Комемадре

— Доктор Кинтана никогда не делал мне уколы.

— Нет? — Ледесма смотрит на меня. — Как же так?

— Сильвию лечат ледяной ванной, — поясняю я.

— Ну что-то же вы должны были ей колоть?

Папини улыбается, от него разит лимоном, он вновь переживает свой звездный час. Почему он до сих пор не вставил себе зуб?

— Нет, у меня ни разу не было необходимости делать ей уколы.

— Вопрос необходимости, Кинтана, мы обсудим позднее, — произносит Ледесма, — но то, что вы никогда не делали ей уколы, выглядит подозрительно.

— Вы меня в чем-то обвиняете?

— Вы чувствуете себя обвиняемым, Кинтана?

— Вы — директор, и я никогда подвергну сомнению разумность вашего подхода к выбору персонала.

— У нас завидный штат.

— Именно.

— Разумеется.

Ледесма кладет свою руку на голову Сильвии. Он просит ее, говоря медленно и простыми словами, чтобы она, когда почувствует необычные ощущения в районе шеи, не переставала бы описывать свои чувства, то, что видит и слышит.

Если эксперимент будет удачным и голова Сильвии действительно заговорит, она точно скажет что-нибудь про мошек. Даже не терпится увидеть, какое замешательство вызовут ее слова, как все бросятся толковать их.

Сильвия кивает головой и отвечает, что согласна помочь, половинки крышки сходятся у нее на шее, и воцаряется тишина. Ледесма дергает за рычаг. То, что следует далее, контрастирует с нашими ожиданиями и страхами: голова отделяется от тела на удивление чисто. Нож летит так быстро, что Сильвия не чувствует боли. На ее лице отражается легкое беспокойство, глаза моргают, нос сморщен в ироничной гримасе, хотя, скорее всего, это происходит из-за резкой остановки дыхания. Так проходят первые секунды. Затем мы наблюдаем расширение зрачков и тремор подбородка.

Сильвия раскрывает рот и издает обезличенный звук, как автомат или музыкальная шкатулка. Это результат постоянного тока воздуха через голосовые связки.

— Да… — произносит голова. Зрачки сжимаются, и в следующее мгновение ее лицо становится безжизненным.

— Она сказала «да», — шепчет Папини.

— Мы забыли позвать священника, — произносит Хихена, вытирая лоб платком.

— Что «да»? — раздражается Ледесма. — Кто-то из вас задавал ей какой-нибудь вопрос?

— Может, это было не утвердительное «да», — Гуриан делает жест рукой, — а, скажем, междометие. — Он смотрит на мистера Алломби. — Как во фразе «Да ну его!».

— Не забывайте, что она была сумасшедшей, — добавляет Папини.

— В любом случае это — успех, — заявляет Ледесма. — Главное, она смогла что-то произнести.

— Именно это я и говорил перед экспериментом, — подытоживает Хихена.

Ночные гулянья за счет лечебницы. Ледесма запланировал катание на коньках в Ледовом дворце, единственном катке Латинской Америки, изысканный коктейль и закуски. Я вижу в списке гостей имя Менендес, единственной незамужней женщины, приглашенной провести с нами вечер, и даже догадываюсь кем.

Настало время отвоевать утраченные позиции. Отказ выпить чашечку кофе — несерьезное препятствие для влюбленного мужчины. Соперничество с мистером Алломби и Папини может оказаться полезным: когда у тебя есть враг, проще выработать стратегию.

Мой враг берет меня под локоть и приглашает прогуляться по дворцу. Окна зашторены, вокруг много людей. Официант предлагает нам выпить (откуда-то доносится живая музыка) и говорит, что, очень может быть, через пару лет главным танцем заведения станет танго. Мистер Алломби кривит лицо и заявляет, что, когда это произойдет, он будет ходить в другие заведения.

Я наблюдаю за Папини, который на коньках, рассекая прозрачный морозный воздух, стремительно и бесстрашно нарезает круги по льду. Такого Папини почти можно и полюбить.

Спрашиваю себя, наденет ли Менендес сегодня вечернее платье, которое я видел у нее в шкафу. Менендес, Менендес. Ее имя гулко рикошетит по моему телу и выстреливает подобно мячу, попав точно в рот мистера Алломби, который произносит его с благоговением. Он предлагает мне пройтись с ним по цокольному этажу и поговорить о ней.

Просторный этаж повторяет круглую форму здания. Но здесь нет ни кружащихся в танце робких девушек, ни оперных певцов, здесь обитает ручной труд, гордый рабочий класс, — все это очень практично с точки зрения организации пространства и весьма однозначно как отражение мира.

Мужчины, напоминающие своей суровостью мажордомов, бросают уголь в топку четырех судовых котлов. Тепло рождает грохот: вращаются металлические колеса, шестерни, шкивы (мистер Алломби говорит, что в машине легко угадываются человеческие черты, но для меня это только машина), грохот поднимается к потолку и отзывается внизу величественным эхо. Но тепло, поистине чудо, рождает и лед, который покрывает каток наверху. Парадокс огня и льда — отличная тема для беседы, но мы выпили еще и готовы для откровенного разговора. Мистер Алломби рассказывает о какой-то девушке из Саутгемптона, которую он соблазнил при помощи анекдота о кальмарах и теннисистах. Он твердо настроен завоевать Менендес и просит моего совета. Я рекомендую ему признаться в любви на виду у всех на катке.

Появляется Хихена. Он приносит свои извинения за опоздание и говорит, что его жена — старая кляча. Встав рядом с мистером Алломби, он с восхищением смотрит на «настоящую технологическую симфонию». Это его точные слова.

Мы возвращаемся в центральный зал, покачиваясь, с сигарами в зубах. Отыскиваем остальных коллег за одним из столиков. Один из стульев пуст, и я спрашиваю про Менендес. Она в уборной. Я думаю о биде.

Папини в порыве воодушевления человека, завидевшего приближение друзей, врезается в стол, опрокидывая бокал. Мистер Алломби приглашает всех последовать примеру и прокатиться на коньках. Ледесма встает первым, за ним следуют остальные.

Мы выходим на каток. Я хочу запомнить нас такими: строгие черные костюмы, докторские усы, воплощенная мужественность, безмолвно нарезающая круги. Мы молчаливо сосредоточены и исполнены продуманного удовольствия. Мы движемся грациозно.

Менендес возвращается за стол и равнодушно наблюдает за нами со своего места. Мистер Алломби заламывает какой-то недостойный джентльмена пируэт, ускоряется, подъезжает к ней и приглашает прокатиться. Пока она надевает коньки, я пытаюсь придумать, как мне обойти соперников. Затем, подчинившись физическому импульсу, делаю стремительный вираж, изо всех сил удерживаясь на ногах, чтобы все не испортить, объезжаю мистера Алломби и протягиваю свою руку трепетной старшей медсестре, едва только встающей на лед. Одним рывком (Кинтана — самец, Кинтана не знает сомнений) отвожу ее от бортика, вливаюсь с ней в общий поток, и она полностью в моей власти.

Мистер Алломби смотрит на нас, вцепившись в бортик; Папини и Гуриан подхватывают его за руки и подвозят к нам. Он улыбается мне, улыбается Менендес и тормозит об нас, останавливаясь. Затем преклоняет колени на льду.

Остальные кружатся около нас. Они кажутся мне почти недвижимыми, потому что я тоже кружусь. Менендес открывает рот, собираясь что-то сказать (так ты не только отвечаешь на вопросы?), но мистер Алломби разражается длинной тирадой, из которой уже можно понять, к чему он ведет, стараясь звучать как можно солиднее, словно школьник перед своей первой шлюхой. Ему удается использовать такие слова, как «ангел» и «счастливый брак», и не выглядеть при этом жалко. Он говорит, что его любовь чиста и что он не ждет немедленного ответа, ему достаточно будет «я подумаю».

Вокруг звучат аплодисменты, разбегающиеся от катка вверх по лестницам. Стоящая в эпицентре происходящего Менендес конденсируется, становится материальной, обретает законченную форму. Если сейчас разбить об ее лоб бокал, пойдет кровь.

Она не произносит ни слова. Даже не смотрит на него. Аплодисменты стихают. Мистер Алломби осознает, что стоит на коленях на льду, пачкая свои брюки, и у него красное лицо, а задержка с ответом может быть forever, и об этом станут шептаться у него за спиной, пока он не покончит с собой или не сделает чего похуже. Он поднимается, схватив меня за талию, и утягивает из круга. Я бесконечно, почти что до колик, счастлив. Мы не снимаем коньки и царапаем ими паркет до самого мужского туалета. Его руки блестят от пота, который оставляет следы на моем пиджаке. С каждой минутой он становится тяжелее.

Заходим в уборную. В одной из кабинок слышен безутешный плач. Придерживая мистера Алломби (его тошнит), я рассматриваю в зеркале ботинки страдальца. Мне неинтересно, кто это, но хотелось бы знать, почему он позволяет себе вести себя таким образом. Мистер Алломби тоже плачет в перерывах между рвотными позывами.

Я громко спрашиваю, не нужна ли незнакомцу помощь. Дверь кабинки распахивается, и оттуда высовывается искаженное горем красное лицо Сисмана.

Единственный, кто еще не плачет, — это я. Мне приходит на ум страшная мысль: на такие страдания я не способен.