Комемадре

3

После вечеринки в Ледовом дворце ее никто не видел. Говорят, она заперлась в своей комнате. Медсестрам неуютно в ее отсутствие. Менендес любезно составила график работы, чтобы они не сидели без дела ближайшие два дня. Но они не доверяют написанному.

Я дочитываю письмо Сисмана. В нем он объясняет, почему так безутешно рыдал в Ледовом дворце, почему хочет умереть и почему выбрал одну из палат лечебницы «Темперли», чтобы «отпустить себя» к Сильвии. Так и написал.

Мне не сразу становится понятно, что жизнь коллеги теперь в моих руках. Что я еще могу его спасти.

Пока я перечитываю отдельные строки, одна из медсестер второго корпуса видит, как Сисман резко захлопывает и запирает дверь в палату. Ей в глаза бросаются его синие губы и общая бледность. Она стучится в дверь и спрашивает, все ли в порядке. Сисман разражается криком, который будит всю лечебницу. Этот крик отрывает меня от чтения письма, и я кладу его в карман.

Все время спасательной операции я сгораю от нетерпения поведать о нем остальным. Но рассказ о том, как Сисман влюбился в Сильвию, поддерживал с ней любовную связь, пообещал ей выписку и участвовал с нами в ее обезглавливании, слишком сочен для краткого изложения, и я решаю оставить его для чаепития.

Сисман хочет, чтобы его оставили одного. Мы упрашиваем его отказаться от своих намерений. Кто окажется сильнее? Дверь не поддается. Мы отскакиваем от нее, как кожаные мячики. В лидерах — Хихена, удивляющий нас своей силой. Ледесма таранит дверь грудью. Гуриан продолжает возиться с замком. Потирая плечо и уступая место следующему, Папини громко спрашивает в расчете на желающих отгадать ответ, с чего это Сисман решил оставить письмо о самоубийстве в моем кабинете. «Кинтана внушает доверие», — отвечает из палаты Сисман.

Наконец мы врываемся в палату, и Сисман пытается улизнуть через форточку. На койке лежат синие таблетки и опрокинутый стакан. Ледесма одним рывком стаскивает Сисмана вниз. Он падает в наши руки и внезапно успокаивается, что заставляет нас напрячься.

Мы укладываем его на носилки и несемся по коридорам. Раковые больные сочувственно разбегаются в стороны, рискуя потерять катетер. Наша суета бьет по имиджу учреждения. Одна из медсестер решает взять происходящее под контроль и показывает в сторону операционной, убежденная, что речь идет о необходимости срочного хирургического вмешательства. На какое-то время это сойдет.

Ледесма просит у меня письмо. Он зачитывает его Сисману как историю болезни. Когда доходит до части, посвященной Сильвии, воцаряется тишина. Ледесма предлагает нам выйти, чтобы дать пациенту больше воздуха. Сисман открывает свой синюшный рот и после секундной паузы просит меня остаться. Я закрываю дверь операционной за любопытствующими коллегами и прошу подготовить все для промывания желудка.

— Какой неприятный сюрприз, Сисман, — говорит Ледесма.

— Я не использовал ее положение. Я не сволочь, — отвечает Сисман.

— Хотите немного воды?

— Почему вы думаете, что я хочу пить?

— Вы открываете рот, как рыба.

— Оставьте меня в покое.

— Дайте ему стакан воды, Кинтана, — Ледесма вздыхает. — Я такой же мужчина, как вы, Сисман. Все мы мужчины. Мы понимаем друг друга. Случай с Сильвией должен остаться между нами.

— Не думаю, что все здесь — мужчины, — отвечает Сисман.

— Да, — Ледесма прикрывает глаза. — Очень может статься, что среди нас затесался какой-нибудь педик.

— Кто, например? — спрашиваю я.

— Точно не знаю, но он может обнаружиться в любой момент, особенно в столь непростое для лечебницы время.

— Убирайтесь к чертовой матери! — еще тише говорит Сисман.

— Пошлепайте его слегка по щекам, Кинтана.

Такие распоряжения уже не кажутся мне странными. Шнурок свивается у меня в руке и раскручивается на лице Сисмана.

— Вы понимаете, что после промывания желудка мы будем вынуждены уволить вас? — спрашивает Ледесма.

— Я только что выпил восемь таблеток парвенола. Думаю, вы догадываетесь, насколько меня волнует ваша чертова лечебница.

— Восемь таблеток — это сущий пустяк, Сисман. Уже завтра вы будете уплетать отбивную. Ведите себя прилично, и я выбью вам хорошую компенсацию.

— Мне это не нужно.

— Вам вовсе не обязательно сводить счеты с жизнью здесь.

— Я хочу уйти к ней, понимаете?

— Вы хотите умереть смертью эгоиста.

— Любой смертью.

— Тогда давайте договоримся.

— Я отдам вам свою голову, — произносит Сисман.

— Когда придете в себя, — отвечает Ледесма.

По прошествии нескольких дней вновь загорается домик садовника. Ночная смена смотрит на огонь и пророчит, что где два пожара, там и три. Ледесма, больше заинтересованный в практической, чем в детективной стороне дела, говорит, что надо найти поджигателя прежде, чем он испортит что-нибудь дорогостоящее и требующее замены. Языки огня облизывают стоящее рядом дерево. Меж зевак струится густой запах гари.

Сисман — человек воспитанный, он не бросается на меня с объятиями и не хлопает по спине. Идет спокойно, на несколько шагов впереди, гордо держа голову. Он зажигает сигарету, и ее дым стелется за ним по коридору. Я мог бы следовать за ним с закрытыми глазами по одному этому запаху.

Он бесшумно закрывает дверь в свой кабинет. На полу стоят несколько кожаных чемоданов и деревянный сундук. По словам Сисмана, это все, что у него есть. Немного. Возможно, он промотал все свои деньги. Мне это неизвестно. Ведь я ничего не знаю о нем. По всей видимости, он человек одинокий, а меня считает своим самым близким другом.

Я спрашиваю его (мне хочется быть участливым), для того ли он принес свои вещи, чтобы пожертвовать их на благотворительность. Он безучастно отвечает, что принес их, чтобы сжечь в печи лечебницы и не оставлять после себя никаких следов. И показывает на свой сундук:

— Я хочу, чтобы вы сохранили вот это, Кинтана.

Меня беспокоит мысль о том, что Сисман все-таки оставит некий неустранимый след в моей жизни. А потому чувствую себя тем, кому вверяют беречь реликвию, палец или тело какого-нибудь святого.

— Это коллекция лягушек, — произносит Сисман. — Пятьсот лягушек.

Он выкладывает их на письменный стол. Лягушки сделаны из металла, размером они не больше грецкого ореха. Все покрашены в блестящий зеленый цвет, вместо глаз у них две прорези. Если надавить пальцем на заднюю часть лягушки, она подскакивает и внутри нее звенит колокольчик. Его тонкий перезвон продолжается, когда лягушка падает на пол, и помогает найти ее. Сисман говорит, что это игрушки для слепых детей. Он приводит их в действие одну за другой, проводя по ним рукой. На что это похоже? Будто он едет на поезде, высунув руку из окна.

Мистер Алломби опирается обеими руками о машину. Он весь взмок. Что-то бормочет. Кто отважится поправить его испанский? Мы все устали не меньше, чем он. Это видно по мешкам под глазами тех, кто отсыпался на больничных койках в ожидании назначенного часа. Никто не помогает ему подняться. Мистер Алломби делает глубокий вдох, убирает со лба волосы и просит Сисмана сесть наконец в машину.

— Прежде я хочу сказать несколько слов, — заявляет Сисман.

— Давайте быстрее, — отвечает Ледесма.

Сисман смотрит на машину. Некоторые ждут, что в последний момент он передумает, другие — что скажет нечто простое и банальное, чтобы не казаться трусом.

— Самоубийство — вещь обыденная, — произносит Сисман.

— Кто бы спорил, — соглашается Ледесма.

— Но это не обычное самоубийство. Это сопричастное самоубийство. Вы и представить себе не можете, до чего же это здорово!

Кто-то аплодирует. Я не знаю, кто это, он стоит у меня за спиной. Его поддерживает еще один. Мы все аплодируем. Сисман благодарит нас и садится в машину. Ледесма помогает ему закрыть крышку на шее.

— Спасибо, доктор, — произносит тот растроганно.

Ледесма немного медлит, прежде чем спустить рычаг. Лезвие проходит через Сисмана, но не так чисто, как в случае Сильвии. Голова смещается на крышке на несколько сантиметров, и воздуховод отделяется, лишая ее возможности говорить. Ледесма тратит первые две секунды, чтобы вернуть ее на место. Глаза Сисмана широко распахиваются, крылья носа втягиваются, пока через них вновь не начинает течь воздух. Он даже не пытается открыть рта. Кажется, что с ним все случилось быстрее, что он умер сразу, поскольку так ничего и не произносит.

Ледесма бьет по машине кулаком.

— Идите отдыхать, — говорит он нам.

Я вижу, как Папини отрабатывает свою риторику на пациенте. Остановившись рядом с ними, прошу прощения за то, что помешал. Делаю вид, что читаю какие-то бумаги. Сколько вежливости потребуется, чтобы просить человека отдать свое тело? Мне интересно, как он справится с этим. У Папини это первый раз (его нервозность не имеет конкретного запаха), и мое присутствие лишает его красноречия.

— Я не понимаю вас, — говорит пациент.

— Сыворотка не дает результата, — повторяет Папини.

— Я могу подождать, пока она сработает.

— Нет. Она не работает. И не будет работать.

— Вы уверены в этом?

Вид у Папини отнюдь не ученый. Веснушки. Никакой диплом не сотрет их с его лица. Я воспринимаю его как коллегу, но чувствую те же сомнения, что и пациент. Вы уверены, Папини?

— Если хотите, можем провести консилиум.

— Что такое консилиум?

— Вот здесь с нами доктор Кинтана, — он показывает на меня своим вялым пальцем. — Спросите у него, если хотите.

— Я не могу ничего сказать без результатов анализов, — отвечаю я, поворачиваясь, чтобы уйти.

— Анализы на столе, Кинтана. — И мне в ноздри бьет острый запах лимона.

У меня вид ученый, и мои слова не подвергают сомнению. Я просматриваю бумаги с цифрами, имитирующими работу сыворотки.

— Сыворотка не работает, — говорю я Папини, не глядя на пациента.

— На кого-то она действует, на кого-то — нет, — произносит Папини.

— А почему на меня — нет? — спрашивает пациент.

— Все дело в химии человеческого тела, — говорю я решительно. — Возможно, у вас слишком высокий калий. Вы ведь итальянского происхождения, да? Из Южной Италии?

— Да, — отвечает пациент.

— Средиземноморский климат, много солнца, — мягко продолжаю я. — Мать-природа мудра и одарила жителей юга Италии большим запасом калия, чтобы они могли переносить такой климат. Но, к сожалению, мне и вправду очень жаль, калий отрицательно воздействует на структуру «Сыворотки Берда». Вот в чем причина, понимаете?

Пациент не понимает, но ему достаточно, чтобы это понимал я. Он задается вопросом, как же его угораздило родиться в Италии и как ему избежать преисподней после стольких дурных мыслей о Боге.

— У нас есть к вам предложение, — вступает Папини.

— У меня через пять минут консультация. — Знаю, что это не очень красиво, но что поделаешь… Оставляю их наедине.

— Спасибо, дохтур, — говорит мне пациент.

Его корявое «дохтур» подгоняет меня в спину. Такие вещи на какое-то время выбивают меня из колеи.

«Что вы будете делать с моим телом?» Это самый частый вопрос. Не то чтобы у людей не хватало благородства и готовности к служению, просто в них слишком много недоверия. Ответ на этот вопрос требует вдохновения. Эксперименты с теплом и холодом, извлечение легких и роговицы, сохранение кожи — все что угодно, но только не лишение головы.