Комемадре

Когда ему исполняется восемнадцать, он возвращается в Буэнос-Айрес, чтобы узаконить свое зарубежное образование. Он предлагает отцу сделку: тот покупает ему квартиру и дает деньги, чтобы раз в год ездить к маме, а Лусио до достижения двадцатитрехлетнего возраста не предпринимает никаких серьезных шагов. Отцу это представляется хорошей идеей.

Лусио много путешествует. Он вечно строен и красив. Обзаводится коллекцией атрибутов Пресвятой Девы Марии, воруя их в церквях.

Месяц назад он выиграл конкурс на участие в Международной биеннале в Норвегии, представив проект мягкой скульптуры. И вот, пока он бьется над получением нужной консистенции, ему приходит письмо от матери, в котором та рассказывает о моем перформансе с младенцем, и Лусио отправляется искать меня.

Я интересуюсь, чью копию он поставил в рамку, мою или его. В ответ Лусио спрашивает, чем занимался я все это время. Его вопрос выбивает меня из колеи. Приходится судорожно перебирать свою коллекцию отговорок, позволяющих сменить тему. Затем, глядя ему в глаза, чудом нахожу удачную шутку.

Он приносит вино. Мы опять вспоминаем Норвегию, и это наводит его на мысль подробно объяснить мне свою затею с желатином. Он хочет использовать его, чтобы запечатлевать в воздухе на пятнадцать — двадцать секунд любое движение своей руки. Прилипнув к пальцам, желатин следует за рукой и повторяет траекторию ее движения до высоты в метр. Выше этой точки масса желатина истончается и может оборваться, деформировав получившуюся фигуру.

Лусио кладет пальцы на кучу костей. Затем вытягивает руку и прочерчивает пять косых линий, заставляя их падать по дуге. Созданный им образ тает.

Слышен лязг ключей. Входит его мать, уже без зеленых перчаток, на ней футболка с надписью «Дания». Лусио говорит ей, что она ошиблась со страной. Мать отвечает, что пробует на практике придуманную Дагом систему подбирать футболку под настроение. «Дания», разумеется, означает, что настроение у нее неважное.

Мы вместе постоянно. Он делает все возможное, чтобы избежать моих прикосновений. Может вскочить с удобного места на диване или вспорхнуть как юнко (я никогда в жизни не видел юнко), чтобы сберечь свои тридцать сантиметров личного пространства. Я настаиваю на том, что хочу переспать с ним и увидеть отражение своего наслаждения на его лице, но, по его уверению, это не обсуждается. Он немногословен.

Мы ужинаем с его матерью и Дагом в соседней квартире. Она трясет статьей на пол страницы с фотографией, на которой запечатлены младенец, его отец, Лусио и я. Ей кажется чудом, что ход времени и мое кратковременное ожирение не сказались на нашем сходстве. Даг полагает, что у нас мог быть общий предок, живший совсем в другое время и в другой стране. Он вспоминает о Чингисхане, у которого было две тысячи детей и который передал свой генетический код более чем пятнадцати миллионам человек. Воцаряется тишина, вздымаются вилки. Даг благосклонно отзывается о моем творчестве и младенце. Мать Лусио поджимает челюсть, перетягивается через стол и щиплет меня за нос, произнося: «Молодое дарование». Лусио стекленеет и словно пустеет изнутри.

Мать Лусио спрашивает меня о названии болезни ребенка. Я не помню. Даг высказывает предположение, что две головы на одном теле являются следствием борьбы между ДНК двух равных по силе линий предков и что ребенок одним движением шеи может перекидываться из Джекила в Хайда. Насмешливый ответ матери приводит к тому, что оставшуюся часть дня Даг носит футболку с надписью «Чили».

В качестве предлога, чтобы проводить с Лусио больше времени, предлагаю ему вместе решить проблему с желатином. Я настаиваю на том, что его мягкая скульптура рискует превратиться в «милое украшение» биеннале, интерактивную экспозицию, легкое времяпрепровождение для женщин с детьми. К тому же получать желатин, вываривая коровьи кости, — неудобно. Призываю переключиться на нефтепродукты. У нас есть еще три недели до крайнего срока приема работ. Под занавес наших поисков знакомая женщина-химик говорит нам, что, если кто-то и придумает, как обмануть гравитацию при помощи нефтепродуктов, достоянием искусства эта технология станет в последнюю очередь.

Отказавшись от желатина, Лусио все равно нужно сделать так, чтобы скульптура была мягкой, поскольку требуется хотя бы частично соблюсти параметры проекта, представленного на биеннале. Я говорю, что уважаю его, но считаю, что в данном случае можно и поступиться своими личными интересами, предложив более эффектный совместный проект.

У нас есть реликвии, украденные у Девы Марии. История с кражей этих вещей должна придать им ореол непристойности. Среди прочего Лусио стащил четки восемнадцатого века с сапфировыми бусинами. Их длины достаточно на две или три шеи. Лусио вспоминает крошечные руки ограбленной Пресвятой Девы. Я вспоминаю перчатки его матери. Нам одновременно приходит в голову рука с четками. Лусио настаивает на движении. Я живописую ему адские сложности срочного проекта с использованием аниматроники. К тому же одна движущаяся рука с четками не стоит потраченных на нее денег. А вот пятьдесят рук — вполне. И они должны быть мягкими и подвижными. Самым дешевым видом движения является вибрация. Лусио предлагает отлить из силикона пятьдесят детских рук и соединить их медным кабелем, через который каждые десять секунд будет подаваться ток, заставляющий их вибрировать. Он планирует повесить руки в воздухе на высоте полутора метров, подобно четкам. Молитвенные четки из молящихся рук. Дат говорит, что норвежцы не примут произведения искусства, название которого основано на игре слов, и спорит с Лусио о норвежскости. В результате, сам того не желая, я задумываюсь об аргентинскости. Мне вспоминается кража рук Перона. Тело Эвиты превратилось в реликвию в момент ее смерти. Руки Перона стали реликвией после того, как их похитили. У нас есть новая игра смыслов: христианские реликвии, полученные путем кражи, и кража, которая породила реликвию. Лусио рисует пальцем круг в воздухе. Он говорит, что у нашей инсталляции нет глубинного смысла, но если мы назовем ее «Перон», никто не обратит на это внимания. Дагу это нравится: он одержим Эвитой после своего приезда в Аргентину. Я предлагаю учесть мнение Дага, как представителя норвежской публики. Для тех, кто не знает истории с кражей рук Перона и вообще кто такой Перон, можно спроецировать информационный текст на белом фоне. Он будет вращаться и соскальзывать на пол, чтобы мешать чтению. Моя идея немедленно получает одобрение: в погоне за текстом люди будут нагибаться и падать, становясь частью инсталляции.

Мы отказываемся от общего формата четок: Лусио он кажется чересчур назидательным, а мне — высосанным из пальца. Реликвии Девы Марии, числом не больше трех, должны стоять на полу. Руки будут висеть парами на разной высоте, каждая — на своем электрическом кабеле, и дергаться через равные периоды времени. Это будут настоящие конечности умерших или потерявших руку людей. Нужно, чтобы публика узнала об этом прежде, чем увидит экспозицию.

Единственным законным решением в таком деле будет обойти морги в поисках никому не нужных рук под предлогом какой-нибудь научной работы. Лусио подкупает человека с факультета медицины на деньги Дага и через пять минут возмещает эти расходы, украв деньги из кармана означенного сеньора в момент прощания. Мне всегда казалось, что настоящая кража должна отнимать больше сил.

Мы в морге, и служитель выкладывает на стол со стоками для крови человеческие останки. У него есть четыре отдельные головы, одна голова с приоткрытым ртом, к которой прилагается туловище, и несколько рук. Ног — нет. На руках видны жилы, на некоторых пальцы измазаны тушью, на других чернеют пятна, похожие на капли вина. Вне формалина руки держатся четыре часа, именно столько может длиться инсталляция. Нам достались руки матери, руки сельского учителя, неграмотные руки и ученые руки.

Даг — норвежец, это большая редкость для Южной Америки, и ему хорошо удается давать взятки. Благодаря этому за неделю он преодолевает все юридические препоны, установленные для того, чтобы не позволить руке из Аргентины пересечь океан и провести лето в Осло. А вот неудачная попытка включения моего имени в каталог биеннале в качестве соавтора Лусио со всеми соответствующими формальностями демонстрирует нам во всей красе неподкупность норвежского народа. В аэропорту Осло мать Лусио предлагает нам забыть об этом как о досадной неприятности.

Линда Картер описывает успех инсталляции через ряд инцидентов, не связанных напрямую с самим перформансом. Сюжет на местном телевидении с упором на «подлинность» рук, в результате которого посещаемость биеннале возросла на сорок пять процентов; театральные обмороки; драка между двумя высоченными дамами, директором выставки и нашей помощницей, вызванная попыткой продлить часы работы экспозиции, что могло навредить сохранности рук; медийные отголоски в Аргентине, связанные с «неуважительным» отношением к памяти генерала Перона; скандал после получения второго места вопреки общественному мнению. Я чувствую руку Лусио за точностью описания событий.

За два дня до закрытия дирекция биеннале решает присоединить к нашему залу часть соседнего, чтобы не допустить давки. Из-за этого нам приходится вести дипломатические переговоры со швейцарцем, который теряет из-за нас половину выделенного ему пространства. Его экспозиция представляет собой коллекцию из восьми копий ван Эйка, выполненных на холстах XV века. Эти полотна ушли бы влет на черном рынке, если бы их не легализовали и не обесценили включением современных деталей. На картине «Портрет четы Арнольфини», например, мужчина держит в руках шариковую ручку. В «Поклонении мистическому агнцу» у ягненка лицо Черчилля. Лусио отпускает остроумный комментарий об искусстве развитого мира и проходит по залу так, словно в руках у него зонтик от солнца, дающий ему собственный круглый кусочек тени, закрывающий его с головы до ног.

В ночь закрытия Лусио переводит мне своим низким голосом: «Второе место». Он касается своим ртом моей шеи, словно расстояние от шеи до уха слишком велико, чтобы говорить прямо туда. Справа от меня одновременно или с секундной задержкой вскрикивают «Второе место!» Даг и мать Лусио. В их голосе слышно неверие, которое распространяется на судей и на всю Норвегию. Скандал расходится от них кругами в такт неодобрительно качающимся головам.

В аэропорту Буэнос-Айреса нас встречают перонизм и Сильвио Сольдан, снова тиражирующий в СМИ историю моего вундеркиндства. Самое разумное — сбежать, не дав никаких комментариев, и хранить молчание, пока это классическое средство не подогреет общественный интерес до нужного градуса. За месяц, который уходит на монтаж инсталляции в Ледовом дворце, мы оформляем перевозку рук и получаем полицейскую охрану стараниями одного судьи, который, как и многие другие, кто полагал, что в Норвегии мы одержали моральную победу, пристально следил за нашими злоключениями. Все происходит легко, как во сне.