги. Она внезапно и необратимо материализовалась. По моей вине. Ее имя подобно дротику, привязанному к шнурку, который я наматываю на пальцы.

— Пройдите в мой кабинет и дождитесь меня, Менендес.

— Прямо сейчас, доктор?

— Да, прямо сейчас.

Она знает, что мое распоряжение связано с ее дерзким взглядом. У нее полно дел, но она не возражает. Я смотрю, как она уходит. Пусть подождет меня в окружении моих вещей. В неписаном учебнике по стратегии любви ожидание является основой всего. А у меня будет время подумать, что сказать ей и как, каким голосом и какими жестами это выразить.

Я открываю карту возможностей, разворачиваю ее. Против своей воли я воспринимаю все всерьез. Впрочем, почему против своей воли?

Распахнуть дверь, жахнуть кулаком по столу и сказать ей: «Я тебя люблю»? Напомнить, что я доктор, и пригласить на чашечку кофе? Может ли это сработать со второй попытки? Войти, придумать на ходу какое-нибудь важное распоряжение, которое позволит ей на мгновение вернуться к любимой роли, сказать что-нибудь личное и посмотреть, готова ли она перейти к более откровенному разговору о чувствах? Или поступить как настоящий мужчина, обвинив ее в том, что она соблазняет меня? Сквозь сонм этих призрачных картин едва слышно прорывается голос Папини:

— Вы уже слышали новости, Кинтана?

— Нет.

— Вы невнимательны.

Он хочет лишиться еще одного зуба. И если не прекратит испытывать мое терпение, вполне добьется желаемого. Но сначала ему нужно чем-то поделиться со мной. Это чувствуется по его запаху. Почему людям так нравится делиться со мной секретами? Видимо, что-то с моим лицом не так.

Пока мы идем, я думаю, какие лица могли бы подтолкнуть меня к исповеди. Мужские или женские?

Менендес, должно быть, сидит, плотно сомкнув ноги, напротив моего письменного стола, или высунулась в окно, чтобы посмотреть, что же вижу я, следя за ней, или просто послушно ждет без каких-либо потаенных мыслей.

— Мне позволили снять замеры с Сисмана, — говорит Папини. — И он оказался атавистическим человеком. Правда, скрытым, но все же. Видели бы вы эту огромную голову! Ледесма остался под таким впечатлением, что приказал впредь измерять голову у всех доноров. Ну, что вы на это скажете?

— Поздравляю вас, Папини. А что будет с донорами, которые не пройдут по замерам?

— Не стоит лишать их возможности участвовать в проекте. Но мы будем знать, с кем имеем дело. Неразумно будет использовать слова примата в качестве подтверждения загробной жизни.

— С каких пор мы пытаемся это подтвердить?

— Я говорю образно, Кинтана.

— Вы хотели чего-то еще?

— Вы не знаете, где сейчас Менендес? — Внезапно он осознает свою ошибку и риски для своей челюсти. — У меня к ней чисто профессиональный интерес.

— Менендес ждет меня в моем кабинете.

Я улыбаюсь ему с видом человека, который всегда улыбается.

Я — повелитель ожидания Менендес, но, направляясь к кабинету, по-прежнему не знаю, как действовать. Затягивать ее ожидание означало бы превратить его в смертную скуку, но войти и начать мямлить — настоящий провал, почище коленопреклоненного мистера Алломби на катке. В его ситуации был хоть какой-то трагизм. В моем случае все сведется к косноязычию.

Я останавливаюсь напротив двери и вижу ее за стеклом, на котором значится мое имя. Это самая банальная преграда между влюбленным и его загадочной женщиной. Она стоит прямо, высоко подняв голову. Бьющий из коридора свет проецирует на ее лоб буквы моей фамилии. Я вхожу и закрываю за собой дверь. Меня окутывает дым сигареты. Второй за день. В обычном распорядке дня Менендес второй сигарете места нет.

— Это верх наглости, — говорит мне она. — Двадцать минут ожидания впустую, я могла бы передохнуть в своей комнате или сделать что-нибудь полезное. Вы злоупотребляете своим положением, Кинтана, как и все ваши коллеги.

Мои глаза наполняются слезами. Менендес садится в мое кресло за письменным столом и указывает на меня пальцем.

— Тряпки! Хоть кто-то спросил меня, хочу ли я в этом участвовать? Мне плевать, что вы рубите им головы. Но лгать раковым больным кажется мне…

Она пытается сказать слово «аморальным», но ошибается и произносит другое. Мне хочется поправить ее.

— Я не любительница слов, — продолжает Менендес. — Вам и вашим коллегам это хорошо известно. Впрочем, вряд ли вам известно хоть что-либо еще. Но я никогда ни на что не соглашалась, понятно вам? Если не способны этого понять, напишу заявление об уходе.

— Вы не можете уйти, Менендес. Не уходите. Прошу вас.

— С чего бы это?

— Я люблю вас, Менендес.

Я делаю несколько более короткую паузу, чем следовало бы.

— И пусть у меня не было времени узнать вас получше, хотя бы чуть-чуть, но, но если вы уйдете… Не уходите. Я хороший человек. И хочу для вас лучшего. Прошу, подумайте об этом.

— То, что вы влюблены в меня, я знаю. Ну и как это вас оправдывает? Почему вы плачете? Извольте объясниться!

Я смотрю в окно. Муравьиный круг по-прежнему безупречный. Менендес встает, потому что знает, я не стану объясняться и она слишком далеко зашла в своем воплощенном образе оскорбленной сеньориты.

— Где ваши яйца, Кинтана? — бросает она мне.

Она ищет пепельницу, чтобы затушить сигарету, не обнаруживает и выходит из кабинета, стараясь не уронить пепел. Уходит в чистоте.

Яйца. Где же их взять? Последние слова Менендес убеждают меня (она не сказала «нет»), что шанс еще есть, но пока я не пойму, что же она хотела этим сказать, какие именно яйца ей нужны, не будет ни Менендес, ни Кинтаны-самца: он просочился сквозь ее пальцы и осыпался пеплом на выходе из кабинета.

Ледесма заявляет, что эксперимент начнется в ближайшие дни. Мы поднимаем бокалы. Он говорит, что завидует донорам, ведь «их есть девятисекундная Истина». Затем он поправляет себя и заменяет «Истину» на «Полноту времен», затем «Полноту» на «Зрелище», но от заглавной буквы не отказывается. При этом он чувствует, что нужного слова не нашел. Он полагает, что, когда на них снизойдет «Благодать» (мистер Алломби повторяет это слово, подтверждая уместность его дальнейшего использования), головам потребуется некий внешний стимул, чтобы начать говорить. И добавляет, что наша задача в девять секунд Благодати — выступать раздражающим фактором. Но, чтобы не сбить настрой, мы должны задавать очень точные вопросы. Какие? Те, на которые нельзя ответить «да» или «нет». Те, ответ на которые не превышает десяти — двенадцати слов, именно столько, по расчетам, вмещается в столь короткий отрезок времени. Никаких метафорических вопросов и метафорических ответов. Никаких сложных слов, которые могут вызвать ступор у не самой сообразительной головы. Никаких вопросов со словами «Бог», «рай», «наука» и, разумеется, «голова».

Я смотрю на старшую медсестру. Она окружена мужчинами. Ее защищает то, чего о ней не знают. Но мне известно больше, чем другим. Как минимум что ее терпения хватает ровно на две сигареты. И именно поэтому она не поднимает на меня взгляда. Решив изменить тему на более занимательную и поучительную, Хихена затрагивает вопрос определений: остается ли отрубленная голова условным Хуаном или Луисом Пересом или же это только голова Хуана или Луиса Переса? Его вопрос, прямо касающийся моей сферы ответственности (я веду письменные записи по эксперименту), заставляет меня вспомнить, что ноге матери Папини достался собственный памятник с именем покойной.