Комемадре

Он ни с кем не поделился этим. И решил держать лягушек подальше, а также как можно меньше напрягать глаза, чтобы уберечься от беды. Избегал окон. На улице прикрывал глаза руками. Заметив эти перемены, дедушка Сесар решил сводить его к окулисту. На приеме Себастьян сидел плотно зажмурив глаза, чтобы доктор не светил в них фонариком. Никто не смог убедить Себастьяна открыть их, и ему поставили диагноз «светобоязнь».

И вот уже семья запрещает ему подходить к окнам. Он чувствует, что его любят и о нем заботятся больше, чем раньше. Из-за недостаточного использования глаза Себастьяна, как и металлические лягушки, превращаются в антиквариат.

Я возвращаюсь домой с новыми знаниями о сексе и с жаждой повторить полученный опыт. Подарок держу на письменном столе. Оказывается, неподвижные механические игрушки пугают моих попугайчиков.

Мы встречаемся в его квартире по ночам. Себастьян старается не выходить днем, а когда выходит, надевает очень темные очки. Он живет в офисном здании шестидесятых: отделанный деревом холл, распахнутые до поздней ночи двери, лампы дневного света, единственные лампы, которые не вредят его глазам, и уставший от этого мира старичок на стойке, который курит, откинув голову на обшитую бархатом табличку с составленными бакелитовыми буквами названиями компаний.

Высокой культурой Себастьян не интересуется. Она не кажется ему особенно высокой, скорее, стоящей на каблуках. На все, что бы я ему ни показал, у него находится нейтрально-равнодушный ответ. Стремление познакомить его с моим миром на время угасает, но каждый раз мне удается найти новый предмет для разговора, который в большей степени отвечает его чувствам и воображению, и он наконец улыбается.

Я привожу его домой к родителям, говорю, что это мой друг, и мы безрассудно уединяемся в туалете. Мои родители никак не комментируют этот эпизод, но неделю спустя мать во время завтрака показывает на меня пальцем и говорит: «Я знаю, что ты делаешь в туалете со сгущенкой».

Если ты, Линда, хочешь хорошо поужинать с друзьями, лучшим моим советом тебе будет ни в коем случае не рассказывать им, насколько изменили твое мировоззрение отношения с любовником из рабочего класса, с которым ты познакомилась неделю назад в месте, которое и назвать-то нельзя. Не нужно этого делать.

Как и предсказывал мне Себастьян, я влюбился в него за три дня; любовь настолько ударила мне в голову, что она стала пустой, как старушечьи шлепанцы, и я додумался потребовать, чтобы он сменил свою работу на более гигиеничную. Я сказал ему, что моногамия, как все искусственные концепты, — вещь строго необходимая, поскольку человек придумывает только то, что ему действительно нужно. Мой афоризм обескуражил его.

Он ответил, что любит меня, потому что считает, что я не могу изменить ему, и не любит меня (он повторяет еще раз: не любит), потому что я способен требовать от него такое. Ему очень грустно. Если я не смогу принять всех нюансов наших отношений и попытаюсь перестроить их, все кончится. Я уступаю перед лицом этой угрозы. Но, хотя решаю молчать и верить, что он переменится, он уже ждет, что я разлюблю его.

Днем мы курим в холле его здания, слушая старого администратора, который без фантазии и без интереса рассуждает о будущем. Я дарю Себастьяну рисунок уха этого человека. По прошествии лет он смог бы продать его за немалые деньги, но он очень несобран и теряет его вместе с портретами, которые я, снова став гением или полугением, рисую только для него.

В своей работе Линда Картер анализирует происхождение моего гения при помощи сравнительных таблиц и весовых характеристик черепной коробки.

Я даю маме дневник. «Пожалуйста, придите сегодня на собрание, чтобы обсудить поведение вашего сына». Мое поведение по меркам шестилетнего ребенка безупречно. Я — само очарование. Старушки треплют меня за щечки.

Мама отправляется на собрание, настроенная на скандал. Она берет меня с собой, чтобы я видел, как она меня любит. Учительница переходит прямо к делу: она обвиняет маму в том, что та делает за меня домашнее задание по рисованию. Это замечательное проявление любви, уточняет она, но это расхолаживает ребенка. Вот только мама никогда не делает за меня задания. Нужно разобраться, в чем дело.

Учительница открывает ящик письменного стола и достает мой альбом. Она говорит, что дети моего возраста рисуют в особой примитивной манере, в одной плоскости, произвольно проводя линии и злоупотребляя гипертрофированными формами. Затем она раскрывает альбом на последней странице, где карандашом нарисована рука, и в полной уверенности, что уличила меня в обмане, победоносно смотрит на нас.

Теперь мама уже на стороне учительницы, и они обе, словно сговорившиеся сестры, ожидают моих объяснений. Я не понимаю, чего от меня хотят. Спрашиваю их, почему им не нравится мой рисунок. Мама вздыхает в отчаянии. «Кто нарисовал это за тебя?» — спрашивает учительница. Я прошу карандаш и за три минуты повторяю рисунок на новом листе бумаги.

Одаренный ребенок — отвратительное явление. Его талант измеряется его ненормальностью, его отрешенностью от окружающего мира.

После каждого обследования мне дарят электроды, я коллекционирую их, складывая один на другой в уголке моей комнаты, пока их не набирается целая куча. К тому моменту, когда я осознаю, насколько бесполезна, скучна и до абсурдности трагична сложившаяся ситуация, группа специалистов приходит к выводу, что правое полушарие моего мозга активнее левого, что обусловливает особое развитие визуально пространственного восприятия и объясняет мой талант рисовальщика.

Один из специалистов, одетый в поло «Lacoste», говорит мне: «Для вас, юноша, главное — научиться отделять зерна от плевел. Настоящие гении не склонны к зазнайству. Не нужно задирать своих друзей по школе и унижать учителей. И не забывайте о том, что от гения у вас только правая половина мозга. Позаботьтесь, чтобы левое полушарие вело себя пристойно».

За исключением этого локального дара и некоей предрасположенности к устной и письменной речи, я совершенно обычный ребенок с проблемами в математике и сложностями с концентрацией. На протяжении трех месяцев меня просят рисовать руки, цилиндры (я делаю их прозрачными, чтобы они смогли разглядеть заключенного внутри муравья), всю мускулатуру человеческого тела, угадывающуюся под кожей. Все это происходит под покровом тайны при молчаливом согласии школьного руководства и моих родителей. Не думаю, что шестилетний ребенок может быть готов к такой таинственности. Я не готов.

Никто не говорит мне, что не так с моей головой, и я начинаю думать, что у меня рак. Ученые просят меня нарисовать рак. Я выполняю их пожелание и рисую свое лицо с приоткрытой дверцей во лбу, за которой виднеется мозг, составленный из сот, подобно улью, и в каждой соте сидит по пчеле, откармливающей своих личинок. «Почему ты нарисовал себя улыбающимся?» — спрашивают они меня. «Это не я улыбаюсь, — поясняю я. — Это рак». Я показываю им, что они видят не весь рисунок. Если посмотреть лист на просвет, его обратная и лицевая сторона образуют одну картину. На обороте нарисовано лицо в поперечном срезе с полностью обнаженным мозговым ульем. Две пчелы крутят своими лапками два крошечных барабана, связанных веревочками с уголками моих губ. Натягивая их, они заставляют меня улыбаться.

Мне нужно найти какое-то применение. Директор школы полагает, что лучше всего будет рассказать обо мне миру по телевидению. Ученые отвечают, что это полная чушь, если, конечно, мои родители не хотят превратить меня в цирковую обезьянку и свести с ума. Они предлагают устроить своего рода научное турне, чтобы подвергнуть меня еще более комплексным исследованиям «при поддержке мирового научного сообщества». Мама выступает за второй вариант, «если я не против»; папа считает, что она слишком демократична. По его мнению, следует объединить оба варианта и заявить в новостях о моем научном турне, чтобы открыть мне, как он говорит, все двери. Такое решение, по его словам, нельзя доверять шестилетнему ребенку.

Перед первой «международной» сессией я отправляюсь на интервью к Сильвио Сольдану[7]. Он называет меня «юным примером для Аргентины будущего». За камерами стоят папа, мама и ученые, они делают мне какие-то знаки, но я почти ничего не вижу за Сольданом. Их образ настолько размыт, что они кажутся еще одной аргентинской семьей, которая смотрит меня в прямом эфире на Девятом канале. Мне в голову приходит мысль, что никто не любит юных дарований в жилетке от «Dior».

В ходе четвертой сессии я соревнуюсь с малышом-аутистом из Канады, который делает то же, что и я, но при этом он весь в соплях и с абсолютно потерянным взглядом. Его идиотизм выгодно оттеняет его талант. Он все время вскидывается, словно стряхивая с себя канареечные перья, и может фотографически воспроизводить все, что увидит.

Нас усаживают на сцене друг за другом напротив репродукции знаменитого «Мертвого Христа» Мантеньи в необычном ракурсе. Мне объясняют, что я должен рисовать в точности то же самое, что и канадец, глядя в его работу через плечо. И поскольку он не совершает ошибок (мне говорят, что это неопровержимый факт), моя копия его копии должна выйти такой же совершенной, как оригинал, без искажений.

Ученый в поло «Lacoste» отводит меня в сторону и говорит: «В сложной ситуации, юноша, настроение разгоняется от нуля до ста, от белого к черному, от непроходимой глупости до кокаинового озарения… Так вот, в вашем случае я рекомендую вам сделать над собой усилие и постараться поймать золотую середину».

Из всех возможных вариантов победы над канадцем меня озаряет половой. Через десять минут наступает подходящий момент. Малыш хочет в туалет. Это видно по тому, как он теребит гениталии засунутой в штаны ладонью. Я предлагаю проводить его.

Ученый в «Lacoste» говорит мне: «Поаккуратнее с ним, юноша. Откройте ему дверь, дождитесь, пока он пописает, помойте ему руки, вытрите их и возвращайтесь с ним за ручку. Мы вам очень признательны».

Я вхожу с аутистом в туалет, запираюсь с ним там, заставляю его снять штаны, одной рукой прижимаю его голову к стене, а другой засовываю палец ему в зад. Когда мы возвращаемся на сцену, это совсем другой ребенок, чуть менее аутистичный и гораздо менее талантливый. От пояса книзу его Христос искривляется, штрих идет слабый, к ступням рисунок становится совсем неприглядным и напоминает обычные детские каракули. Ему дают закончить, после чего родители уводят его. Ученые выставляют мой рисунок, рисунок канадца и репродукцию Мантеньи на мольберте. Сольдан объявляет на камеру: «Победила Аргентина!»

Мы прощаемся с учеными и операторами и уходим. Папа хочет вставить мою копию Мантеньи в рамку. Мама против и аргументирует это тем, что она не будет сочетаться с другими работами и тем, что мы не верим в Бога. Спор прерывает известие о том, что мой рисунок исчез. Вновь он появится только после моего знакомства с Лусио Лаватом.

Поначалу мне приятно считать себя чудо-ребенком. Потом каким-то необъяснимо простым образом, соответствующим моему возрасту, я понимаю, что чудо не может быть долгим. Сколько длятся благодать или кара Господня, прежде чем превратиться в обыденность? На сколько хватает манны небесной? Дети могут жить долго, чудо — нет. Мои рисунки становятся все более путаными и предсказуемыми. Первым это замечает Сольдан, который видит, что медийный сюжет исчерпал себя. Стану ли я когда-нибудь рисовать лучше? Сойду ли с ума? Нет. Он прощается со мной по телефону, благодарит и желает успехов в будущем. С учеными обратного пути нет, я как тот ребенок, которого заставляют играть на пианино. Мы мучаемся вместе.