Комемадре

4

Когда я говорю, что палец был утрачен, я имею в виду, что кто-то украл его в последний день выставки — забавный факт, о котором Лусио, похоже, просто забыл. Его можно указать сноской в твоей работе.

Мне уже двадцать четыре, мы только что провели выставку в Мексике, и меня интересуют новые вещи, которые мы можем себе позволить, новая студия, которую мы открываем в Буэнос-Айресе, и греющие душу пересуды завистников. Пределы чужих устремлений кажутся мне очень мелкими.

Лусио строит планы. Он говорит, что было бы хорошо поработать с мертвой плотью и в следующей инсталляции. Его тянет к последовательной мистической концепции аргентинской Пампы. Для меня главное — это больше никаких костей и желатина. Но Лусио не во всем согласен со мной.

Я даю ему увлечь себя за город на поиски коровы, «которую нужно заламинировать прямо на пастбище».

Невозможность объясниться с пастухами становится одной из причин провала нашей экспедиции. Тридцать коров. Смеркается. Лицо Лусио перемазано грязью. Он только что совершил самое неловкое и тяжелое падение в своей жизни, запутавшись ногой в колючей проволоке. Я смеюсь в голос, чтобы отвлечь внимание от его феерической неуклюжести. Это мое проявление любви.

Самым ученым человеком в этих местах оказывается ветеринар в расстегнутой на груди клетчатой рубахе. Он просит меня придержать Лусио за спину, пока попробует распутать проволоку. Лусио громко протестует. Он пытается избавиться от проволоки самостоятельно, но та слишком глубоко впилась в его плоть. Наверное, он думает, что, если увенчать унижение острой болью и стоически переносить ее, пока мы не доберемся до ближайшей больницы, расположенной в тридцати километрах, это будет не столь унизительно. Я смотрю, как он скачет на одной ноге полкилометра по открытому полю до нашей машины. Ветеринар советует ему улечься на заднем сиденье и вытащить поврежденную ногу в окно. Начинается дождь.

Между воротами лечебницы «Темперли» и ее тремя корпусами раскинулся старый парк, ставший последним испытанием для ноги Лусио. Следом за нами идет длиннорукий мужчина с расстегнутой ширинкой. Согнувшись на ходу, рассматривает сломавшуюся молнию. Появился он из-за дерева.

Территория лечебницы соединяет в себе все классические атрибуты больничной архитектуры начала двадцатого века и в темное время суток кажется отталкивающей и запутанной. Но, несмотря на темноту и на то, что он не смотрит вперед, мужчина ни разу не оступается. Я больше не оборачиваюсь. У меня нет желания увидеть его лицо, когда ему надоест возиться с замком ширинки. Он доходит с нами до дверей центрального корпуса и удаляется в сторону сада.

Лусио пачкает грязью ковер пустого приемного отделения. В глубине коридора мы видим дежурную сестру, стоящую к нам спиной и потерянно разглядывающую почти что совершенный круг из муравьев на стене. Я прошу Лусио не окликать ее. Интересно, сколько же времени она продержится в этом оцепенении, прежде чем придет в себя. Ее хватает меньше чем на тридцать секунд, столько же, сколько я могу не думать о раненой ноге Лусио.

Она подбегает к нам.

Слышно, что он визжит в операционной как резаный поросенок. Дежурная сестра предлагает мне кофе и спрашивает, выбрали ли мы это заведение по своему желанию, случайно или из-за неотложного случая. Любой ответ подразумевает дополнительные подробности, за которыми обычно следует интимная беседа, не говоря уже о кофе, располагающем к исповеди. Я отвечаю: «По своему желанию». По удачному стечению обстоятельств стена напротив стойки увешана разными историческими экспонатами, и я могу стоять к сестре спиной.

Вот официальный диплом с портретом Эвиты, английский или ирландский герб, антропометрический инструмент, ряд фарфоровых бутылочек, несколько фотографий первых врачей лечебницы, причем у всех у них на лице одинаковые остроконечные усы, и портрет маслом хозяина и основателя лечебницы мистера Р. Алломби, украшенного огромным ожогом, деформировавшим ему рот.

— Как же кричит ваш друг, — произносит сестра, протягивая мне кофе. — Если не хотите говорить со мной, побудьте с ним.

Я решаю, что смогу добраться до операционной, идя на крик, но высокие потолки размывают звук. Все двери в коридоре закрыты. Виднеется небольшая табличка со стрелкой, на которой написано «Дежурный врач». В глубине — приоткрытая дверь и перед ней тот самый мужчина с длинными руками. Он подглядывает за тем, что происходит внутри, согнувшись в три погибели, словно самое интересное в лечении Лусио разворачивается на высоте ниже полутора метров.

Мои шаги не пугают его. Подойдя поближе, я вижу, что он так и не застегнул ширинку. Это Себастьян. У него на висках следы от очков. Напрягая свои как никогда мутные глаза, он пытается понять, неужели Лусио — это я, похудевший на пятьдесят килограммов? И если он — это я, то кто тогда я?

Очки Себастьяна залиты потом, штаны натирают, он ничего не видит. Отдыхая на обочине дороги, он смотрит, как велосипедисты скрываются вдали. Это хорошая возможность исчезнуть из моей жизни. Мое присутствие еще не тяготит его, но в девятнадцать лет решения принимаются быстро.

Этой же ночью он знакомится с каким-то человеком, который увозит его в Чили. Еще три партнера помогают ему скопить денег на классическое путешествие по Латинской Америке. Его приглашают на занятия йогой в тени храма инков, построенного на линии солнцестояний, и там его кусает гадюка. Действие яда бьет по глазам, и они становятся еще более чувствительными к свету. В двадцать четыре года он возвращается в Буэнос-Айрес, живет ночной жизнью и нищенствует.

О своей матери он не говорит. От дедушки Сесара ему достались коллекция фотографий и документов лечебницы «Темперли», заполненный плотным почерком дневник с неприличными рисунками (члены, биде, крошечная вагина на последней странице), подписанный его прадедом доктором Кинтаной, и больше десяти фарфоровых бутылочек с надписью «Комемадре», темное столетнее содержимое которых оставалось для него загадкой, пока он не ознакомился с дневником.

Он предлагает пустые бутылочки и фотографии новому владельцу лечебницы «Темперли», чтобы тот мог хвастать перед всеми богатой историей лечебницы. В обмен получает жилье в заброшенном третьем корпусе и право ухаживать за садом.

Себастьян отводит меня в приемное отделение, чтобы показать фотографии своих предков. Это очень мило с его стороны. Он говорит: «Вот первый хозяин лягушек, которые ослепили меня. Он подарил их моему прадедушке, вот этому. А тот справа был его соперником. Они боролись за любовь женщины».

Я вижу ее напряженной, словно в ожидании приказа. Она смотрит на нас с фотографии 1907 года на фоне рекламы лекарства от рака. Становится ясно, что для владельца лечебницы смутное прошлое лучше, чем его отсутствие.

Линда, я прикрепляю к своему письму копию рукописи доктора Кинтаны. Можешь приложить ее к своей работе. Все, что будет дальше, рассказано мне Себастьяном. Тут не краткое изложение, а просто-напросто все, что он знает об этом.

Кинтана считает, что Менендес удовлетворится весьма скромным существованием. Он часто спрашивает ее о том, что она делает, оставшись одна, какие ритуалы удерживают ее в этом мире, когда он не видит ее. На всякий случай перед переездом избавляется от биде в ее уборной и запрещает ей работать и курить, хотя она, возможно, была первой уважаемой дамой в Аргентине, которая курила сигареты. Без этого характерного жеста и должности старшей медсестры от Менендес почти ничего не остается. О том, какие формы принимала его любовь к ней, ничего не известно.

Кинтана увольняется из лечебницы «Темперли» через месяц после пожара, коллеги устраивают в его честь прощальное асадо. Выпив, он замечает, что все, кроме него, украшены обширными ожогами. Он делает поверхностный вывод о плодах героизма.

В какой-то момент Менендес находит дневник Кинтаны и читает его, ничего ему не сказав. Немного позже она рожает веснушчатого малыша, которому дают имя Сесар.

В 1932 году Кинтана пытается застрелиться. Он закрывается в уборной и кричит, что убьет себя. Менендес просит соседку помочь ей взломать дверь. Это все, что известно об этом инциденте. В том же году Кинтана выходит на пенсию. У Себастьяна есть его фотография в день получения первой пенсии: он стоит, скрючившись и опершись на окошко кассы.

Сесар растет дерзким и избалованным ребенком, склонным к дурным поступкам, кожным заболеваниям, проституткам и Муссолини. Все это со временем превращает его в живописного дедушку, жуткие истории о котором становятся достоянием семейного предания.

Лусио показывает Себастьяну, где помыть руки, где сесть, что можно и чего нельзя трогать, и протягивает ему дезодорант. Это его вульгарная, вульгарнейшая манера держать дистанцию. Себастьян рассказывает о нас, о моем лишнем весе, о том, как он сразу же влюбился в меня. Иногда он подходит к Лусио, трогает его за плечо, вплотную приближается к нему лицом, касается его носом и называет его моим именем. Быть может, причиной тому его зрение, а может, он просто плохо помнит меня. Он, наверное, думает, что мы хотим от него секса. Лусио хочет гораздо худшего: вдохновения.

Черный неоднородный порошок. Его название на испанском, «комемадре», исчезло вместе с патагонским растением восемьдесят лет назад, но сохранилось в Англии в двух вариантах: «motherseeker» («ищимать») или «momsicker» («болемама»). Немногие дошедшие до нас экземпляры растения принадлежат английской мафии, которая использует личинок-матрифагов, чтобы уничтожать улики. Так говорит Себастьян. Остальные сведения почерпнуты из записок умершего врача. Просто водой? Век спустя? Семена некоторых растений живут в анабиозе и больше. И хотя поверить во все это сложно, лицо Лусио принимает смиренное и благостное выражение истинно верующего.

Он хочет построить инсталляцию из стоящих кругом гильотин по схеме из дневника Кинтаны и сделать так, чтобы личинки съели что-нибудь живое. Фонтанируя идеями, доходит до прямой видеотрансляции. Я отвечаю ему, что идея кажется мне совершенно абсурдной и неинтересной, но при этом предлагаю ему продолжить ковыряться в моем прошлом, чтобы посмотреть, что он оттуда выкопает. Я разрешаю ему использовать Себастьяна, предков Себастьяна, двухголового младенца и мой похищенный палец. Он отвечает, что я могу оставить себе ребенка: умышленное использование уродства срабатывает только один раз, в самой первой и нацеленной на конфликт инсталляции, вроде моей. Я парирую тем, что мой ампутированный палец служил для той же цели и перекликался с первой инсталляцией. Он отвечает: «Твоему пальцу мы обязаны почти всем: он был так же к месту, как когда тебе позарез нужно поковыряться в носу на уроке географии. Твоя жертва, впрочем, была бы куда возвышеннее в XIX веке, когда еще не придумали анестезии». Я спрашиваю у него, каким нужно быть романтиком, чтобы думать о боли как о форме художественной честности.

Я вижу, как под действием ежедневных процедур стираются наши физические различия. Моя голова становится не такой круглой, губы уменьшаются, я использую другие группы мышц для смены выражения на лице, он безбород, поэтому я бреюсь раз в неделю.