Жареный плантан

Под лихие гитары и фортепиано я запрыгала на сиденье, а дедушка посмеивался, передразнивая мои движения. Я заулыбалась ему и попросила поставить песню с начала.

— В каком ты классе?

— В четвертом.

— Нравится учиться?

— Ненавижу математику. — Я покосилась на него. О деде я по-прежнему ничего толком не знала, но он показался мне одиноким. Возможно, он мало говорит, потому что никто им не интересуется? — А тебе нравилось учиться в четвертом классе? — спросила я.

— Я тогда уже начал работать, так что в школу нечасто ходил. — Взглянув на меня, он заметил мое изумление и откашлялся. — В то время на Ямайке все было по-другому.

Скоро он притормозил у парикмахерской. Название салона — «Черная красавица» — было выведено на зеркальной витрине большими розовыми буквами с завитками. Кларинда стояла около входа в красном сарафане из легкой полупрозрачной ткани, которая вызвала у меня неодолимое желание разорвать ее, чтобы почувствовать, как материал расползается у меня в руках. Запомнила я тот визит только урывками — дедушка что-то говорил женщине вкрадчивым игривым голосом, которого я раньше у него не слышала, потом она повела его на второй этаж в свою квартиру, — но сарафан ярко запечатлелся у меня в сознании, и я беспрерывно твердила о нем маме, когда в конце дня она забрала меня. Мама требовала более подробного описания внешности Кларинды, но я могла вспомнить только режущий глаза цвет сарафана.

Вопреки моим ожиданиям, на то, чтобы забрать машину, ушло всего десять минут. Владелец автомастерской, Оливер, был другом деда, и я смолчала, когда он ущипнул меня за щеку. По возрасту я уже имела полное право пить, курить и голосовать, но, вероятно, выглядела еще совсем ребенком. Я постаралась не закипать.

— Эта пташка — моя внучка.

— Ах да, — сказал Оливер, оглядывая меня и вытирая руки промасленной тряпкой. — Та, которая изучает кино?

— А что, — поинтересовалась я, — Джордж представлял вам других своих внуков?

Дедушка зыркнул на меня, словно хотел дать подзатыльник за дерзость, но Оливер засмеялся, и я вместе с ним. Мы уехали на выцветшем голубом драндулете, но дедушка свернул не к Лоуренс-авеню и Марли, а в переулок и припарковался около дома с небольшой верандой, бумажными жалюзи на окнах и искусственными цветами на подоконнике.

Протянув руку за спинку моего сиденья, он достал красный ящик с инструментами.

— Не уходи никуда, — велел он, вышел из машины и направился по подъездной дорожке к дому.

Я наблюдала, как он позвонил в дверь и подождал. Открыла высокая фигуристая женщина, не слишком молодая, но моложе деда. Она впустила гостя, и когда за ними закрылась дверь, горло у меня перехватило.

Ситуация была до странности знакома мне. Дедушка блудил всегда — и когда я была совсем маленькой, и даже еще до моего рождения, — однако единственным последствием его поведения стало решение жить с бабушкой порознь. Но у деда все равно был ключ от ее дома, где ему отводилась комната и где он неизменно мог рассчитывать на сытную трапезу. Квартира, которую он снимал, больше напоминала запасное убежище: там он скрывался, когда ссоры с бабушкой становились невыносимыми. Раздельное проживание считалось временным и вовсе не означало конец брака. Оба продолжали носить обручальные кольца, словно те еще что-то означали, хотя пребывание в одном помещении, по-моему, лишь изнуряло деда и бесило бабушку. Однако мне пришлось пересмотреть свое мнение, когда три месяца назад они решили повторить супружеские клятвы: тогда дедушка чудом выжил в автомобильной аварии и понял, что самое важное в жизни.

Раньше я думала, что бабушка не знает о других женщинах, но однажды, когда мне было одиннадцать лет, я убедилась в обратном. Мы с ней пошли на рынок, бабушка увлеклась выбором манго, фыркая и давя плоды пальцами, и не заметила стоявшую у прилавка с апельсинами женщину, которая косилась на нее.

Даже в пятьдесят бабушка так и не изменила стиль сообразно моде или возрасту. Она по-прежнему укладывала выпрямленные волосы мягкими волнами и гордо вышагивала в платьях с широкой юбкой, как в фильмах с Дороти Дендридж[16]. Я привыкла к тому, что женщины разного возраста на нее оглядываются, и решила, что это одна из них, но дама вдруг с какой-то мстительной решимостью подошла к нам.

— Извините, — сказала она, — мы знакомы? Мне кажется, что да.

Бабушка оторвалась от фруктов, окинув незнакомку своим обычным взглядом с ног до головы. Женщина была приятная, на несколько лет моложе бабушки, с темной гладкой кожей; говорила она с акцентом, который я не могла определить: не ямайский, не тринидадский, но точно островной.

— В какую церковь ходите? — поинтересовалась бабушка.

— К преподобному Митчеллу, — ответила женщина. — Пятидесятническую.

— Не слыхала про такую.

— Может, мы встречались где-то в другом месте?

— Не волнуйтесь, милочка, я обязательно вспомню.

Я перевела взгляд с одной собеседницы на другую и заметила, как ядовитая улыбка исказила лицо бабушки. Она выпрямилась и задрала подбородок.

— Вы, похоже, подруга Джорджа, — проговорила она. — У него подруг не счесть.

— Наверняка. Он мне очень помог. Я про Джорджа.

— О да, он щедрый малый. — Бабушка положила руку мне на плечо и подтянула меня поближе. — А он показывал вам эту ясноглазую пташку? Наша маленькая внучка. Кара, поздоровайся с этой милой дамой.

Женщина быстро глянула на меня.

— Славная девочка. — Потом она снова посмотрела на бабушку и улыбнулась: — Что ж, у меня дела. Я просто хотела поздороваться.

— Вот и чудненько. Благослови вас Бог.

Женщина кивнула и удалилась, а бабушка опять стала изучать фрукты, беря их в руки и снова откладывая, но уголки рта у нее были напряжены. Мне хотелось утешить ее, погладив по спине, но я вспомнила, как мама отталкивает меня, если я так делаю. Поэтому я просто подставила чистый полиэтиленовый пакет, чтобы бабушка положила в него сливы или груши.

По пути домой она упорно молчала, а я скакала рядом, беззаботно пиная камешки и всеми силами пытаясь показать, что встреча на рынке вовсе не показалась мне странной. Мы подошли к дому как раз в тот момент, когда мама подъехала и припарковалась позади дедушкиной машины. Я взглянула на его номерной знак, мысленно гадая, откажут ли теперь деду от дома.

Мама нажала на клаксон, я попрощалась с бабушкой, коротко кивнувшей маме, и залезла в «бьюик».

Пристегнись, — велела мама, когда мы отъехали. Я натянула ремень и уставилась в окно со своей стороны.

— Что это ты сегодня такая тихая? — спросила мама. — Обычно ты что-нибудь рассказываешь, когда возвращаешься от бабушки.

Я сцепила руки и принялась крутить большими пальцами.

— Как ты думаешь, им одиноко?

— Кому?

— Бабушке с дедушкой.

— С чего бы?

— Не знаю.

Мама остановилась на светофоре.

— Бабушке, пожалуй, одиноко, — сказала она.

— А ты? Тебе одиноко?

Она повернулась ко мне и мягко прикоснулась к моему подбородку большим и указательным пальцами. А потом зажегся зеленый свет, и мама тронула машину с места.

Дедушка довольно скоро вернулся в машину с ничуть не изменившимся и совершенно бесстрастным видом, словно и не он провел двадцать минут в доме чужой женщины. Меня разозлила легкость, с которой он изображал, будто ничего не случилось, и я отвернулась к своему окну, следя глазами за проплывающими мимо деревьями и грязно-коричневыми жилыми кварталами. Дед включил джазовую станцию, но у меня вдруг запершило в горле и что-то сжалось в груди, и я вырубила радио. Дедушка хмыкнул, но не стал возражать.

— Я тебя не понимаю, — произнесла я наконец.

— Вот и ладно, — ответил он. — Мне и не нужно, чтобы ты меня понимала.

Подъездную дорожку у бабушкиного коттеджа перегородила мамина машина, и дедушке пришлось остановиться на дороге. В доме аппетитно пахло тушеными бычьими хвостами с рисом. Телевизор работал на высокой громкости, заглушая бормотания религиозных проповедников по радио. Мама сидела на диване; волосы у нее еще больше растрепались, а с лица так и не сошло раздражение. Дедушка развязал шнурки, и бабушка вышла в прихожую, наблюдая, как он разувается.

— В прошлый раз я нашел в своих ботинках обертки от конфет, — заметил дедушка.

— А я предупреждала: съел конфету — выбрасывай фантик. Но ты же не слушаешь, а швыряешь его назад в вазочку.

Дедушка цокнул языком, но не нахмурился и не напрягся.

— У тебя там что-то подгорает, — сообщил он.

Бабушка рассмеялась и, отмахнувшись, пошла на кухню, бросив на ходу:

— У меня никогда ничего не подгорает. Я готовлю так, что пальчики оближешь.

Я поставила свои сандалии на коврик у стены. Дедушка сел во главе накрытого клеенкой стола, а бабушка сняла крышку с чугунной латки и заглянула внутрь. Дедушка положил руки перед собой и переплел пальцы, на лице у него застыло выражение удовлетворенного ожидания.

Мама позвала меня.

Когда я подсела к ней на диван, она выключила звук телевизора и нетерпеливо взглянула на меня.

— Ну как? — спросила он. — Что там случилось? Куда вы ездили? Бабушка не закрывала рта все два часа, пока вас не было.

Я вдруг поняла, что, уже когда дедушка остановился у дома Лорен, не собиралась докладывать о его визите, не желая слышать воплей родичей, от которых чуть не лопаются барабанные перепонки. Дедушка тоже знал, что я не проболтаюсь, — мама любила скандалы, а я нет, — но я заставила себя проглотить горечь от собственной предсказуемости в стремлении сохранить мир в семье.

— Мы ездили в магазин. Задержались там немного.

Мама наверняка поняла, что я вру, но больше вопросов не задавала, только снова включила звук телевизора. Думаю, она давно усвоила истину, которая открылась мне только сейчас: мир в этой семье возможен лишь в том случае, когда мы постоянно лжем, по крайней мере друг другу.

На кухне бабушка скользила от холодильника к шкафу, а оттуда к плите, доставала напитки, тарелки и вилки, словно исполняла какой-то замысловатый танец. Дедушка следил за ее движениями, слегка улыбаясь; его глаза словно гладили ее фигуру, и я заставила себя отвернуться: стоит ему заметить мой взгляд, он сразу очнется и улыбка растает.