Комемадре

Лусио начинает аргентинскую версию «Перона» с того, что платит двум неизвестным, чтобы они разукрасили стены Ледового дворца агрессивными перонистскими граффити, направленными против перформанса. Он делает это без моего ведома. Я узнаю о случившемся из телевизора, как и сотрудники дворца и перонисты. Лусио без малейшего раскаяния ждет, пока я спрошу у него, почему он так поступил. У меня опускаются руки. Я говорю, что рад успеху его авантюры, но было бы более дерзко заявить граффити плановой частью инсталляции.

Перед моими глазами фотографии, сделанные в день открытия. На первой только мы с Лусио в окружении висящих рук. До открытия дворца остается совсем немного. Лусио с гордостью и, я бы сказал, тщеславием показывает на мою перевязанную левую руку. Его рот поджат, уголки губ опущены, подбородок выдвинут вперед, глаза прищурены и смотрят прямо. На моем лице застыло выражение преодоления себя и боли: я только что принес себя в жертву.

На второй фотографии на первом плане то ли я, то ли Лусио с двухголовым ребенком и его отцом. Сзади, чуть поодаль стоит хорошо различимый человек в твидовом костюме. Через двадцать минут он и Лусио устроят драку для телевидения, но прежде он испортит мне фотографию с родителями, поскользнувшись и влетев в кадр. Мой отец смотрит на его полет с полуулыбкой.

Мать глядит на мой безымянный палец, свисающий на проводе среди рук где-то за кадром. Она задается вопросом, распространяются ли ее материнские права на мой отрезанный палец; не стало ли у нее меньше сына, которого нужно любить и защищать; и сожалеет ли она, что я так поступил, с учетом того успеха, который мне это принесло. Все эти вопросы рождают в ее коллекции лиц новое выражение, которое как раз и запечатлено на фотографии.

Я не знаю, Линда, какая часть меня ушла с моим пальцем, но я стал сильнее.