Комемадре

— Благодарю вас, — кивает мистер Алломби.

— А как же ваши бабушка с дедушкой? Чем все закончилось?

— Мораль здесь, пожалуй, следующая… Что-то про достоинство, я полагаю. Надо еще подумать. Потому что это были достойные люди, Кинтана, если не думать о запахе, конечно.

Машина представляет собой большой куб из полированного красного дерева. Верхняя крышка состоит из двух открывающихся половинок с большим круглым отверстием посередине. Человек входит в куб через дверцу сбоку, садится, и две половинки крышки бережно охватывают его шею. Мистер Алломби, который находится на месте пациента, говорит, что дышится ему совершенно нормально.

Он выходит, открывает крышку и показывает мне механизм внутри. Виднеется очень острое лезвие, выстреливающее в горизонтальном направлении с силой и скоростью выпущенного из баллисты снаряда. Есть и система вентиляции, которая приводит в действие голосовые связки, чтобы голова могла говорить. Внизу находится потайной люк, через который тело сбрасывается в подвал. Мистер Алломби указывает на точность работы механизма: между отрубанием головы и сбросом тела проходит всего полсекунды, вентиляция работает девять секунд, столько же, сколько живет голова. Зачем я здесь? Ему действительно важно мое мнение на этот счет?

Нет, он хочет поговорить со мной о Менендес. Более того, уже говорит со мной о ней, пока я пытаюсь понять, как он так быстро сменил тему.

— Вы знаете мою правду, сеньор Кинтана.

— Какую правду? — уточняю я.

— Что я люблю ее.

— Об этом никто не узнает. Не переживайте.

— Я хочу, вы помогли мне с ней.

— Рассчитывайте на меня. Не торопитесь, не ведите себя как аргентинец.

Он показывает мне ладони. Они влажные от пота.

— Видите? Я нервничаю, когда говоря о Менендес. Вы…

Я беру его за руки и достаю платок.

— Успокойтесь, — останавливаю я его. — Позвольте, вытру вам руки.

Я собираюсь рассказывать тебе о том, о чем ты и не предполагаешь услышать. Буду нежен. И суров, когда придется надевать штаны. А ты станешь стягивать их с меня, как делаешь это с пациентами. Во время работы и после нее. Раз в неделю я буду водить тебя в ресторан. И в оперу. Когда ты останешься одна, я примусь кусать тебя за задницу. И подарю тебе горжетку, чтобы ты прикрыла свою шею и показывала ее только мне.

На двери написано «Старшая медсестра». Я стучу, и дверь открывается. Внутри темно. Может, она спит?

Не входить? Войти со словами «можно?». Просунуть голову? Сделать шаг, зажечь свет и на всякий случай остановиться у двери?

Нет, не так. Вопрос в том, войти ли скромно или дерзко? Остаться снаружи означает провал. Поступить скромно — значит вызвать к себе больше доверия. Идти напролом куда рискованнее. Нужно ли мне завоевывать ее доверие?

Надо менять примата. На Кинтану-самца, Кинтану, не знающего сомнений.

Я открываю дверь, зажигаю свет и громко спрашиваю: «Менендес?» Мой голос эхом отражается от стен. Ее нет. Никого нет. Можно задержаться на минутку и осмотреться. Осмотреть ее вещи, не касаясь или почти не касаясь ничего.

На ее комоде — портрет Фигероа Алькорты[3], нераспечатанный граненый флакон с духами и пачка отечественных сигарет.

Я не должен здесь быть. Чувствую себя скотиной. А если заглянуть в платяной шкаф?

Не надо раздумывать, нужно быстро открыть и закрыть дверцу. Охватить как можно больше одним взглядом и не увлекаться: это опасно. К счастью, дверца не скрипит. Внутри висят два халата и немало удивившее меня вечернее платье, лежит много закрытых коробок и какая-то мохнатая штука на самом дне, которую я не успеваю рассмотреть, потому что уже закрываю шкаф.

Я обдумываю увиденное. Халаты отражают ее страсть к работе, закрытые коробки — ее секреты, вечернее платье символизирует хорошее расположение. Времени на более глубокий анализ у меня нет, и я удовлетворяюсь результатом. Не стоит думать о мохнатой штуке на дне. Подозреваю, в ней может крыться моя погибель.

Вдруг до меня сзади доносится сигаретный дым. Я унизительно подскакиваю на месте, ожидая увидеть на лице Менендес выражение, которого видеть не хочу: откровенное презрение. Но этого не происходит. Сигаретным дымом тянет из-за прикрытой боковой двери, ведущей в туалет.

Она услышала меня, видела, как я копался в ее вещах. Она курит свои пять минут, запершись в туалете, потому что знает, что я слежу за ней. И дым как бы намекает мне: «У тебя еще есть время уйти. Сделаем вид, что ничего не произошло».

Моя первая реакция — последовать этому совету, мои ноги уже несутся к двери, подобно крысам, но остальное тело все еще парализовано страхом, и я колеблюсь в нерешительности, которой не пожелал бы и врагу.

Она никогда меня не простит, если я сбегу и тем самым подкреплю ее мнение обо мне. Кинтана — самец, Кинтана не знает сомнений. Я распахиваю дверь туалета. Любовь раскрепощает меня.

И вижу Папини, сидящего верхом на унитазе и курящего. Он меланхолично смотрит на струйку воды в единственном биде в лечебнице, биде Менендес, его туфли забрызганы водой.

— Это вы? — говорит он мне.

— Что вы здесь делаете, Папини?

— Я люблю Менендес.

Мой взгляд падает на ладонь, я сжимаю ее и бью его в челюсть. Беру его за шею, швыряю к ванне и ударяю ногой по яйцам. Он сплевывает кровь, и вместе с ней вылетает зуб. Я никогда ни с кем не дрался с начальной школы. Оказывается, это довольно здорово, но эйфории хватает ненадолго, и я уже успокоился. Если драка продолжится, это не доставит мне удовольствия.

Зажмурив от боли глаза, Папини ищет на ощупь упавшую рядом с ним сигарету, находит, подносит ее ко рту и затягивается. На сигарете расплывается красное пятно. Он плачет.

Он рыдает навзрыд, захлебываясь и кашляя. Я ищу полотенце, чтобы утереть его и заткнуть рот, но не нахожу. Возвращаюсь в комнату. Полотенца должны быть в шкафу. Папини воет в голос, и по какому-то акустическому капризу в комнате его слышно лучше, чем в уборной. Я подозреваю, что в коридорах лечебницы его слышно еще лучше, кажется, что он кричит в огромный рупор. Я распахиваю шкаф.

С порога на меня смотрят Менендес и две медсестры.

— Помогите мне, пожалуйста, — громко говорю я. — Доктор Папини разбил себе рот.

Кем ты будешь? Старшей медсестрой или Менендес? Займешься разорванным ртом пациента? Или выйдешь из себя, как женщина, к которой залезли в шкаф?

— Займитесь доктором Папини, — говорит она медсестрам, чтобы оттянуть момент принятия решения.

Девушки бегут в ванную комнату.

Менендес садится на кровать и смотрит на оскверненный платяной шкаф.

— Как бы вы поступили на моем месте?

— Не делал бы поспешных выводов. Если позволите, я могу все объяснить за чашечкой кофе.

— Я не буду делать никаких выводов.

— Я благодарен вам за это, Менендес.

— Но и кофе я пить не стану.

Это моя сторона примата. Скольких еще тайных любовников нужно будет избить, искалечить? Я толкаю вперед каталку с Папини и его новой прорехой в челюсти, а он улыбается мне (улыбается мне!), потому что, сам того не желая, снял меня с доски, обскакал, объегорил, украл у меня курицу, несущую золотые яйца, лишил меня блеска.

«В период с 1 августа по 1 октября зарегистрировано 530 пациентов. 498 раковым больным дважды в день с интервалом в восемь часов вводился перорально раствор из воды с глюкозой и экстрактом ванили под выдуманным названием „Сыворотка Берда“. Дополнительно по необходимости без уведомления пациентов и их родственников инъекционно вводился морфин. 32 пациента не значатся в протоколе вследствие скоропостижной смерти. 133 пациента с раком поджелудочной железы, 109 с раком почек, 94 с раком печени, 60 с раком желудка, 35 с раком яичников, 32 с раком легких, 22 с раком простаты, 12 с раком мочевого пузыря, 1 с раком нёба. За рассматриваемый период зарегистрировано 43 летальных исхода, 18 отказов от лечения и 2 случая чудесного исцеления, преподнесенных пациентам как доказательство эффективности „Сыворотки Берда“».

Медсестра только что вручила нам отчет. Папини держится на расстоянии, но при этом обсуждает с Сисманом что-то очень смешное про мокасины, а я — единственный, кто так обут.

Пациенты то и дело поглядывают на нас. Да, у нас намечено собрание. Да, мы будем обсуждать, что с вами делать. Не так холодно и отстраненно, как вы полагаете, но и без душевного надрыва, конечно.

Дверь кабинета открывается. На столе стоит очередная утка. Еще одно обезглавливание? Ледесма вполголоса говорит мне, что сегодняшняя утка имеет символическое значение. Я усаживаюсь в пышное кресло рядом с Ледесмой и мистером Алломби. Некоторые из моих коллег ворчат, потому что им достался неудобный стул, и думают, подстрекаемые своими ягодицами, что я урвал себе теплое местечко, отодвинув остальных. Другие понимают, что я нашел общий язык с руководством, и колеблются, презирать меня теперь или нет.

Последними садятся Хихена и Гуриан, которые заговорщически смотрят на меня. Я не афиширую нашего единства и не отвечаю на их взгляды.

Менендес закрывает дверь и садится на стул за директором. И в этой строгой тишине, которая предшествует любому собранию, она смотрит на меня, и только на меня, и закуривает сигарету.

Она собирается разделить свои пять минут табачного дыма со всеми. Вынести свою выведанную мной тайну на всеобщее обозрение. Это все равно что… Все равно что самой раздвинуть ноги для группового изнасилования.

Дым окутывает нас по одному: сначала Ледесму и мистера Алломби, затем меня, Папини и потом уже всех остальных, эта цепочка прирастает с каждой новой затяжкой.

— Вы хорошо себя чувствуете, Кинтана? — спрашивает Ледесма.

— Все в порядке.

— Дорогие коллеги, настало время провала, — громко говорит Ледесма.

Начало положено. Некоторые понимают, что речь идет об ожидаемом «провале» лечения сывороткой, другие, менее сообразительные, открывают рот, закашливаются и чешут нос, пытаясь скрыть удивление. Ледесма удовлетворенно смотрит на них.

— У нас достаточно пациентов для опытов, и было бы жаль, если бы они начали умирать прежде, чем мы приступим к эксперименту. Несколько торопыг уже покинули нас. У меня здесь перечень фамилий тех, кому надо сделать предложение о донорстве. Поскольку вопрос этот острый, если можно так выразиться, я взял на себя труд упорядочить процедуру. Доктор Гуриан, не будете ли вы так любезны зачитать…

Гуриан берет бумаги. Прежде чем начать, он делает паузу, чтобы надеть очки и убрать кудри со лба. Он мне симпатичен, но я не понимаю, почему читает именно он, мой голос гораздо ниже и звучнее.

А) Провал.

Провал коренится одновременно в двух моментах времени: когда человек ставит перед собой цель и когда эта цель оказывает недостижимой или ложной. В метаниях между целью и ее несостоятельностью в поисках ошибки (провал проживается как состояние личности) человек нарушает линейность своего бытия.

Начав лечение по протоколу, пациенты ставят перед собой цель: победить рак. По прошествии двух месяцев, как и следовало ожидать, «Сыворотка Берда» не дает никакого эффекта. Мы сообщаем дурные вести. Отдельное, незначительное число пациентов отнесет провал на счет врача, посочувствует ему и умрет спокойно, но большинство воспримет этот провал как свой собственный: «Мой рак — это я». Чтобы не допустить превращения их дальнейшей жизни в кошмар, врач должен посредством предложения о донорстве восстановить линейность их бытия, запустив обратный отчет.